Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: АГРАФ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0366-6

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Первый том Дневника охватывает период с 1917-го по 1926 год и отражает ключевые события российской истории XX века, увиденные глазами «самой интимной и камерной поэтессы русского зарубежья». Дневник погружает читателя в атмосферу полунищей, но творчески богатой жизни русских беженцев; открывает неизвестную лакуну культурной жизни русской эмиграции — хронику дней Морского корпуса в Бизерте, будни русских поэтов и писателей в Париже и многое другое.

---

Четверг. Ничего. Стихотворения, конечно, не было.

Пятница. Лекция Гофмана. У него всегда слушателей было полтора человека, а вчера — я одна. Глупое положение. Я сидела на одной скамейке, он — на другой. «Так вы скажите, что вам интереснее?» — «Да, это очень интересно!» — «А что вы знаете?» Господи, да ведь я ничего не знала. «Духовные стихи знаете?» — «Да». — «Какие? Что, вот, по-вашему, в этом замечательно? А какое здесь влияние? А какое впечатление на вас произвел Державин?[481] Что вы его знаете? А не находите вы в нем сходство с современными поэтами? Ну, с Мандельштамом? А как вы думаете, что более позднего происхождения — „Сорок калик“[482] или стихотворение об Иосифе? Почему?» Господи! Провалиться бы куда…

Суббота. Лекция Шестова. Встреча с Л.А. и Ладинским. После лекции Л.А. писала стихотворение и немножко задержалась в аудитории. Ладинский ушел. Вероятно, подумал, что лишний. И это мне очень жаль. Очень обидно и неприятно. Ну, да Бог с ним.

Л.A. проводил до метро и позвал завтра ехать в парк Buttes Chaumont[483]. Согласилась — отчего же нет? Условились, когда и где встретиться. Когда-нибудь я приглашу его к себе. Почему же нет? Все как будто очень просто, однако вот сейчас уже около десяти, а я все еще не сказала об этом. Почему? Потому что это вызовет разговоры? Подозрения? Как-то невольно хочется оттянуть этот момент.

Дома настроение хмурое. Отношения натянутые. Сегодня утром поссорились. Целую неделю задыхаешься, ждешь субботы. А вот и суббота сегодня как-то ничего не дала.

А я поймала себя на странном желании: видеть Ладинского. Видеть его сейчас около себя, чувствовать его теплый взгляд, слышать его голос. Мне очень неприятно, если он подумал, что я умышленно задержалась в Сорбонне.

19 марта 1926. Пятница

За эту неделю, а именно во вторник, произошло событие, кот<орое> следует отметить. В стихах это так:

Там мне запомнился кричащий голос,
Дым папирос и колкие слова… и т. д.

А вот — в прозе: была на собрании Цеха Поэтов в кафе La Bolée.[484] Само по себе кафе это довольно интересное, само хорошо для игры в Богему. На улице ко мне какой-то субъект приставать начал, а то бы я, может быть, и не решилась сразу войти туда. Ну, словом, Богема. Пришла рано. Из наших — одна Борисова, других никого не знаю. Потом собрались. Председателем был Адамович. «У нас, — говорит, — установлен обычай читать против солнца. Ну так давайте начинать». И стали читать все подряд. Первым сидел Андреев, прочел три сонета. Начались обсуждения, говорили вообще о сонетах, о Кармен (тема Андреева), но, в общем, говорили мало. Следующая — я. Я пришла в ужас! Я, говорю, гостья. «Нет, как же, вы должны читать». Отвертеться не удалось, читать совсем не хотелось, начала нервничать. Ладинский рядом сидит, подбадривает. «Хорошо, — говорю, — я прочту коротенькое». И прочла: «Тогда цвели кудрявые каштаны»[485].

Тогда цвели кудрявые каштаны,
Тогда цвели над выставкой огни,
И дымкою весеннего тумана
Окутывались солнечные дни.

Я к вам пришла с наивными стихами.
Я к вам пришла, как входят в дом чужой,
С доверчиво раскрытыми глазами,
С высоко поднятою головой.

7 марта 1926

«Может быть, вы еще что-нибудь прочтете», — спрашивает Адамович. Отказываюсь. «Ну, кто хочет сказать по поводу прочитанного?» Минута молчания. Наконец выступает Сосинский: «Очень трудно что-нибудь сказать по поводу всего только восьми строчек и притом — таких неимоверно скверных…» Вступается Оцуп: «Почему — скверных?» — «Потому что в них пустота, они ничего не говорят и вообще все стихи, кот<орые> я читал за подписью Ирины Кнорринг, все это скверно и бессодержательно. Разве это может называться стихами?» Вступился Браславский: «А я этого не скажу. Стихотворение, во всяком случае, грамотное, и мне оно нравится». — «Оно вам много говорит?» — «Нет, не в этом дело. В нем очень удачно подобраны слова. К сожалению, оно очень короткое, это эскиз, один только мазок». — «Избитые выражения: „высоко поднятая голова“ — что это?» — «А может быть, „высоко поднятая голова“ менее затаскано, чем „сморкающиеся крыши“. Я вообще люблю стихи Кнорринг, в них есть что-то здоровое». Спорили много и многие; и кто говорил, и что говорил, я не помню. «Наивно», «Влияние Ахматовой», «Так можно было в девятнадцатом веке писать», «Надсон», «Гимназические стихи, так в первом классе пишут», «Бессодержательны». Кое-кто заступался и нек<оторые> довольно остроумно: «Вы говорите, что оно не закончено? Да, конечно. Может быть, это есть признание в своем бессилии, а, может быть, это очень интересная и смелая попытка оборвать почти на полуслове». — «Стихи Кнорринг не бьют на эффект, тем-то они и хороши!» — «Они хорошо написаны. Где в них недостатки?» — «Вы говорите — наивно. А я думал, что Кнорринг все-таки живет в 26-ом году, после эпохи футуризма, и мне кажется, что эта наивность — умышленная». — «Надсон». Кто-то предложил «обратить внимание на возраст», чем вызвал реплику Адамовича: «Это нас не может интересовать». Что-то в похвалу мне пыталась сказать Борисова. Начал Ладинский: «А не находите ли вы, что в этом стихотворении есть чистота?» Голос Сосинского: «Чистое поле». Андреев: «Может быть, это относится к личности автора?» — «Не будем касаться личности автора», и споры, споры. Наконец резюме Адамовича: «Все, говорящие в защиту Кнорринг, обращают внимание на одно — что в нем (в стихотворении. — И. Н.) нет недостатков. Действительно, в нем почти не к чему придраться. Но также нечего сказать в защиту его. Стихи, конечно, наивные, ученические, но в общем…» Однако ни одно стихотворение не вызвало столько прений, как мои восемь строчек…

21 марта 1926. Воскресенье

Вчера была у Кузнецовой. Был там Ладинский, и мы устроили нечто вроде того, что было в Bolée. Но больше теоретически.

Ладинский показывал свой альбом со снимками Египта, пили чай. О стихах говорили мало и бестолково. Ругали меня. Вчера было напечатано в «Новостях» мое «Цветаевой»,[486] и на меня оба напустились: «Нельзя так часто печатать». — «Зачем давать лишние козыри вашим противникам». — «Это не стихотворение, а дневник в рифмах». — «Провинциализм». Особенно их раздражало: «И ажан куда-то не пустил». Ведь в Берлине, например, этого не поймут; не должны же везде знать, что полицейских в Париже зовут ажанами. Это, конечно, глупо, но защититься я не сумела. Вообще ругали так, особенно Ладинский, что у меня просто руки опустились.

Это мне сейчас более всего неприятно. Я как-то совершенно не думаю о том, что сижу без работы, что нет денег, и даже о том (что «видно»!), что сквозь туфлю на носке розовеет чулок, а чулки рвутся на коленях, как наклонишься. Все это меня может огорчить на несколько минут, а больше всего и постоянно мне больно и тяжело, что я не поэт и что Ладинский смотрит на меня как на ребенка. И я в первый раз с самых, кажется, младенческих лет говорю: «вырасти бы скорей!»

Написала стихотворение «Мне так запомнился кричащий голос» — о Bolée, и послала его Адамовичу для «Звена». Конечно, не напечатают. Оно дерзко и вызывающе; но ни Ладинский, ни Кузнецова его не поняли. И опять ужасно чувствую себя одинокой. Сегодня ночью даже плакала, не знаю, отчего: оттого ли, что не могу сделаться настоящим поэтом или оттого, что одна.

24 марта 1926. Среда

Так, тихо и бесшумно, без колебаний и ненужных размышлений, без авансов и далеко забегающих вперед фантазирований, произошло в моей жизни большое событие, которое повлечет за собой переломы и перемены: я стала студенткой Института социальных и политических наук.

31 марта 1926. Среда

Что же было, что так хочется писать?

Суббота. Последняя лекция Шестова. Смотрела на него почти восторженно, а что говорил, и не слышала. Встреча с Хирьяковым. Полчаса в кафе с Ладинским. Часа полтора у Кольнер. И вечер поэтов. Писать об этом вечере трудно, не описывать же все по порядку. Ну, попробую. Прихожу около девяти. Вечер в капелле (читает Шмелев).[487] За кассой сидит Сидерский, рядом Борисова. «Ну, как живете?» Села рядом. «Вы сегодня читаете?» А я себя плохо чувствовала, даже раздумывала долго — идти или нет, а читать мне вообще не хотелось. «Нет, — говорю, — я не могу!» — «Почему?» — «Да вот…» — «А вы говорили с Терапиано?» — «А он здесь?» — «Да, в капелле». Пошла искать Терапиано. В капелле сидят две пары, одну не знаю, другая Терапиано и Майер. «Юрий Константинович, я сегодня читать не буду». — «Как, почему?» — «Да вот…» — «Ну, так как же? Все отказываются». — «Ну, уж как-нибудь». — «Я тоже не читаю». Ну, тут уж я: «Как так?..» Ю.К. волнуется: «Десятый час, а публики нет. А вдруг сейчас Шмелев приедет? Скандал. Ирина Николаевна, давайте убежим!» Нервничал очень. Вышла в вестибюль. Никого знакомых нет. Жарко стало. Вышла во двор. Там — Майер и Борисова стоят, подзывают меня, угощают папиросой. «Не курю». — «Да вы попробуйте, это какие-то особенные, Наташа пробует». Закурила. Стоим, разговариваем. Выходит Терапиано, подходит к нам. «Ирина Николаевна, кто вас выучил курить?» — «Да никто не выучил, все тухнет». — «И хорошо, что тухнет. Бросьте, правда. Совсем это нехорошо. Женщине не идет курить, бросьте!» Папироса, по-моему, скверная, горькая; все-таки выкуриваю почти до конца. Раскашлялась только. Каждого входящего в комнату Терапиано встречает словами, в сторону: «Вот еще один чудачок на наш вечер», «Умирает Союз», «Да, рассыпается», «Ну, ничего, что-нибудь новое возникнет». Даже Терапиано, который столько говорил о своей активности, говорит: «Бездействует Союз, всех гнать надо, начиная от председателя и кончая секретарем». Остальные с ним согласились. Публика не собиралась. Мы, т. е. я, Борисова и Майер, успели пойти в бистро выпить кофе, прийти, сбегать с Майер обратно в бистро за свертком, который она забыла. Шмелев пришел. Народу мало, но все-таки зал не пустой.