Франсис Карко - От Монмартра до Латинского квартала

• Название: От Монмартра до Латинского квартала
• Автор: Франсис Карко
• Издательство: Salamandra P.V.V.
• Жанр: История
• Год: 2011

Жизнь богемного Монмартра и Латинского квартала начала XX века, романтика и тяготы нищего существования художников, поэтов и писателей, голод, попойки и любовные приключения, парад знаменитостей от Пабло Пикассо до Гийома Аполлинера и Амедео Модильяни и городское дно с картинами грязных притонов, где царствуют сутенеры и проститутки — все это сплелось в мемуарах Франсиса Карко.

Поэт, романист, художественный критик, лауреат премии Французской академии и член Гонкуровской академии, Франсис Карко рассказывает в этой книге о годах своей молодости, сочетая сентиментальность с сарказмом и юмором, тонкость портретных зарисовок с лирическими изображениями Парижа. В приложении к книге даны русские переводы некоторых стихотворений поэта.

---

Всюду, где его менее всего ожидали, Пьер появлялся, развлекал присутствующих остроумными выпадами и так же неожиданно скрывался. Никто из его близких не мог бы сказать, чем он занят в тот или иной момент, когда он не в кафе и не в министерстве, и кого он посещает. Он обставлял очень таинственно свои визиты к Андрэ Сюаресу, которым весьма восхищался, к Барресу, к красивым женщинам, — и, нерасчетливо щедрый в дружбе, тратил целые дни на встречи с теми, кто ему нравился. Напрасно утверждают, что руководящей его страстью была страсть к интригам. Если он и посвящал часть своего времени замысловатым дурачествам и козням, то зато достаточно было прочитать при Пьере строчку из Бодлера или Расина — и он, забывая в ту же минуту самые грандиозные свои затеи, подхватывал и продолжал читать наизусть «Цветы зла» или любую трагедию Расина.

Его поразительная память никогда ему не изменяла. Он ее упражнял этим нескончаемым цитированием, потом, когда оно ему надоедало, возвращался опять к своим проделкам и усердно их разрабатывал. Один из близких его приятелей, неумеренно пивший, уехав из Парижа во время войны, очень скоро снова отыскался где-то в провинции. Пьер придумал следующую шутку. Отыскав в справочнике фамилию некоего М. X., президента Лиги трезвости и ужаснейшего ханжи, он написал своему другу, что, если тот посетит М. X. и сошлется на его, Пьера, рекомендацию, то при небольшой ловкости он может надеяться добыть от этого почтенного старца бутылочку абсента «Pernod», который тот будто бы употребляет в огромном количестве. Приятель поверил Пьеру и отправился к президенту Лиги трезвости. После долгого и бессвязного разговора, немало удивив хозяина, он наконец не выдержал и, похлопав последнего по животу, пробормотал убедительным тоном:

— Да ну же, не будьте скрягой, угостите «синенькой»!.. Ей-богу я никому не расскажу!

После этого его, конечно, с позором выставили.

Пьер ни перед чем не останавливался, если дело шло о том, чтобы позабавиться. Как раз во время этой ужасной истории с президентом Лиги, он только что окончил свой «Кенигсмарк» и был в большом затруднении, где его пристроить. Почерк у него был такой ужасный, что, помню, никто не хотел и прочесть даже одной строчки, и Пьер ходил со своей рукописью под мышкой до того дня, когда, уже совсем обескураженный, передал ее мне. Помню, это было на улице Бучи у Буало в ресторане «Трех дверей», где Луи Дюмюр завтракал с нами. Я просидел целую ночь, разбирая иероглифы Пьера, и на следующий день имел уже определенное мнение насчет достоинств его рукописи. Дюмюр, которому я ее передал, выхлопотал, чтобы ее напечатали в «Mercure de France». Таким образом, первая победа была одержана. Талант Пьера сделал остальное — к великому удовлетворению и моему и всех его читателей.

* * *

Какой пустяк решает иногда судьбу человека! Я это узнал, когда была написана моя первая книга «Jesus la Caille». Как сейчас вижу себя подымающимся по лестнице «Меркурия», когда один собрат по перу, которого я не назову, остановил меня и спросил:

— Вы идете к Валетту?

— Да, — поправил я, — к м-сье Валетту.

— Зачем? Наверно с каким-нибудь маранием?

— Я хочу ему предложить вот это, — показал я робко на свою рукопись.

— Ба! Он ее не станет читать. Скажу вам, что вот уже третью рукопись я кладу на его стол — и безрезультатно. Оставьте всякую надежду, мой бедный друг…

Несколько дней спустя Поль Фор праздновал свадьбу своей дочери с художником Северини, и я был в числе приглашенных. В кафе Вольтера шел нескончаемый пир: празднества, которые организовал Поль Фор, всегда принимали грандиозные размеры. Наш «король поэтов» пел, стоя у пианино. Гости пили, поздравляли, а Маринетти, чей чудный белый автомобиль резко выделялся на серой мостовой площади Одеона, предаваясь футуристическим удовольствиям, бил посуду. Это было великолепно. Мы орали вовсю, с трогательным единодушием прославляя прелести Парижа и ультрасовременное искусство молодой Италии, когда Поль Фор вдруг восстановил тишину и попросил меня спеть песенку. Я охотно исполнил его просьбу. Аполлинэр внимательно смотрел на меня, пока я пел уличную песенку, слышанную мною в какой-то танцульке. Эта песенка имела такой успех, что мне пришлось вслед за ней исполнить весь свой репертуар, к великому удовольствию одной «дамы», мне незнакомой, которая осведомилась о моем имени.

Это была Рашильд.

— Мое имя? — повторил я. — Вашему редактору оно небезызвестно!

— Моему редактору? Каким образом?

— Он вам может это объяснить, — огрызнулся я, раздраженный настойчивостью Рашильд. — Я ему приносил свой роман…

— Да что вы?!

— Ну, да!

— Ах, ты, бездельник, — шепнул мне Аполлинэр, слышавший этот разговор. — Ловкий маневр! Теперь твое дело в шляпе.

— Что ты этим хочешь сказать? Не понимаю!

— Я хочу сказать, что теперь Рашильд будет приставать к Валетту до тех пор, пока он не даст ей твою рукопись. И она ее прочитает, не откладывая в долгий ящик, будь спокоен! Нет лучшего союзника, чем Рашильд… Погоди — увидишь…

Гильом был прав. «Jesus la Caille» понравился автору «Monsieur Venus», был принят в «Меркурии» и напечатан спустя три месяца.

Вот как на свете дела делаются! Ведь, не будь Рашильд, которой я всецело обязан тем, что моя книга увидела свет и которая с тех пор всегда оставалась мне добрым другом, я бы, вероятно, еще доныне фигурировал в роли «молодого, начинающего» в пивных, где слава горька как желчь.

Ах, слава быстро увядает,
Короток срок ее часам.
Глупец, кто трубку променяет
На славы дымный фимиам!

— писал мне Дерэм из своей провинции… И я соглашался с ним, клянусь. Как настоящий «поэт-фантастик» (так называлась одна из новых школ), я тщете и суетности славы предпочитал мою трубку, мое скромное существование и, главное, моих друзей…

Этими друзьями неизменно оставались Ла-Вессьер, Тристан Дерэм, Жан Пеллерен, Эдуард Газанион, Мак-Орлан, Варно, Доржелес, Марио Менье, Пьер Бенуа. Мы виделись часто. К одним я ходил на Монмартр. Ради других оставался в Латинском квартале, и меня не прельщало ничто на свете, кроме наших встреч и обычных занятий. Вставал я поздно и иногда, боясь рассердить Баптиста, у которого часы были точно распределены, отправлялся не к нему, а в ресторан на улице «Сен-Пэр», где я знал, что застану ожидающего меня Аполлинэра. Он меня встречал радостно, заказывал для себя крепкий бульон и, как ни в чем не бывало, уплетал его, за компанию, после кофе, потом возвращался на свою голубятню.

Это был плотный толстяк, и «приятная полнота», из-за которой он задыхался при малейшем усилии, придавала ему внушительный вид. Восседая на трещавшем под его тяжестью стуле за едой, он походил на какого-нибудь бога веселья и обжорства. Да, поесть он был любитель. Чем больше он ел, тем более расцветал от физического удовольствия. Этим удовольствием, казалось, дышала вся его фигура, оно не имело границ, ширилось и разливалось как река, вышедшая из берегов. И самое замечательное то, что, отяжелев от жаркого, хлеба, вина, бульона и всего другого, которое он ел и пил двойными порциями, Аполлинэр способен был сразу засесть за работу и работать до ночи в своей квартире на Сен-Жерменском бульваре, где его секретари дожидались его возвращения.

В просторной комнате, среди массы рукописей, статуэток, кубистских картин, негритянской скульптуры, — эти переписчики, внимательные к его приказаниям, трудились, не покладая рук. Гильом был настоящим «буффонным тираном». Входя в комнату, он напускал на себя суровость, снимал воротник и жилет и, набив глиняную трубку, усаживался. Тут начиналось то, что он называл «самоотравлением». Он делал для различных издательств какую-то очень странную работу. Единственное, что я могу о ней сказать, это то, что она состояла в соединении вместе различных вырезок, набросков, сделанных им и другими на обороте каких-то банковских счетов, на первых попавшихся клочках бумаги. Подбирать и прилаживать друг к другу эти клочки было делом не легким. И по мере того, как каждая обертка, содержавшая материал для одной из глав книги, наполнялась, округляла свой животик, физиономия Гильома все более прояснялась. Он даже по временам разражался густым смехом, продолжая свою работу с ножницами в руках.

Все в нем дышало плодовитостью, творческой силой, мощной и богатой выразительностью. Кто не слышал его смеха, похожего на раскаты грома, у того не будет полного представления о его личности. У того не будет ключа к двери, ведущей в сложное здание из ценных материалов — и из обломков; из сказок, рассказов, новых и высоких идей, поэзии, общих мест, всей той мешанины, которую умел замешивать в твориле только этот удивительный человек, трудясь над нею в течение долгих часов, обливая ее потом и, — да простится мне неприличие этого сравнения! — испражняя в нее все то пиво, которое он поглощал на террасах литературных кафе.