Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

• Название: Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
• Автор: Ральф Дутли
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7331-0346-9

Немецкое издание книги Ральфа Дутли о Мандельштаме — первая на Западе полная биография одного из величайших поэтов XX столетия. Автору удалось избежать двух главных опасностей, подстерегающих всякого, кто пишет о жизни Мандельштама: Дутли не пытается создать житие святого мученика и не стремится следовать модным ныне «разоблачительным» тенденциям, когда в погоне за житейскими подробностями забывают главное дело поэта. Центральная мысль биографии в том, что всю свою жизнь Мандельштам был прежде всего Поэтом, и только с этой точки зрения допустимо рассматривать все перипетии его непростой судьбы.

Автор книги, эссеист, поэт, переводчик Ральф Дутли, подготовил полное комментированное собрание сочинений Осипа Мандельштама на немецком языке.

---

«В этой книге каждая строчка говорит против того, что вы собираетесь сделать»

Последний прижизненный сборник стихов, изданный в 1928 году при поддержке Бухарина

То, что эта книга вообще появилась, было настоящим чудом. В письме к Надежде Мандельштам в Ялту Мандельштам 17 февраля 1926 года сообщает о том, что Константин Федин включил книгу его стихов в план Государственного издательства. Однако автор письма не питает иллюзий в отношении будущего издания: «… пошлют в Москву (только список названий и “аннотацию") — и… вычеркнут» (IV, 63). «Книга стихов зарезана», — пишет он Наде уже 22 февраля (IV, 67). Тот факт, что двумя годами позже эту книгу все же удалось выпустить, можно объяснить единственно вмешательством Бухарина, который еще в 1922 и 1923 годах поддерживал Мандельштама в связи с его ходатайствами за арестованного брата. 10 августа 1927 года Бухарин обратился с письмом к А. Б. Халатову, директору Госиздата[246]; неделю спустя Мандельштам подписал договор. «Личного» письма от Бухарина оказалось достаточно. Тогда Бухарин еще сохранял все свои чины и звания; он был заместителем председателя Коминтерна, ответственным редактором «Правды», членом Политбюро и Центрального комитета. Началом конца станет для Бухарина ноябрь 1929 года, когда его выведут из состава Политбюро. После того как Бухарин, совместно с Рыковым и Томским, выступит против первого пятилетнего плана (1928–1932), означавшего радикальное изменение всей экономической политики в стране, Сталин зачислит всех троих в «правую оппозицию». Директивы по первому пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР были утверждены на XV съезде ВКП (б) в декабре 1927 года, который форсировал политику индустриализации и положил конец сравнительно либеральной эпохе НЭПа.

Непосредственное участие Бухарина в судьбе этой книги стихов подтверждает также эпизод с пятью пожилыми служащими (членами правления Общества взаимного кредита), которых предполагалось расстрелять — для всеобщего устрашения. Это был один из первых сигналов о том, что и в области экономической жизни наступили новые суровые времена. Узнав о судебном процессе из газеты «Правда», Мандельштам 14 апреля 1928 года обратился к Бухарину с просьбой об отсрочке исполнения приговора. 18 мая он посылает Бухарину экземпляр своей только что изданной книги «Стихотворения» с надписью: «В этой книге каждая строчка говорит против того, что вы собираетесь сделать»[247]. Вскоре он получил от Бухарина телеграмму с сообщением, что приговор заменен тюремным заключением. Отвращение Мандельштама к смертной казни, которое Надежда Мандельштам отметила еще в мае 1919 года в Киеве в разгар гражданской войны, оставалось по-прежнему сильным. Таким образом стихи еще раз — в последний раз! — оказались эффективным средством против насильственной смерти. Но и это скоро изменится.

В тот же самый день 18 мая 1928 года, когда Мандельштам отправил Бухарину книгу своих стихов с протестующей надписью, начался Шахтинский процесс «вредителей» — скромная репетиция показательных процессов тридцатых годов. Холодный ветер задут не только в сфере экономической политики. 21 мая 1928 года в ходе массовых арестов духовных лиц и научных работников был в первый раз арестован в Сергиевом Посаде Павел Флоренский, богослов и ученый-энциклопедист, один из крупнейших мыслителей в русской духовной истории. Этот арест поверг Мандельштама в отчаяние; он воспринял его как «катастрофу». Флоренского расстреляют в 1937 году на Соловках. Ни один поэт, заступись он за Флоренского, не смог бы его спасти: время, когда слова поэтов обладали политической действенностью, давно миновало.

Рецензии на книгу стихов Мандельштама звучали почти в унисон. Критике подвергались «несоответствие» революционной эпохе, недостаточная связь с современностью. Журнал «Новый мир» определил эту книгу как «интересное, значительное, но уже минувшее явление русской поэзии»[248]. А журнал «Книга и революция», использовав набор идеологических штампов, произвел более прицельный выстрел: Мандельштам — «насквозь буржуазен», представитель «вполне уже европеизировавшейся буржуазии», «поэт агрессивной буржуазии» и т. д.[249] Свое восхищенное признание выразил, как и ранее по поводу «Шума времени», Борис Пастернак. В письме от 24 сентября 1928 года он писал Мандельштаму о его книге: «Какой Вы счастливый, как можете гордиться соименничеством с автором: ничего равного или подобного ей не знаю! […] Эти строки — одно лишь восклицанье восторга и смущенья»[250]. Конечно, письмо Пастернака могло отчасти утешить Мандельштама, но оно было не в состоянии перекрыть голос «официальной» критики. А кроме того, по свидетельству Ахматовой, Мандельштам сомневался в искренности Пастернака. Он якобы сказал Ахматовой: «Я уверен, что он [Пастернак] не прочел ни одной моей строчки»[251].

«Какой должна быть поэзия? Да, может, она совсем ничего не должна. Никому она не должна…»

Сборник статей «О поэзии» (1928)

Через полтора месяца после появления «Стихотворений», в издательстве «Academia» увидел свет сборник статей Мандельштама «О поэзии» — опять-таки с очевидными следами цензуры и самоцензуры. Сравнивая эти тексты с журнальными первопубликациями 1913–1924 годов, наталкиваешься на поразительные искажения и фальсификации. Вот лишь один пример. Фраза «Культура стала церковью» в статье «Слово и культура» (1921) переделана так: «Культура стала военным лагерем». Вместо одухотворенности — воинственность! Но даже в переделанном виде эти тексты оказались поводом для массированной идеологической критики. В журнале «Печать и революция» Мандельштам характеризовался как «последний из могикан-акмеистов», который на двенадцатом году революции отваживается предложить «стопроцентно идеалистическую концепцию мироотношения», свидетельство «обскурантизма и реакционной позиции»[252]. Идеологическая критика звучала все более грозно.

Летние месяцы 1928 года Мандельштам вновь проводит с Надей в Крыму в дешевом пансионе «Орлиное гнездо»; здесь он осуществляет последнюю правку уже почти готовой книги «Египетская марка». В письме от 25 июня к редактору Коробовой виден измотанный нервный автор, готовый биться за окончательную структуру книги и оплатить, несмотря на свою нужду, все расходы, связанные с изменениями в набранном тексте. Его яростное желание изъять из книги все лишнее граничит с паникой: «Нельзя печатать ничего из перечеркнутого, но если будут напечатаны “Встреча в редакции” и “Авессалом”[253] — мне остается повеситься» (IV, 98).

Непреклонность Мандельштама в тех случаях, где дело касалось творчества, сродни его неколебимой преданности друзьям-акмеистам. 25 августа 1928 года он пишет из Ялты письмо Ахматовой. Обращает на себя внимание дата письма: седьмая годовщина расстрела Гумилева. «Знайте, — пишет ей Мандельштам, — что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Никола[ем] Степановичем и с вами. Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется» (IV, 101). Чувство общности («мы»), которое Мандельштам испытал еще в 1912–1913 году, оставалось неколебимым.

О постоянной нужде свидетельствует телеграмма, посланная Бенедикту Лившицу. Мандельштам в очередной раз пытается занять у своего приятеля денег: «…возврат Лен[инград] стоит дороже выручай таком положении еще не были продаем вещи оба больны» (IV, 100). Да и в письме к Ахматовой сказано: «Хочется домой…» (IV, 101). Отчаянная попытка получить взаймы, видимо, и на этот раз увенчалась успехом. Дома же его ожидает третья книга этого года, выпущенная в начале сентября ленинградским издательством «Прибой», — «Египетская марка». В нее вошли: одноименная проза, вторично напечатанный «Шум времени» и «Феодосия» — очерки гражданской войны в Крыму. Нетрудно было предвидеть, какими окажутся отклики на «Египетскую марку», столь необычную как в формальном, так и в смысловом отношении, примыкающую к смелым авангардистским экспериментам и в то же время самостоятельную, — «прозаический бред», сотканный из гротескных образов и жутких ночных кошмаров. В журнале «На литературном посту» бранью разразился Тарасенков: «…За всем этим у Мандельштама сознание своей идейной и психологической смерти, ощущение краха своего бытия. […] Книга — лишь показатель того, что писатель бесконечно далек от нашей эпохи. Все его мироощущения — в прошлом»[254].

Как же реагировал сам Мандельштам на упреки в том, что он «бывший» поэт, далекий от современности, чуждый революционной действительности, которой он якобы противостоит, ничего в ней не понимая. 18 ноября 1928 года в газете «Читатель и писатель» появляется его ответ на тематическую анкету «Советский писатель и Октябрь» — редкий случай прямого высказывания Мандельштама о самом себе: