Иван Дивиш - Литературный гид: 1968

• Название: Литературный гид: 1968
• Автор: Иван Дивиш
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2013

«Литературный гид: 1968» приурочен к сорокапятилетней годовщине вторжения в Прагу советских танков (войск «стран Варшавского договора», согласно официальной тогдашней формулировке).

И открывают блок мемориальных материалов стихи Ивана Дивиша (1924–1999) под общим заголовком «Из книг поздних лет». Неистовый пафос и беспросветный мрак этих стихов подстать и мученической биографии поэта, о которой дает представление их переводчик и автор короткого вступления — русский «чех» Сергей Магид (1947). Его перу принадлежит и рассказ «Отчет за август», написанный от лица советского танкиста — участника тех событий, которым, совсем не исключено, писатель некогда был.

Следом — чешский историк Адам Градилек (1976) с послесловием к чешскому изданию сборника Наталии Горбаневской «Полдень» — о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. Адам Градилек рассказывает о злоключениях с публикацией этой книги, автор которой «никогда не ратовала за создание ореола вокруг собственного участия в акции и всегда старалась привлечь максимум внимания к действиям других советских граждан, отважившихся на протест». Перевод Нины Фальковской.

И завершается «Литературный гид» статьей чешского политолога и журналиста Иржи Юста (1983) «Слово предоставляется свидетелям», пытающегося развенчать миф о равнодушии по отношению к трагедии Пражской весны, во всяком случае, всеобщем.

---

«Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это…»

Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это,
сын бы мне плюнул в глаза и остаток жизни,
отпущенной мне, был бы изгажен.
Я этому свидетель, и то, что я рассчитываюсь с вами,
такая же правда, как то,
                                 что думаю я уже только о Боге.
Я этому свидетель и не жажду мести,
иначе мне пришлось бы сойти с ума, взращивая ее,
а остаток души,
                           исписанный Бог знает каким вариантом
               попыток примиренья,
пришлось бы мне разорвать в клочья.
Но я этому свидетель, так что вначале
       человек цельный,
всем этим я был расщеплен на пьяницу в обносках
и на стремящегося к свету,
на того, кто одной рукой принимает дар,
а другой рукой готов швырнуть камень.
Я этому свидетель, я видел этих бесов,
и это такая же правда, как то,
                                      что возможность что-то изменить
       или оставить неизменным
за пределом моих возможностей.

«Никто уже не поверит ни единому вашему слову…»

Никто уже не поверит ни единому вашему слову,
первобытный звук ворочается в ваших дырах,
                                                                        сползает
по скользкой наклонной в выгребную яму
и там, в клубке, волохается с волками.
Хотя волк-то благороден! сегодня вы мне снились —
чумной бактериальный фарш в кишечных
                                                                 километрах,
из ниоткуда в никуда валил и мучал меня кошмар.
Так вот ваш образ! а еще
вы как мокрицы, когда отваливаю камень
                                                          у высохшего колодца,
и они, ослепленные солнцем ползут врассыпную.
У Бога множество непостижимых подобий,
но ваши я знаю как свои пять пальцев
и потому с вами все ясно.
Вы жутко одиноки!
                            так глубоко зашло ваше изгойство,
что вам плевать уже на всё,
                                        и вы дрочите на сожженный лес,
по берегам быстрин дубасите форелей,
не держите огонь в костре,
оставляете за собой лишь Каинову чадащую гарь.
Всё вам позволено! За вами — Молох.
А жизнь вы отняли у нас. Но и в том, что осталось,
мы должны были выжить.

«Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык…»

Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык[2],
вырежь его у себя, вложи его в дупло моих уст,
смети стихи, сбрось в пекло
             всю эту болтовню.
Изгони паука с потолка склепа,
изогнутого напряженным глумленьем.
Пробуди льва, вооружи меня когтем,
преобрази меня в нечеловеческое,
в призрак, который кончает и начинает.
Ты, носитель базовой харизмы, ссуди мне язык,
которым я сотворил бы ближних опять ближними,
которым я смог бы поставить их пред лице ангела.

«Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился…»

Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился
                    в подвале собственного дома,
ну и нашли б меня там дней через пять-десять.
Со мною это тоже было так, что трижды проворонил
                   собственную гибель
и вновь был осужден на жизнь, а жизнь эта
                   лишь длящаяся смерть.
И я тоже вламывался осколками стекла
                                                            в собственную кровь,
и всё это было мне до фени, ведь за этой гнусью
                  я чуял сон,
единственное, что у меня оставалось,
                                                чтоб и это у меня взяли,
чтоб на следующий день очнулся я в аду без фигур.
И я тоже обжил умом лишь обломок вселенной
и после долгого блужданья не пришел никуда,
                  повезло только вот в это место.
Но и во мне не угасла, нет, не угасла тяга
покончить с этой изувеченной жизнью, послать
этот устроенный нам обман,
кричать, не переставая: Ложь!
                                            Смертельная гнусная ложь!
Ведь и в меня тоже вмонтирован золотой крест
так прочно, что его не вырвет
                                           никакое будущее страданье,
крест, усыпанный драгоценными камнями,
                                                                  крест моего отца,
                 он прекрасен,
ведь и я был озарён и никогда не переставал верить,
что этот ад свидетельствует о Рае.

Большевикам

Уже ничего ни от чего ни от потопа ни от позора
лишь пара книг которые нравились Махе[3],
взгляд сына, лестница в голове,
отрава совокуплений, осколок песни смычка, но вы
вы и всё это поспеете изгадить
и наши плачи и причитанья
пустите в желоба как полезный уксус.

11 марта 1977

Изгнание IV

…где, когда опять навалятся весенние дни,
изойдешь потом спрашивая себя
     в чем разница между сиренью русской
                                           и сиренью советской.
Где батарейки высаживают изначально
                                            чтобы крутить назад
твою динамо-машину, где,
                                       когда проходишь под аркой
в конце тебя возносит мочегром с ясного неба
где не с кем поговорить, где зато можешь молоть
           языком как хоккейкой в конце третьего периода
когда нет уже времени! в котором ночная бабочка
          могла бы раскинуть крылья
                                              стремительного созреванья
        где дефицит стройматериалов,
                             зато есть груды сырой глины
которой набивают Голема, где ждешь
         откуда опять прилетит это свинство —
                                                                шведское ядро
и выбьет у тебя из рук учебник чешского языка
         переплетенный в кожу,
                                   как оно выбило его из рук Бальбина[4]
где уже только клянешь всё на свете,
                                                 понимая при этом,
что и за говно будешь держаться
                                                      как вошь за подштанники…

15 мая 1977

Псалом 58

Я была с тобою в купе мы пошли
в вагон-ресторан там было полно вишен
и выпалили все обоймы
Я наклонилась к нему
А у тебя вся кровь отхлынула от лица
и хлынула в область таза

Не отрицаю мы ехали в Китай
я держала в руке толстенный
кошель полный юаней

Мы доехали до Шанхая
и там сразу же потеряли
один другого

О наших детях позаботилась северная степь
разбитая табунами
коней которых пекут потом по углам юрт

Проклял я жизнь проклял Бога
и то и другое обдуманно
в пользу поэзии
то есть существованья
выдернутого из петли

Псалом 97

Когда Россия убивала Бориса Пильняка
в чьей-то комнате с потолка
обвалилась отставшая розовая штукатурка

Менеджеры на Западе ловили кайф:
в мозгу мармелад
перед домом газон из стриженных долларов

Когда наганом по затылку
Россия вырубила Мандельштама —
в Праге, пританцовывая шимми[5]
                                                 в полосатых брючках
Тейге разминал бёдра[6]
Когда Берт Брехтик[7] рыскал в поисках пиздёнки
циркули уже раскручивали Освенцим
Поэтисты[8] сражались со столиками в кафе
блевали манифестами
и не зная износа употребляли жизнь

Были у нас дети теперь уж у нас их нет
куда же как вы думаете они подевались
спросим Эдисона
того самого с мастеровитыми ручками
спросим его а не могли бы вы нам изобрести
крюк в потолке

«Джон Китс и Перси Биши Шелли…»