Евгений Водолазкин - Похищение Европы

• Название: Похищение Европы
• Автор: Евгений Водолазкин
• Издательство: LOGOS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-87288-316-1

«Похищение Европы» — современный интеллектуальный роман, действие которого разворачивается в Западной Европе и России. Повествование ведется от лица немецкого юноши и представляет собой своего рода Bildungsroman сегодняшнего дня, прослеживающий становление героя в нравственной, социальной и интимной сферах. Присущая роману острота сюжета не является самоцелью, а служит решению ряда поставленных в нем вопросов — исторических (Восток и Запад, Америка и Европа), этических (вера и безверие, допустимость войн, манипулирование общественным сознанием) и эстетических (структура художественного текста, вымысел и реальность).

---

Свою работу Анри рассматривал как творчество и называл ее торжеством слова над действительностью. Свой день он начинал с изучения (я не подберу другого слова) газет и теленовостей. И то, и другое подавалось ему в виде дайджеста — в ксерокопиях важнейших статей по военной теме или на видеокассетах с выпусками новостей основных европейских телеканалов. Два или три раза, когда он оставался ночевать у нас, все это утром ему привозили сюда. Статьи он читал очень быстро, помечая отдельные строки желтым маркером. Иногда он при этом смеялся, иногда отпускал краткие замечания, самым частым из которых было: «Идиот!» Настоящим удовольствием было смотреть вместе с ним телевизионные новости, когда материал, над которым он работал, был доступен и нам. Его комментарии открывали перед нами пропасть, пролегшую между действительностью и ее отражением в новостях.

Встречая в югославских репортажах свои разработки, Анри одобрительно кивал. Здесь он следовал известной мне от Насти русской пословице, гласившей, что маслом каши не испортишь. Помимо именования Милошевича Гитлером, а сербов — фашистами, в прессу активно вводилась соответствующая задачам лексика. Ежедневно в газетах и телерепортажах мелькали «концлагеря», «этнические чистки» и «массовые захоронения». Самым обоснованным из перечисленного сам Анри считал утверждение об этнических чистках, поскольку албанцы и в самом деле бежали тысячами. Вместе с тем очевиден был и тот факт, что массовое их (а также, кстати говоря, и сербов) движение началось лишь с бомбардировками НАТО. Чтобы не ослаблять силу воздействия на телезрителя, этот факт предлагалось не акцентировать. Что касается концлагерей и массовых захоронений, то их существование, по словам Анри, удостоверялось лишь ответами местных жителей на наводящие вопросы с Запада. Фигурировала также космическая съемка захоронений, на которую многозначительно ссылались натовские стратеги. Нагромождение пятен на черно-белых экспрессионистических снимках мало что объясняло, но выглядело довольно зловеще.

Перевод дела в плоскость фашистской угрозы всячески Анри форсировался. Фашизм он считал одним из энергетически состоятельных, а значит — действенных понятий. В качестве подтверждения он приводил садомазохистские игры, где дамы с хлыстом так часто облекаются в эсэсовскую форму.

— Я допускаю, — говорил Анри, — что СС создавалась вовсе не для того, чтобы мучить пожилых возбужденных джентльменов, но разве это существенно для игры? Ей ведь важны не исторические параллели, а возможность освежить чувства.

Более сдержанно воспринималась им слабость военной пропаганды к большим числам. Он считал, что гигантомания не красит профессионала, и призывал ответственных лиц к благоразумию. Анри пытался им растолковать, что, в отличие от обвинений в фашизме, конкретные цифры подлежат опровержению. Предположение какого-то американца о ста тысячах убитых албанцев он назвал инфантильным и сказал, что за вранье когда-нибудь придется отвечать.[22] Остается лишь добавить, что его мысль об ответственности была, в свою очередь, также инфантильной.

Одной из важнейших своих заслуг Анри считал поднятие роли Гаагского трибунала. В этом сгоряча основанном и прозябавшем на обочине политической жизни учреждении он разглядел неиссякаемый пропагандистский потенциал и добился его процветания. Все прочие затеи Анри были лишь оправой к этой главной жемчужине. В построенной им модели Косовской войны Гаага была Нюрнбергом.

Когда я спросил у Анри, чьи преступления там будут рассматриваться, он ответил с почти театральным изумлением:

— Сербские, чьи же еще?

— Хороший вопрос, — сказала Настя. — Вы считаете, что авиабойня не является преступлением?

— А вы считаете, что НАТО платит трибуналу за то, чтобы тот расследовал его преступления?[23] — Анри пожал плечами. — Демонстрируя вам всю эту кухню, я хочу, чтобы вы избавились от обывательских представлений о реальности, чтобы вы не находились в числе малых сих, слепо верящих в справедливость или, чего доброго, в правосудие. И не думайте, пожалуйста, что я такой уж прожженный циник. Я — реалист.

Настя присвистнула, и Анри почему-то снизил голос.

— Существуют объективные причины вещей. Можно разводить розовые сопли и придумывать всякие патетические объяснения, но это только заплетает мозги. Нужно научиться анализировать события и не искать, скажем, справедливости там, где речь идет о чистой пропаганде. Если имеешь представление об истинном предназначении вещи, то не будет разочарования, верно?

Собственно говоря, на это нечего было ответить. В этом, как выразился бы тот же Анри, была своя правда. На это было бы нелепо обижаться или негодовать, хотя ни у меня, ни у Насти такая правда не вызывала восторга. С Анри вообще трудно было спорить на этические темы. В этой сфере у него не было какой-то определенной позиции, которую он был бы склонен защищать. Подобно тому, как его привлекала не столько действительность, сколько ее восприятие, этика не существовала для него сама по себе, как нечто объективное. Она интересовала его скорее в виде общественного настроения, то есть опять-таки в отраженном виде. Этика была для него чем-то вроде правил игры, смысл которых состоит вовсе не в их содержании, а в их соблюдении. Подобно множественным истинам, для Анри существовало и множество этик, распределявшихся между разными общественными явлениями. Семейная, корпоративная, национально-государственная этики в его представлении жили своими отдельными жизнями, и в их возможном столкновении он не видел ничего плохого. Более того, при отстаивании интересов очередной общественной группы он считал не только полезным, но и необходимым смену этических взглядов — подобно тому, как всякая новая игра предполагает смену правил. Свою профессию он как-то сравнил с профессиями актера и адвоката, назвав их занятиями свободных людей:

— Эти люди могут вжиться в чужие принципы и сделать их на время своими. Они способны поверить в самые невероятные вещи, а главное — убедить в этом других. Я чувствую себя первоклассным адвокатом. Вы только посмотрите, какие подзащитные мне достались! Они нарушили все, что только можно было нарушить: международное право, Хартию ООН, национальные законодательства, да и свой собственный натовский устав.

Анри красиво загнул четыре пальца, остановившись на пятом, который все еще не сдавался.

— Наконец, самое ужасное и очевидное: они убили массу народа.

Анри оглядел свою небольшую аудиторию и загнул последний палец.

— По объективному положению вещей, друзья мои, объявить натовцев военными преступниками было гораздо проще, чем представить их деятельность как миротворческую. Но мне… — Анри осекся, — нам — это удалось! Ястребов мы превратили в голубей. Теперь вы понимаете, какая у нас птицефабрика?

Говоря, что с Анри трудно было спорить по вопросам этики, я имею в виду вовсе не те трудности, которые возникают в присутствии убежденного спорщика. Все обстояло здесь как раз наоборот. На приводимые нами примеры аморальности войны он отвечал десятком таких же примеров, завершая эту цепочку своим насмешливым «ну, и что?». Так, по поводу Гаагского трибунала он рассказал нам, что его односторонность очевидна не только в данном конфликте. Расширяя наше с Настей видение проблемы, он предлагал рассматривать ее не только в настоящем, но и в прошлом, и даже в будущем.

Говоря о Нюрнберге как предшественнике Гааги, Анри признавал, что оттуда идет и традиция односторонности. Нюрнберг он именовал судом победителей, а победители, — тут он изящно разводил руки, — публика заинтересованная. Свои собственные злодеяния она склонна оставлять в стороне. Бомбардировку Дрездена и Вюрцбурга Анри называл преступлением против человечности, за которое так никто и не ответил. Не знаю, произносились ли эти вещи специально для меня, но они были тем немногим в его речах, что находило во мне безусловный отклик.

Относительно перспектив Гаагского трибунала он сообщил нам, что, в отличие от европейцев, американцы ни в коем случае не хотят рассматривать это учреждение в качестве будущего международного суда. То есть они не против сделать суд международным за одним исключением: США. Анри говорил, что государство, собирающееся колонизировать весь мир, не может себе позволить роскошь быть подсудным, что арест военных преступников только во вьетнамской войне нанесет сильный удар по престижу Америки. Впрочем, ни военные преступники, ни вьетнамцы всерьез его не трогали. Раздражало его в первую очередь то, что американцы нарушали важнейший игровой принцип любой игры: правила соблюдаются всеми.

То же чувство лежало, по всей видимости, в основе его отношения к бомбардировке белградского телевидения. Это было единственным событием войны, которое он, по его словам, отказался «замазывать». Фотография раздавленных рухнувшими балками тел долго не покидала его портфеля. Было ли это проявлением его корпоративной этики или презрением к неджентльменскому поступку военных (а настоящая игра подразумевает джентльменство!), но то, что эта фотография постоянно всплывала среди его бумаг, мы очень ценили. Это был первый случай, когда иммунитет прессы был нарушен так грубо и так откровенно.