Аркадий Стругацкий - Жук в муравейнике (киносценарий)

• Название: Жук в муравейнике (киносценарий)
• Автор: Аркадий Стругацкий
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1989

---

— Но вы-то сами — просто журналист или все-таки работаете где-нибудь? Не бывает же такой должности — журналист.

Максим почтительно хихикнул, лихорадочно соображая, как быть.

— Видите ли, Ядвига Михайловна, это довольно трудно сформулировать… Основная профессия у меня… Н-ну, пожалуй, прогрессор… Хотя, когда я начинал работать, такого термина вообще еще не существовало. В недалеком прошлом я — сотрудник КОМКОНа… да и сейчас связан с ним в известном смысле…

— Ушли на вольные хлеба, — сказала Ядвига Михайловна, Она по-прежнему улыбалась, но теперь в ее улыбке не хватало кое-чего очень важного и в то же время весьма обычного — самой обыкновенной доброжелательности.

— Вы знаете, Максим,? — сказала она, — я с удовольствием поговорю с вами о Леве Абалкине, но, с вашего позволения, через некоторое время. Давайте, я вам позвоню… скажем, через час-полтора.

— Ну разумеется, — сказал Максим. — Как вам будет удобно…

— Извините меня, пожалуйста.

— Напротив, это вы должны меня извинить…

Изображение на экране исчезло. Максим рассеянно перебросил несколько листков в папке, лежащей перед ним на столе.

— Надо же, какой странный получился разговор, — подумал он вслух. — Она словно узнала откуда-то, что я все ей вру… Пр-роклятая профессия… Ладно, подождем… А пока поищем Майю Глумову.

Он вызвал информаторий.

…Так. Майя Тойвовна Глумова. Ага… Она на три года моложе нашего Льва… Историческое отделение Сорбонны… Ранняя эпоха первой научно-технической революции… потом — история космических исследований. Сын, Тойво Глумов, одиннадцати лет… А вот о муже она никаких сведений не дала… О чудо! Ныне она у нас сотрудник спецфонда Музея внеземных культур… это же в трех кварталах отсюда, на Площади Звезды!.. И живет неподалеку…

Максим отключил информаторий, откинулся на спинку стула и с удовлетворением потянулся.

Тут в дверь постучали, и через порог шагнул в кабинет Экселенц. Максим поднялся.

— Сядь, — строго сказал Экселенц и сам опустился в кресло для посетителей. Максим поспешно сел. — Дай сюда план работы.

Максим протянул ему листок, Экселенц быстро проглядел текст и сказал:

— Плохо.

— Так уж и плохо, Экселенц…

— Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? У тебя их нет ни одного. А где его однокашники по школе прогрессоров?

— К сожалению, Экселенц, у него, по-видимо-му, не было друзей. Во всяком случае — в интернате. А что касается школы прогрессоров…

— Уволь меня от этих рассуждений. Мне не нравится, что ты отвлекаешься. При чем здесь детский врач, например?

— Я стараюсь проверить все.

— У тебя нет времени проверять все. Занимайся архивами, а не беготней…

— Архивами я тоже займусь, — сказал Максим, начиная злиться, — однако побегать мне все равно придется. И я вовсе не считаю, что детский врач — такая уж пустая трата времени.

— Помолчи, — сказал Экселенц и снова углубился в изучение плана. — Кто такая эта Глумова? — спросил он.

— Они вместе учились в интернате. Мне кажется, это у него была детская любовь или что-то в этом роде…

— Ну ладно… — проворчал Экселенц, возвращая листок. — Глумова — это хорошо. Если это была детская любовь, то это шанс… И легенда твоя мне нравится. А все остальное — плохо. Ты поверил, что у него не было друзей. Это неверно. Тристан был его другом, хотя ни в каких папках ты не найдешь об этом ни слова. И никто, кроме меня, тебе об этом не рассказал бы. Ищи! Никому не верь на слово, ищи! А Леканову оставь в покое. Это тебе не нужно.

— Но она же все равно мне позвонит!

— Не позвонит, — произнес Экселенц холодно.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Потом Максим проговорил:

— Экселенц. А вам не кажется, что я работал бы гораздо успешнее, если бы знал всю подоплеку?

Экселенц ответил не сразу.

— Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать тебе. Да и не хочу.

— Тайна личности? — спросил Максим.

— Да, — сказал Экселенц. — Тайна личности.

Максим шел по залам Музея внеземных культур мимо странных его экспонатов, похожих не то на абстрактные скульптуры, не то на материализовавшийся бред сумасшедшего эволюциониста. В залах было пусто, только один раз вышел он на двух молоденьких девчушек, которые с молекулярными паяльниками в руках возились в недрах некоего сооружения, более всего напоминающего гигантский моток колючей проволоки. Он попросил у них указаний и вскоре оказался перед дверью с табличкой: «Сектор предметов невыясненного назначения. Кабинет-мастерская. Глумова М. Т.».

Майя Тойвовна подняла навстречу ему лицо. Красивая, более того — очень милая женщина, она глядела на него рассеянно, и даже не на него, а как бы сквозь него, глядела и молчала. На столе перед нею было пусто, только обе руки ее лежали на столе, как будто она их положила перед собой и забыла о них.

— Прошу прощения, — сказал Максим. — Меня зовут Максим Каммерер.

— Да. Слушаю вас.

Это была неправда: не слушала она его. Не слышала она его и не видела. Ей было явно не до него в тот час. Любой приличный человек в такой ситуации должен был бы извиниться и потихоньку уйти. Однако Максим не мог себе этого позволить. Он был помощником Экселенца на работе. Поэтому он уселся в первое попавшееся кресло и, изобразив на лице простодушную приветливость, принялся говорить:

— Вы знаете, у меня к вам дело не совсем обычное, я пришел к вам, так сказать, искать ваших воспоминаний… причем детских воспоминаний, совсем, так сказать, давних. Я, собственно, журналист, и пишу книгу о человеке по имени Лев Абалкин…

И тут произошла удивительная вещь. Едва это имя было произнесено, как Майя Тойвовна словно бы проснулась. Вся рассеянность ее исчезла, она вспыхнула и буквально впилась в журналиста Каммерера серыми глазами.

— …А, я вижу, вы его помните! — продолжал добродушный и толстокожий журналист Каммерер. — Это славно, это здорово, это рождает во мне большие надежды. Я слышал, что вы дружили с Левой, и теперь я вижу, что вы не забыли этой дружбы… Да и как можно забыть Леву? Это же такой замечательный парень…

— Вы его тоже знали? — спросила Глумова.

— А как же! Потому и дерзаю! Я же был, если хотите, у самых истоков. Саракш! Голубая Змея!.. На самом-то деле никакая она не голубая, она грязно-желтая и заражена радиоактивностью на двести лет вперед… а по берегам бродят грозные и таинственные голованы, о которых тогда еще никто ничего толком не знал. И тут появляется Лева…

— И вы об этом хотите написать?

— Разумеется! — сказал Максим. — Но этого мало.

— Мало — для чего? — спросила она, и на лице у нее появилось странное выражение — словно она с трудом сдерживает смех. У нее даже глаза заблестели.

— Понимаете, — сказал Максим, — мне хочется взять гораздо шире. Мне хочется показать становление Абалкина как крупнейшего специалиста в своей области. Ведь на стыке зоопсихологии и социопсихологии он произвел что-то вроде…

— Но он же не стал специалистом в своей области, — проговорила Майя Глумова. — Ведь они же сделали его прогрессором. Они же его… Они…

Не смех она, оказывается, сдерживала, а слезы, и теперь перестала сдерживать — упала лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала, она судорожно вздыхала, всхлипывала, слезы протекали у нее между пальцами и капали на стол, а потом вдруг принялась говорить — будто думала вслух, перебивая самое себя, без всякого порядка и безо всякой видимой цели.

— …Он лупил меня… Ого, еще как!.. Стоило мне поднять хвост, и он выдавал мне по первое число… Плевать ему было, что я девчонка и младше его на три года: я принадлежала ему — и точка!.. Я была его вещью, его собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в первый день, когда он увидел меня… мне было тогда пять лет, а ему восемь. Он бегал кругами и выкрикивал считалку собственного сочинения: «Стояли звери — около двери — в них стреляли— они умирали!» Десять раз, двадцать раз подряд… Мне стало смешно, я захихикала, и вот тогда он выдал мне впервые…

…Вы не понимаете, как это было прекрасно — быть его вещью. Потому что он любил меня. Он больше никого и никогда не любил. Только меня! Все остальные были ему безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять. Только я умела. Он выходил на сцену, пел песни, читал стихи — для меня. Он так и говорил: «Это для тебя. Тебе понравилось?» И прыгал в высоту — для меня. И нырял на сорок два метра— для меня. И писал ритмическую прозу по ночам — тоже для меня. О-о-о, он очень ценил меня, свою собственную вещь, и он все время стремился быть достойным такой ценной вещи. И никто ничего об этом не знал. Он всегда умел сделать так, чтобы никто ничего о нем не знал. До самого последнего года, когда об этом узнал Федосеев, его учитель…