Наварр Момадэй - Путь к Горе Дождей

• Название: Путь к Горе Дождей
• Автор: Наварр Момадэй
• Жанр: Поэзия

Феномену Н. Скотта Момадэя трудно подобрать аналог. Прежде всего, потому что у этой творческой личности множество ипостасей, каждая из которых подобна новому чуду, способному послужить темой самостоятельной беседы и анализа, ибо каждая связана с удивительными открытиями. Путь этого мастера богат откровениями, он полон новаторства во всех сферах творческой деятельности, где бы ни проявлялась щедрая натура этого человека.

---

Мы внесли землю.

Теперь пришла пора играть;

Как я ни стара, мне по-прежнему хочется играть.

То было начало Пляски Солнца. Танцоры причастились к магии бизона и медленно начали пляску… И весь народ стоял там, все были в праздничных нарядах – прекрасных замшевых одеждах и бусах. На вождях были ожерелья, а подвески их сияли, как солнце. Много было народу, и ах! как это было прекрасно! То было начало Пляски Солнца. Знаете, все это было в честь Тай-ме и произошло давным-давно.

Это – всё это и еще многое – было святым обетованным поиском, странствием на пути к Горе Дождей. Вероятно, Ко-сан сама ныне мертва. Временами, в тишине вечеров, кажется мне – она дивилась, гадая, кто же она такая. Становилась ли она в своем вещем сне той носительницей священной земли, а быть может, престарелой женщиной, которой, как ни стара она была, по-прежнему хотелось играть? А мысленным взором своим, временами, не прозревала ли она падучих звёзд?

Человек, сотворённый из слов (эссе)

Я хотел бы связать здесь воедино несколько разных идей и попутно уточнить характер взаимоотношений между словом и жизнью. Мне представляется, что в известном смысле все мы сотворены из слов, что самая суть нашего бытия заключена в слове. Слово – стихия нашего мышления, наших мечтаний и поступков, нашей повседневной жизни. Мы не можем существовать без нравственных понятий, имеющих словесное выражение. На одной из наших бесед ставился вопрос: что являет собой американский индеец?

Ответ однозначен: «индеец» – это представление конкретного человека о себе самом, притом представление нравственного порядка, ибо им определяется отношение человека к другим людям и окружающему миру в целом. И чтобы представление это (эта идея) было полностью понято, оно должно обрести словесное выражение. Вот мне и хочется высказать некоторые мысли и о нравственных идеях, которыми мы руководствуемся, и о словах, их выражающих. Мне хочется, кроме того, высказаться о таких предметах, как экология, устная повествовательная традиция, воображение. Для начала позвольте мне рассказать одну историю.

… Однажды вечером произошло нечто странное. Я уже написал большую часть книги «Путь к Горе Дождей» – по сути дела, всю книгу, кроме эпилога. В тот вечер я изложил еще одно старинное предание индейцев племени кайова и составил комментарий к книге – исторический и автобиографический. Вымотан я был до предела. Рукопись лежала передо мной освещенная лампой. Пусть небольшая, но готовая, точнее – почти совсем готовая. Я уже сочинил второе из двух стихотворений, обрамляющих книгу. В общем, по сути дела, сказал все, что задумал. Но все же мне не хватало какого-то существенного «предпоследнего» куска. И я снова стал писать… «13 ноября 1833 года, в первый послеполуночный час, мир, казалось, пришел к концу. Покой ночи внезапно нарушился; в небе вспыхнули слепящие искры света, света такой силы, что люди пробуждались от сна. С густотой ливня по всей Вселенной падали звёзды. Некоторые были ярче Венеры, а одна, как говорили, была больше Луны». Дальше я стал писать о том, что этот вот ливень метеоров над Северной Америкой, этот звездопад, со времени которого прошло 137 лет, был одним из самых ранних событий, занесенных в летописи кайова. Этот феномен так поразил их воображение, что они вспоминают о нем до сих пор. Он оставил зарубку в народной памяти.

«Живая память народа, – писал я, – и несущая ее устная традиция слились для меня раз и навсегда в образе сказительницы Ко-сан». Я решил, что наконец пришло время написать об этой старой женщине. Ко-сан принадлежит к числу самых достойных людей, каких я встречал на своем веку. Однажды июльским днем в Оклахоме она сказывала и пела для меня, и это был сон, мечта. Когда я родился, она уже была старухой; она была взрослой, когда появились на свет мои дед и бабка.

…Ко-сан сидела неподвижно, обхватив ладонями плечи. Невозможно было представить себе, что подобная уйма лёт – целый век – может так спрессоваться и дать столь чистый концентрат человеческой сущности. Голос ее дрожал, но не пресекся ни разу. Песни были печальны. Прихотливая фантазия, горячая любовь к родной речи, радость воспоминания – все это сияло в ее единственном оке. Она свободно вызывала в памяти прошлое, отчетливо помнила все события своей долгой жизни. Могла мысленно увидеть себя прелестной юной девушкой, диковатой и полной жизни. Могла представить себе Пляску Солнца. К тому времени я вновь целиком погрузился в работу. Я уносился мыслью из своей комнаты и своего времени и возвращался в тот июльский день, в Оклахому, к Ко-сан. Мы с ней весело смеялись; у меня было такое чувство, что я знал ее всю свою жизнь – и всю ее жизнь. Мне так не хотелось отпускать ее! Но надо было заканчивать книгу, и я без особой охоты стал дописывать последние фразы:

«Это – все это и еще многое – было святым обетованным поиском, странствием на пути к Горе Дождей. Вероятно, Ко-сан сама ныне мертва. Временами, в тишине вечеров, кажется мне – она дивилась, гадая, кто же она такая. ‹…› А мысленным взором своим, временами, не прозревала ли она падучих звезд?»

Некоторое время я сидел за столом, глядя на эти строки и пытаясь одолеть пустоту, вошедшую в мою грудь. Только что написанные слова казались мне чем-то нереальным. Неужели они что-то значат? Неужели в них вообще есть какой-то смысл? В полном отчаянии я стал вновь и вновь торопливо перечитывать последние абзацы. Взгляд мой упал на имя «Ко- сан». И мне вдруг показалось, что все написанное связано с этим именем. Оно словно вдохнуло в строки живую душу. Совершенно неожиданно я ощутил магическую силу слов и имен. «Ко-сан, – позвал я и вновь повторил: – Ко-сан». И тут эта древняя старуха, одноглазая Ко-сан, вышла из сотворивших ее слов и предстала мне на исписанной странице. Я был потрясен. И все же это было закономерно, иначе и быть не могло.

«А я как раз пишу о тебе, – сказал я запинаясь. – Я думал – ты уж прости, – я думал, может быть, ты уже… Ну, в общем…»

«Нет, – услыхал я в ответ, и мне почудилось, что она хмыкнула: – Ты вообразил меня очень точно, вот я и явилась. Ты вообразил меня мечтающей, вот я и грежу. Мне грезится звездопад».

«Но ведь все это только игра моего воображения, – возразил я. – Все это происходит у меня в голове. На самом деле тебя здесь нет». Я чувствовал – это звучит ужасно грубо, но ничего не мог с собой поделать. Впрочем, она будто поняла меня:

«Думай, что говоришь, внук мой. Ты представил себе, что я здесь, в этой комнате, да? Это уже кое-что. Вот видишь – в воображении твоем я существую, притом – во всей полноте бытия, я жива. Правда, это лишь одна из форм бытия, но, пожалуй, самая лучшая. Если здесь, в комнате, нет меня, внук мой, то уж наверняка нет и тебя».

«Мне кажется, я тебя понимаю. Открой мне, бабушка, сколько тебе лет?»

«Сама не знаю. Порою мне кажется – нет на земле старухи древнее меня. Ты ведь знаешь, что люди кайова вышли на свет из старого полого ствола. До чего же они ясно предстают моему мысленному взору – и как они были одеты, и как возликовали, увидев вокруг себя прекрасный мир. Не иначе как я тогда была с ними. Не иначе как участвовала в давнем переселении кайова с верховий Иеллоустона на Южные равнины, к реке Биг- Хорн; видела я и красные стены каньона Пало- Дуро. Я была с теми, чье становище находилось у подножия гор Уичито, когда начался звездопад».

«Знать, ты и впрямь очень стара, – согласился я. – Сколько же ты повидала на своем веку!»

«Да, пожалуй, что так», – сказала она. Затем, медленно повернувшись кругом, кивнула и вновь обратилась в слова – те слова, что я только что написал. И опять я остался один в комнате…

Мне кажется, человеку хоть раз в жизни необходимо сосредоточиться на мысли о родной земле, память о которой живет в нем. Пусть всецело предастся мысленному созерцанию этой земли – того ее предела, где протекла какая-то часть его жизни. Пусть поглядит на нее со всех возможных точек. Пусть подивится ее красоте, поразмыслит о ней. Пусть представит себе, как зимой и весной, летом и осенью касается ее пальцами, прислушивается к звучащим на ней голосам. Пусть увидит мысленным взором все обитающие здесь живые существа, ощутит легчайшие дуновения ветра. Пусть вызовет в памяти своей сияние дня, все краски утренней зари и вечерней.

…Горы Уичито поднимаются над Южными равнинами длинной изогнутой грядой с востока на запад. Горы эти – краснозем и острые скалы, причем скалы не красные и не синие, а какого-то странного смешанного цвета: так оперение некоторых птиц отливает то красным, то синим. Горы Уичито не столь высоки и могучи, как горы Дальнего Запада, и в окружающий ландшафт вписываются по-иному. Их нельзя представить себе отдельно от равнины. Если подумать о них отвлеченно, они перестанут казаться горами… Смотреть на горы с равнины – одно, а на равнину с гор – совсем другое.