Владимир Бибихин - Сборник статей

• Название: Сборник статей
• Автор: Владимир Бибихин
• Жанр: Религия

Статьи В. Бибихина, размещенные на сайте http://www.bibikhin.ru. Читателю надо иметь ввиду, что перед ним - не авторский сборник и не сборник статей, подобранных под ту или иную концепцию. Статьи объедены в чисто технических целях, ради удобства читателя.

---

Отказ от владения однако следует из принципа свободы собственности. Вещь принадлежит тому, кто возвращает ей ее саму, обращаясь с ней по ее истине. Истина вещи может включать и ее свободу от меня. Тогда я делаю ее своей тем, что уважаю ее самостоятельность.

Когда вещи превращаются в товар, все их разнообразие оценивается одной мерой, деньгами. В способности свести вещь к универсальной ценности дух празднует свое огромное достижение. Деньги «самое осмысленное владение, достойное идеи человека». «Чтобы у какого–то народа были деньги, он должен достичь высокого уровня образования». Деньги более умная форма собственности чем товар; они отпирают целый мир вещей. Такое расставание с натурой более разумно чем мануальный захват.

Следующим шагом на этом пути я отчуждаюсь от денег! Отлепляюсь от них, как я отцепился от вещественной натуры. Какая собственность остается моей после нового отчуждения? Я возвращаюсь к интимной собственности духа. Критерий этой новой собственности — недействие срока давности. Если я очень долго, десятилетиями не мог говорить свободно, потому что другие отняли у меня право сказать себя, то это не значит что по давности лет то право ушло от меня навсегда. Речь собственное из собственного; в таких вещах, говорит Гегель, отчуждение невозможно.

Или все–таки возможно? Забыто авторство эпоса. За давностью тысячелетий обезличились достижения архаической генетики. Забыто, кто и как создал мир. Похоже таким образом, что отчуждено может быть в конечном счете все. Разумная воля отдает себя родному, которое растет в ней через нее. Не имея права увести себя из жизни, она не спорит с правом государства брать ее себе.

Государство есть «действительная сила» личности, через преданность отчуждающая личность от нее самой. «Внутренняя собственность духа» в конечном счете не моя. Государство имеет на нее больше прав чем я. Собственность как принадлежность кому–то тает, остается только собственность как суть. Растет тяга к такой самоотдаче, «когда человек лучше унизит себя до раба и до полной зависимости, лишь бы только уйти от мучения пустоты и отрицательности», преследующих одинокого субъекта. Как вьющееся растение падает без опоры, так право должно «обвиваться вокруг некоего в себе и для себя прочного дерева». В предельном отчуждении о собственности бессмысленно спрашивать чья она. Она своя.

Государство есть действительность нравственной идеи, абсолютная недвижимая самоцель, в которой свобода приходит к своему высшему праву, так что эта конечная цель обладает высшим правом против одиночек, чей высший долг — быть членами государства.

Свободолюбивая личность не должна здесь спешить возмущаться. Гегель сейчас отдаст ей то, чего она требует: он скажет, что в гражданском обществе, в коллективе «интерес отдельных людей как таковых есть высшая цель». Именно так, только с подстановкой государства на место общества, сказано в нашей конституции. Создатели ее не успели подумать о разнице между коллективом и народом. Общество есть собрание людей, которые могут договориться между собой и выбрать себе руководство. Я обязан поставить себя выше этого собрания и этого руководства и не подчиниться ему, если оно не право. Эта моя обязанность основана на том, что и я и общество с его правительством в данном поколении, все мы принадлежим истории народа и замыслу государства. На беду законодателям, забывшим, что народом правит не обязательно что–то понятное каждому, об этом догадываются те, чье беззаконие конституция призвана остановить.

Никакому обществу, даже самому большому, не гарантирована верность своей правде. Это значит, что в начале политики стоит черновая работа разбора завалов. Ничего страшного. Всякую свалку можно со временем разобрать. Больше грязи всегда вокруг главного. Между своим и своим, собственным и собственным, родом–обобщением и родом родным, между толпой и государством различить в конечном счете удастся, тем более что для нас нет ничего важнее. «Государство в качестве духа народа, проникающий все его отношения закон», существует и заставит к себе прислушаться. Придется по–новому услышать эти слова: дух как воздух, народ как мир.

Принцип свободы собственности, признаваемый или нет, так или иначе осуществляет себя явочным порядком. Против юридической собственности в военное и революционное время допускаются жесткие меры. Долгосрочно более эффективны идеологические меры в виде признания захвата собственности безнравственным, нецивилизованным, некультурным, воровством (Прудон).

Подспудная работа свободы собственности дает о себе знать в легкости расставания с ней.

Если в России частная собственность так легко, почти без сопротивления, была сметена вихрем социалистических страстей, то только потому, что слишком слаба была вера в правду частной собственности, и сами ограбляемые собственники, негодуя на грабителей по личным мотивам, в глубине души не верили в свое право, не сознавали его священности, не чувствовали своей обязанности его защищать, более того, втайне были убеждены в нравственной справедливости последних целей социалистов. Требование, чтобы мое оставалось при мне, никоим образом не может претендовать именно на абсолютную нравственную авторитетность.

Нет причин, почему в третьем тысячелетии настроение здесь заметно изменится. Отказом признать нашей действительной историей то, что с нами произошло и происходит, мы готовим себя к новым переменам, которым будет трудно не стать такими же резкими как те, с какими мы согласились. Что на новом повороте мало что останется от того, что теперь называют приватизацией, не исключено. Как в случае с построением социализма в одной отдельно взятой стране выходом из тупика станет интеграция в мировую структуру. Как и в случае с марксизмом, эта интеграция примет в России формы самобытного изживания схем индустриального общества потребления.

Хайдеггер[56]

Заговорив о Мартине Хайдеггере, фрейбургском мыслителе (26.9. 1889 — 26.5.1976), попадаешь в поляризованное поле. Со стороны одних — аванс благоговения, готовность замирать над каждым словом мудреца. Отвернись от хайдеггерианцев с их заумью — и тебя приветствуют философы–профессионалы, благополучно прошедшие мимо Хайдеггера и, значит, мимо мысли XX века, и, значит, мимо мысли вообще. Впрочем, не совсем благополучно. Неясная тревога их не оставляет, время от времени они теряют самообладание, и тогда по философской публицистике проходит очередная волна развенчаний «шарлатана» и «тайного национал–социалиста». Бессильные уже что–либо изменить в доме хайдеггеровской мысли, эти нападения лишний раз показывают, как она жива, и поневоле зовут заглянуть в книги знаменитого человека — сейчас в ФРГ выходит полное издание в шестидесяти томах.

1

Паук раскидывает паутину и ловит в нее муху. Человек раскидывает сеть понятий и концепций и ловит в нее не муху и даже не просто вообще пользу, а — истину. Какая удивительная удача! Как замечательно сошлось! Все живые существа занимаются своим самосохранением, один только человек — да, между прочим, конечно, занимается и самосохранением, и размножением, и даже процветанием, в том числе физическим, всемерно заботится о своем благополучии, но все это, так сказать, лишь побочная выгода его поразительной, уникальной способности иметь дело с самой сутью вещей и с бытием, как оно есть. Никому не открыто, а человеку открыто последнее, безотносительное знание — пусть в стремлении и в приближении к нему; все существа стремятся к своему благу, один человек — к объективной истине.

В награду за такое уникальное свойство он, принято считать, и занял свое привилегированное положение. Перелетные птицы дважды в год подвергают себя предельному, на последней границе выносливости, напряжению всего своего существа, пускаясь в путь на тысячи километров. Человек же благодаря своей исключительности может в наше время — и большинство пятимиллиардного населения земного шара так уже и ведет себя — прожить жизнь, ни разу не поставив себя на грань даже биологической, не говоря уж о духовной, выносливости и не зная до смертного часа, что такое предельное усилие.

Мы редко спрашиваем, почему все так хорошо совпало и почему так налажено это — раскрытие мира человеком для человека на основе познания природы, как она объективно есть. Мы обычно с головой погружены в плетение сети, во все более сложные расчеты, сознательные или полуосознанные. И все же: почему мы убеждены, что дружим с сутью вещей, на каком основании говорим о бытии и его познании, а не об уносящемся потоке, к которому, дай Бог, по возможности пристроиться? Если вглядеться, надежное бытие не дается нам в руки. Сидящий за столом опирается на стол: вот он, стол, он носит это свое имя и тем самым как бы прописан в бытии. Только что на самом деле раньше — успокоительность, даже биологическая, не говоря уж социальная, моего сидения за столом, непосредственно удобного для меня, или моя уверенность, что стол надежно существует? Может быть, я так расположен приписывать ему объективное бытие просто потому, что это мне на руку? Мы то и дело говорим: А есть Б, А есть. Не сами ли мы диктуем вещам это тождество, это существование? «А есть Б». Но ведь никогда не вполне, всегда условно, всегда с натяжкой. «Стол есть». Да, стол стоит передо мной. Как будто бы. Но присмотримся. Никакого стола нет. Есть загубленное дерево, остатки леса, срубленного и обработанного исполнителями чужого приказа. Ими руководила уверенность, о происхождении которой они не задумывались, что распоряжение рубить лес — непреложная реальность, когда на самом деле, возможно, оно было отдано в сумеречном состоянии сознания изверившимся нигилистом, давно уже занимавшимся за начальственным столом испытанием пределов терпения леса, земли, вещества, человека. Я сижу на своем служебном месте, и мой стол своим явственным наличием будто бы упрочивает мое существование, по сути же я опираюсь на место схождения невыверенных решений, суетливых действий, совершенных хорошо, если наобум, а скорее всего — из холодного расчета, не в последнюю очередь — из расчета на то, что удобно устроенный, я буду думать, говорить и писать вещи, удобные для тех, кто так меня устроил. Стол, за которым я сижу, вовсе не обязательно придает мне положение. Он, скорее наоборот, требует от меня себе оправдания, хотя бы оправдания погубленного леса. Перед этим зиянием, которое в виде обыденной вещи вплотную придвинулось ко мне, я призван к восстановлению того, что казалось бытием, а оказалось хуже, чем небытием, — обманом.