Эмманюэль Левинас - От существования к существующему

• Название: От существования к существующему
• Автор: Эмманюэль Левинас
• Жанр: Философия

Эмманюэль Левинас (1905-1995) — французский философ, моралист, сформулировал в новом виде всеобщую нравственную максиму, или императив, обогатив ее глубоким смысловым содержанием, выражающим назревшие духовные потребности эпохи. Э. Левинас разрабатывал этическую концепцию подлинных отношений, которые затронули, преобразовали бы человеческое общение, культуру в целом; в основе нравственно-метафизических принципов учения Э. Левинаса — критический анализ духовной ситуации современного западного общества. Развивая традиции, восходящие к М. Буберу, Г. Марселю, М. Бахтину, другим выдающимся мыслителям эпохи, Э. Левинас приходит к убеждению, что философия — это прежде всего мудрость сострадания, мудрость любви.

В настоящий том вошли следующие произведения Э. Левинаса: «От существования к существующему», «Тотальность и Бесконечное», «Ракурсы» и ряд других, а также посвященное творчеству Э. Левинаса эссе Жака Деррида «Насилие и метафизика».

---

Если существующее возникает посредством сознания, субъективность — как примат субъекта над бытием — еще не свобода. В ипостаси мгновения — где влияние, сила, мужество субъекта проявляются в качестве бытия в мире, где его интенция — это самозабвение в свете и желании вещей, в милосердии и самопожертвовании, — можно различить возвращение /У у а. В Ну а ипостась вновь обнаруживает себя в качестве одиночества, окончательной привязки Я к себе. Мир и знание не являются событиями, в которых острие существования притупляется в Я как полновластном властелине бытия, всегда стоящем за бытием. Я отступает от своего объекта и от себя, но подобное освобождение от себя кажется бесконечной задачей. Я всегда увязает в собственном существовании. Внешнее по отношению ко всему, оно всегда предстает внутренним по отношению к себе самому, привязано к самому себе. Оно навсегда приковано к существованию, которое взяло на себя. Невозможностью Я не быть собой отмечен врожденный трагизм Я, прикованного к своему бытию.

Свобода сознания не безусловна. Иначе говоря, свобода, осуществляющаяся в познании, не освобождает разум от судьбы. Сама эта свобода — момент более глубокой драмы, разыгрывающейся не между субъектом и объектами — вещами или событиями, но между разумом и фактом Ну а. который он берет на себя. Она разыгрывается в нашем вечном рождении.

Свобода знания и намерения негативна. Это невовлеченность. Но каково значение не-ангажированности в онтологической авантюре? Это отказ от окончательного. Мир дает мне время, в котором я прохожу через различные мгновения и, благодаря данному мне развитию, ни в один из моментов не являюсь окончательным. Хотя я и несу с собой свое прошлое, каждое мгновение которого окончательно. Тогда в этом мире света, где все дано, но все — на расстоянии, мне остается способность ничего не брать, или делать вид, что я ничего не взял. Мир намерения и желания и есть возможность такой свободы. Но эта свобода не избавляет меня от окончательности самого моего существования, от того факта, что я навсегда остаюсь с самим собой. Такая окончательность и есть одиночество.

Мир и свет — это одиночество. Эти данные объекты, одетые существа — не то, что я сам, но они мои. Озаренные светом, они наделены смыслом и, следовательно, как будто исходят от меня. Я один в понятом мире, то есть заточен в окончательно одиночном существовании.

Одиночество проклято не само по себе, но из-за своего онтологического значения окончательности. Достижение другого не самооправдано. Это не значит развеять мою скуку. Онтологически это событие самого радикального разрыва самих категорий Я — ведь это значит для Я не быть в себе, быть прощенным, не быть окончательным существованием. Связь с другим не следует мыслить как прикованность к другому Я, либо как понимание другого, заставляющее исчезнуть его инаковость, или же как общность с ним перед неким третьим членом.

Невозможно постичь инаковость другого, которая должна разрушить окончательность Я, при помощи какого-либо отношения, характеризующего свет. Предварительно скажем, что ее можно чуть разглядеть в плане эроса; что другое — это по преимуществу женское, посредством которого последующее продолжает мир. У Платона любовь, дитя нужды, сохраняет черты скудости. Ее негативность — просто «минимальное» нужды, а не движение к инаковости. Эрос, свободный от платоновской интерпретации, совершенно не признающей роли женского. — тема философии, которая, отойдя от одиночества света и, следовательно, от феноменологии как таковой, будет занимать нас в другом месте. Здесь недостаточно феноменологического описания (что бы ни давал его анализ связей с другими), по определению неспособного обойтись без света, то есть одинокого человека, замкнувшегося в своем одиночестве, тоске и смерти-конце. В качестве феноменологии оно остается в мире света, мире одинокого Я, у которого нет другого в качестве такового, для кого другой — это другое Я, alter ego, познаваемое посредством симпатии, то есть возврата к себе самому.

3. К времени

Мы полагаем, что время — а этим исследованием движет фундаментальная тема концепции времени — не выражает недостаточность связи с бытием, совершающейся в настоящем; однако оно призвано устранить чрезмерность окончательного контакта, осуществляемого мгновением. Длительность разрешает трагизм бытия в плане, отличном от бытийного, не разрушая бытия. Но, хотя развитие этой темы и выходит за рамки настоящего исследования, мы не можем, хотя бы весьма кратко, не наметить перспективу, в которую вписываются ранее заявленные нами темы «Я» и «настоящего».

а) Я как субстанция и знание

В составляющем нашу жизнь в мире потоке сознания Я удерживается как нечто идентичное в изменчивой множественности становления. Неизменное остается, какие бы отметины ни оставляла жизнь, изменяя наши привычки и характер, постоянно преобразуя систему содержаний, образующих наше бытие. Я остается на своем месте, связывая разноцветные нити нашего существования.

Что означает такая идентичность? Мы склонны рассматривать ее как идентичность субстанции. Я будет нерушимой точкой, откуда эманируют действия и мысли, не влияющие на нее своей изменчивостью и множественностью. Но может ли множество акциденций не затронуть идентичности субстанции? Связи субстанции с акциденциями модифицируют ее, и идея субстанции предстает тогда как бесконечный регресс. И именно понятие знания позволяет сохранять идентичность субстанции в изменяющихся акциденциях. Знание — это связь с тем, что остается по преимуществу внешним; связь с тем, что остается вне всякой связи; акт, удерживающий агента вне осуществляемых им событий. Идея знания — незаурядные связь и действие — позволяет зафиксировать идентичность Я, не раскрывая его тайны. Я сохраняется, несмотря на превратности истории, влияющие на него в качестве объекта, не затрагивая его бытия. Таким образом, Я идентично в качестве сознания. Субъект является по преимуществу субстанцией. Знание — тайна его свободы по отношению ко всему, что с ним случается. А свобода гарантирует его идентичность. Благодаря свободе знания Я может оставаться субстанцией в акциденциях собственной истории. Свобода Я — эго его субстанциальность; это лишь другое слово для обозначения невовлеченности субстанции в переменчивые акциденции. Идеализм, далекий от преодоления субстанциалистской концепции Я, ратует за нее в радикальной форме. Я — не субстанция, наделенная мыслью: Я — это субстанция, потому что Я наделено мыслью.

б) Я как идентификация и соединение с собой

Но идеалистическая интерпретация идентичности Я пользуется логической идеей тождества, оторванной от онтологического события идентификации существующего. Действительно, идентичность — свойство не глагола быть, а того, что есть, имени, отделившегося от анонимного шороха Ну а. Идентификация — это именно позиция бытующего в лоне анонимного, поглощающего бытия. Таким образом, невозможно определить субъект посредством идентичности, так как идентичность таит в себе событие идентификации субъекта.

Такое событие не висит в воздухе: мы показали, что это производное позиции и функция настоящего, являющегося во времени — исходя из которого его обычно рассматриваю! — отрицанием или игнорированием времени, чистой отсылкой к себе, ипостасью. Будучи отсылкой к себе и настоящем, идентичный субъект, разумеется, свободен относительно прошлою и будущего, но остается зависимым от себя самого. Свобода настоящего не легка, как спасение: это груз и ответственность. Она выражается в позитивном соединении с собой: Я — необратимо свое.

Рассмотрение связи между Я и сам как конституирующей неизбежность ипостаси не означает превращения тавтологии в драму. Бытие Я включает сцепление с собой, невозможность от него избавиться. Конечно, по отношению к себе субъект отступает, но такое движение отхода — не освобождение. Словно заключенному протянули веревку, не развязав его.

Соединение с собой — это невозможность избавиться от себя самого. Не только соединение с характером, инстинктами, но молчаливая ассоциация с собой, двойственность которой ощутима. Быть Я — это не только быть для себя, но и быть с собой. Когда Орест говорит: «Спасал меня не раз от самого себя!» [31], или когда жалуется Андромаха: «Но до того ли измученной вдове, томящейся в неволе?» [32], связь с собой, выраженная в этих словах, шире метафорического значения. Последнее не выражает душевного противостояния двух свойств: воли и страсти, разума и чувства. Каждая из этих способностей целиком заключает в себе Я. В этом весь Расин. Корнелевский персонаж уже владеет и собой, и миром. Он — герой. Его двойственность преодолена посредством мифа, которому он соответствует: честь или добродетель. Конфликт — вне его, он участвует в нем благодаря сделанному выбору. У Расина завеса мифа разрывается, герой переполнен самим собой. В этом его трагизм: субъект исходит из себя, он изначально с собой или против себя. Будучи свободой и началом, он является в то же время носителем судьбы, уже подавляющей самое эту свободу. Ничто не дается даром. Одиночество субъекта — больше, чем изоляция человека, целостность объекта. Это, так сказать, одиночество вдвоем: иной, нежели Я, сопровождает Я подобно тени. Двойственность скуки, отличающаяся от знакомой нам в мире социальности, к которой Я бежит от своей скуки, разнящаяся также в связи с другим, отделяющей Я от себя. Двойственность, пробуждающая ностальгию по бегству, не удовлетворяемую никакими неведомыми небесами или новой землей: ведь в наши путешествия мы берем с собой самих себя.