Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

• Название: Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
• Автор: Ральф Дутли
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7331-0346-9

Немецкое издание книги Ральфа Дутли о Мандельштаме — первая на Западе полная биография одного из величайших поэтов XX столетия. Автору удалось избежать двух главных опасностей, подстерегающих всякого, кто пишет о жизни Мандельштама: Дутли не пытается создать житие святого мученика и не стремится следовать модным ныне «разоблачительным» тенденциям, когда в погоне за житейскими подробностями забывают главное дело поэта. Центральная мысль биографии в том, что всю свою жизнь Мандельштам был прежде всего Поэтом, и только с этой точки зрения допустимо рассматривать все перипетии его непростой судьбы.

Автор книги, эссеист, поэт, переводчик Ральф Дутли, подготовил полное комментированное собрание сочинений Осипа Мандельштама на немецком языке.

---

Своим стихотворением о «чистой длительности» Мандельштам создал противовес тому времени, которое рушилось на его глазах; он утверждал непрерывность европейской культурной традиции. Смерть и царство мертвых присутствуют не только в стихотворении об асфоделиях, но и в стихах об Одиссее — в виде скрытой угрозы[126].

И для политических событий того времени Мандельштам вскоре найдет собственные слова. 11 октября 1917 года он возвращается в Петроград. Агония правительства и государственной власти продолжалась, армия пребывала в состоянии распада, полиции больше не было. Временному правительству, которое с 8 июля возглавлял Керенский, не удалось укрепить свою власть, завершить войну и добиться поддержки масс. 10 октября 1917 года, за день до возвращения Мандельштама в Петроград, на подпольном заседании своего Центрального комитета большевики приняли решение о вооруженном захвате власти. Восстание было назначено на 25 октября (7 ноября по новому стилю); подготовкой руководил Лев Троцкий. Все то, что большевики пытались позднее изобразить как великое историческое событие, а режиссер Эйзенштейн в своем юбилейном фильме «Октябрь» (1927) преподнес как «штурм Зимнего», в действительности представляло собой довольно заурядный переворот. Троцкий приказал как можно скорее овладеть всеми ключевыми позициями в городе — никто не оказал ни малейшего сопротивления. Лишь Зимний дворец, где находилось — под защитой юнкеров и женского батальона — Временное правительство, удалось взять только через сутки.

В дневнике писательницы Зинаиды Гиппиус сохранилась запись от 27 октября — описание «революционных» событий, которое сильно отличается от более поздних пропагандистских инсценировок:

«Возвращаюсь на минуту к Зимнему дворцу […] Юнкера и женщины защищались от напирающих сзади солдатских банд, как могли (и перебили же их), пока министры не решили прекратить это бесплодие кровавое. И все равно инсургенты проникли уже внутрь предательством.

Когда же хлынули “революционные” (тьфу, тьфу!) войска, Кексгольмский полк и еще какие-то, — они прямо принялись за грабеж и разрушение, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро; чего не могли унести, — то уничтожали […] женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали…»[127].

Первое в России буржуазно-социалистическое правительство исчезло с лица земли уже на другой день. Несколько министров оказались под арестом, но Керенскому удалось бежать из города и скрыться. Мираж мигом рассеялся. Это был революционный фантом, а не народный мятеж. Вновь процитируем Зинаиду Гиппиус: «Петербург, — просто жители, — угрюмо и озлобленно молчит, нахмуренный, как октябрь. О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!»[128] В Москве же не обошлось без тяжелых уличных боев: город перешел в руки большевиков лишь спустя неделю, 2 (15) ноября 1917 года. Уже 26 октября (8 ноября по новому стилю) был создан правительственный орган — Совет народных комиссаров, который не медля обнародовал декреты о прекращении войны и о земле.

За триумфальной победой последовало позорное поражение. На выборах в Учредительное собрание партия Ленина получила лишь 25 % голосов, тогда как эсеры и меньшевики вместе — 62 %. Большевики, однако, сумели вырвать власть: 6 (19) января 1918 года они при помощи красных отрядов разогнали Учредительное собрание.

Мандельштам был одним из первых, кто откликнулся стихами на Октябрьский переворот, — буквально спустя несколько дней. Это горькие и яростные строки, направленные против «ярма насилия и злобы» и превозносящие Керенского. Ленин же заклеймен как узурпатор, «октябрьский временщик». Стихотворение было напечатано 15 ноября 1917 года в газете «Воля народа», органе социалистов-революционеров:

Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы
И ощетинился убийца-броневик,
И пулеметчик низколобый, —

— Керенского распять! — потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало! (I, 130).

Александр Керенский, председатель Временного правительства, принадлежал к эсеровской партии, к которой Мандельштам был близок в дни своей юности. Для некоторой части русской интеллигенции Керенский воплощал либеральные идеалы XIX века. В цитированном стихотворении Мандельштам называет его «щенком Петровым», видя в нем наследника реформаторских усилий Петра Великого. Большевикам не удалось схватить Керенского, бежавшего из Петрограда, — в марте 1918 года он тайно покинул Россию и эмигрировал в Лондон.

Это стихотворение — первое и самое резкое осуждение Мандельштамом Октябрьского переворота, не оставляющее сомнений в том, какова была его собственная позиция «среди гражданских бурь и яростных личин». Позднее, в чекистской «справке», за которой последует второй (и последний) арест Мандельштама 2 мая 1938 года, ему припомнят эту рано проявившуюся враждебность по отношению к большевикам: «К великой пролетарской революции […] он отнесся резко отрицательно, называл советское правительство — “правительством захватчиков” и в своих литературных произведениях того времени клеветал на советскую власть»[129].

Да, Мандельштам не участвовал в ликовании и не воспевал революцию, как, например, Блок, чья поэма «Двенадцать» стала ее евангелием. В ней изображен ночной Петроград, по которому идет патруль — двенадцать красноармейцев, а впереди — Иисус Христос; тем самым красноармейцы превращаются в «апостолов». Маяковский еще в ноябре 1917 года пишет стихотворение «Наш марш» и читает его по трактирам. «Барабанщик революции» становится и автором юбилейных стихов: 7 ноября 1918 года, к первой годовщине Октября, появляется его «Ода революции», а к десятой годовщине, в 1927 году, — поэма «Хорошо!» («Октябрьская революция, отлитая в бронзу»[130]).

Анна Ахматова пишет в «Листках из дневника»: «Революцию Мандельштам встретил вполне сложившимся и уже, хотя и в узком кругу, известным поэтом. Мандельштам одним из первых стал писать стихи на гражданские темы»[131]. Стихотворение о Керенском — одно из трех, которые Мандельштам в ноябре 1917 года посвятил «проигравшим». В одном из них лирический герой сравнивается с «поздним патриархом в разрушенной Москве» (I, 131), то есть с патриархом Тихоном, который 6 января 1918 года предаст большевиков анафеме. Другое стихотворение («Среди священников левитом молодым…») посвящено Антону Карташову, историку православной церкви и — с 1 сентября 1917 года — министру по религиозным делам в правительстве Керенского.

В древнем Израиле левиты были служителями храма; первоначально происходившие из рода Леви, они подчинялись священникам (коханим). В стихотворении Мандельштама левит наделяется чертами пророка Иеремии — глашатая и прорицателя, предсказавшего гибель Иерусалима: «Он говорил: небес тревожна желтизна! / Уж над Ефратом ночь: бегите, иереи!» (I, 130). С Евфрата наступали на Израиль вавилоняне, что привело в 587 году до н. э. к разрушению Первого Храма. По свидетельству Надежды Мандельштам, поэт и сам воспринимал себя левитом, предупреждающим о падении Иерусалима-Петербурга и гибели культуры. Последняя строфа стихотворения:

Он с нами был, когда на берегу ручья
Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвещником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия (I, 130).

Это стихотворение Мандельштама более всех других насыщено еврейской символикой. Он упоминает о священниках храма и молодом левите, о Субботе и Меноре, то есть семисвещнике — культовом светильнике, используемом в еврейской литургии. Однако Надежда Мандельштам полагала, что именно это стихотворение проникнуто христианскими реминисценциями. Суббота, спеленутая в «драгоценный лен», — это, по ее словам, снятый с креста Христос. Сквозь гибель Иерусалима-Петербурга якобы проступает положение во гроб[132]. То, что стихотворение, богато насыщенное элементами еврейского культа, вызывает в памяти положение Христа во гроб, является мнимым противоречием: творчество Мандельштама вновь обнаруживает здесь характерный для его поэзии синтез еврейства и христианства, Ветхого и Нового заветов.

К «проигравшим» Мандельштам причислял и поэтов — им также пришлось испытать на себе «ярмо насилия и злобы». Не удивительно, что в декабре 1917 года, желая сказать о том, что утрачено, он обращается к близкой ему поэтессе. Посвященное Ахматовой стихотворение «Кассандре» уже в заголовке отсылает нас к образу пророчицы и провозвестницы несчастий — дочери Приама, предсказавшей падение Трои.

Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре — торжественное бденье —
Воспоминанье мучит нас!

И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя…

Но если эта жизнь — необходимость бреда
И корабельный лес — высокие дома, —
Лети, безрукая победа —
Гиперборейская чума! (I, 132).

«Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз…»

Анна Ахматова, — по словам Мандельштама (1916), «один из символов величия России»