Анджей Сапковский - История и фантастика

• Название: История и фантастика
• Автор: Анджей Сапковский
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель
• Жанр: Публицистика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-17-041511-3

Все, что вы хотели узнать об Анджее Сапковском, но не знали, как спросить.

Откуда приходят к нему идеи для новых книг?

Какова роль истории в его произведениях?

Как зарождалась его сага о Ведьмаке?

Каковы его маленькие (и не очень) творческие секреты?

Что должен знать и уметь автор, желающий написать фэнтези?

Все это — и многое, многое другое — в потрясающем сборнике интервью Анджея Сапковского!

---

— Поверьте, я действительно не могу ответить на ваш вопрос. Картина смерти — очень болезненное переживание, особенно для человека, воспитанного в нашем культурном кругу, где, кроме каких-то особых ужасных происшествий, то есть несчастных случаев и автомобильных катастроф, картина угасающей жизни, проще сказать — умирания, от нас удалена. Честно говоря, я в своей жизни видел мало покойников, и ни одного из них — в сам момент умирания. Рассуждения же, касающиеся общества, мне чужды.

Вы сильно мне льстите, полагая, будто я человек мыслящий, пытающийся в свое творчество вкрапливать некие определенные размышления. Возможно, со мной происходит то же, что с господином Журденом: он не подозревал, что говорит прозой. Поэтому, если в мои романы затесались какие-то размышления, то я наверняка не ввожу их из любви к большой науке и посланий обществу. Я уже множество раз повторял, что литература для меня не амвон и не гора, с которой я читаю проповеди и оглашаю наставления. Она для меня даже не ящик из-под яблок в Гайд-парке, с высот которого я мог бы выкрикивать свои истины: «The end is near!», «The monster is coming!»[102] Все намеки на то, что дело обстоит иначе, даже если они исходят из столь лестного для меня предположения, будто аз есмь особа мыслящая, — безосновательны. Я пишу не о смерти, а о другом. Тему умирания, а также расставания с этим миром, я в писательстве и в жизни считаю нормальным явлением. Это биологический факт, с которым надобно согласиться и с которого следует скинуть всю мистическую оболочку, ибо он таковой не обладает.

— Когда мои дочери были помладше, я поехал с ними за город. Они были поражены, увидев кур и коров, то есть продуцентов яиц и ходячий молокозавод. Признаться, раньше я не осознавал, сколь далеко новое поколение отошло от контакта с истинной природой. Точно так же молодые люди не знают, что такое смерть, и совершенно не подготовлены к ней. Наше поколение еще видело лагеря смерти, наши дети — уже нет. Что-то меняется.

— Наше поколение их действительно видело, но они не оставили во мне никаких травмирующих следов и не изменили — ни в позитивном, ни в негативном смысле — моей психики.

— Я не занимаюсь психоанализом вашего «Я». Просто пытаюсь понять, а не являемся ли мы как раз свидетелями определенных структурных изменений в области культуры. Следующие поколения смогут помещать дедушек в дом престарелых, а войну знать исключительно по телепоказам. Или это будут уже совсем другие люди?

— Такова генеральная тенденция развития нашего общества. Не надо быть Нострадамусом, чтобы понять, в каком направлении идут изменения. Мне кажется — в нужном. Только я не должен слишком явно демонстрировать свои убеждения, поскольку, ей-богу, в таких делах я не авторитет. Кто-нибудь потом прочитает запись нашей беседы и скажет: «И чего он мудрит, коли ни фига в этом не смыслит».

— Но ведь относительно смертной казни вы высказываетесь четко и категорично.

— Да, и поэтому прошу не убеждать меня в том, что смертная казнь никого не пугает. Пугает. Когда такого типа волокут по полу, а он рыдает, воет и со страха делает себе в портки, то, быть может, следующий, слышащий все это из камеры, выйдя на свободу, серьезно подумает, есть ли смысл рисковать. Я не говорю о чисто прагматической проблеме: почему я должен расплачиваться за то, что кто-то из тех, кто совершил преступление, требующее наказания смертью, выходит из заключения через пять, самое большее — десять лет. Если он молод, то у него впереди достаточно времени, чтобы успеть отправить на тот свет еще нескольких человек. Тем более что в кутузке он недурно подучился, потому что тюрьма — это ведь университет преступности, так что, выйдя на свободу, он словно окончил Сорбонну. А за его обучение заплатил налогоплательщик. Сиречь я.

— Против ваших рассуждений можно выдвинуть два контраргумента. Один из них исторический: Геремек пишет, что даже самые жестокие публичные экзекуции времен средневековья ничуть не замедляли процесса преступности. Сейчас у нас похожая ситуация.

— Это демагогический аргумент. Во-первых, в давние времена никакая смерть не была сенсацией. Никакая! Поэтому и публичная казнь не могла никого напугать. Во-вторых, у части преступников не было иной возможности выжить. Это были люди, отвергнутые обществом. Древесной корой можно питаться лишь несколько дней, больше нельзя. Мысль же о том, что их могут насадить на кол либо сжечь живьем, не могла удержать, например, от того, чтобы ограбить и убить купца. Им надо было как-то жить. Сегодня дело обстоит иначе. Никто меня не убедит, что похищения людей ради выкупа — занятие бедняков и голодающих. Убивают не бедные и голодные.

— Исследования, проведенные в тех штатах США, где существует смертная казнь, показывают, что уровень преступности там отнюдь не ниже, чем в других. Это второй — на сей раз современный — аргумент против смертной казни.

— Возможно. На демагогические аргументы у меня есть столь же демагогические ответы: видимо, в США выносится слишком мало смертных приговоров. А возможно, лишение преступников жизни при помощи инъекций — чрезмерная доброта и альтруизм? Я уж не говорю о том, что в Соединенных Штатах смертные приговоры в настоящее время приводятся в исполнение спустя тридцать лет после их вынесения, поэтому большинство осужденных умирают своей смертью. Им следует научиться курить в тюрьмах, потому что даже рак легких убивает скорее, чем правосудие…

— Ежели мы так уж кружим вокруг смерти, то хотелось бы спросить вас об отношении к умерщвлению животных. Вы, кажется, ярый охотник и рыболов. Однако я слышал, вы выпускаете пойманных рыб…

— Что ж, так надо. Еще какое-то время назад я был убежден, что рыболовство и охота — не что иное, как атавизм: ловить, добывать, короче говоря, получать кусок вкусного мяса. Поэтому, если человек рыбачит или охотится, хоть не ест ни рыбу, ни животных, то у меня здесь, как говорится, не сходятся концы с концами. Возможно, рассуждал я иногда, этому человеку лучше было бы купить себе скрипку, а не удочку или ружье? Однако прошло какое-то время, и многое сильно изменилось. Если мы станем убивать пойманных рыб, то уничтожим их, причем с молниеносной скоростью. Поэтому, хоть я по-прежнему считаю ловлю атавизмом, я невероятно редко умерщвляю и забираю то, что поймал. В принципе я также не охочусь на виды, которые не ем. Если б я случайно поймал такую рыбу, то наверняка б ее выпустил, хоть это и малоправдоподобно, учитывая специфику моего рыболовства, которая гарантирует избирательность. В охоте действуют такие же правила: я целюсь только в конкретных животных. Если стрелок на полатях поджидает двухсоткилограммового одинца, он наверняка не станет стрелять в зверя поменьше.

— Я знаю, что такой вопрос выставит меня не в лучшем свете, но я где-то вычитал, что вы занимаетесь мушиной рыбалкой. В чем тут дело? В качестве приманки вы используете муху? Думается, это было бы слишком легко…

— Муха — это приманка. Искусственная — то есть, упрощенно говоря, имитирующая насекомое. А это далеко не просто. Научиться так ловить невероятно трудно. Это занятие для элиты. Немногочисленной. Умеющей.

— Ага. Понятно. Иначе говоря, вы даруете жизнь пойманной рыбе. А как с другими существами?

— Я не исповедую буддийскую или какую-либо другую вегетарианскую веру, исходящую из принципа защиты жизни всех животных. К этой проблеме у меня вполне прагматичный подход. Я уже видывал экологов с вегетарианскими лозунгами на устах, которые втихаря уплетали рульки, а ботинки из телячьей кожи носили вполне открыто. Что они думают? Что с теленка содрали шкуру и ободранного снова пустили на лужок? А может, просто вырезали из него кусочек, который со временем отрастет? (Иронически.) Что за люди? Яйца им не помеха, икру они также едят очень даже охотно, как будто тот осетр ходил по пляжу и сам раздавал ее рыбакам, приговаривая: «Берите, парни, берите, мне уже ни к чему». (Смеются.) Ведь рыбу-то надо сперва прикончить, выпотрошить, а мясо выкинуть, потому что икра дороже и питательнее.

— Думаю, ваши многочисленные читатели представляют вас себе чуточку в виде ведьмака, одним ударом разделывающего индюков и кур. Так, может, то, что вы сейчас сказали, не соответствует вашим литературным интересам? Может быть, вы без особой радости признаетесь своим почитателям, что такое поведение вам не свойственно?

— Все не так. Искать в герое черты автора — огромная ошибка. Возможно, существуют творческие личности, которые не в силах освободиться от пут собственной биографии, и все, что они описывают, исходит из их личного опыта, то есть, например, несчастных жизненных историй, неудачных романов с женщинами. В моем случае все обстоит совершенно иначе. Вымысел — это абсолютный вымысел, опуская, разумеется, вопрос, о котором мы уже говорили, то есть пропускание создаваемого персонажа сквозь сито своей личности. Однако если кто-то пробует искать в саге о ведьмаке мой портрет, то я только сочувственно усмехаюсь: вот еще один наивный, верящий, что авторица, со смаком описывающая общение женщины с женщиной, наверняка сама лесбиянка, а тот, кто в подробностях пишет о пьяных дебошах, ежедневно упивается вусмерть. Все совсем не так, черт побери! Мое творчество содержит фантазию уже в самом названии, так что здесь трудно выискивать какую-либо корреляцию между романной фабулой и жизнью автора. Впрочем, я знаю, как нелегко освободиться от мышления такого рода. Кстати, у меня дома есть меч, он висит вон на той стене, а получил я его когда-то в подарок от одного фэна. Однако это вовсе не означает, что я каждое утро бегаю с этим мечом вокруг квартала, приканчивая походя двух-трех встречных — например, бездомных или шурующих по помойкам людей.