Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

• Название: Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)
• Автор: Марк Твен
• Жанр: Классическая проза

Марк Твен (англ. Mark Twain, настоящее имя Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс (англ. Samuel Langhorne Clemens); 30 ноября 1835, посёлок Флорида (штат Миссури) —21 апреля 1910, Реддинг (штат Коннектикут); похоронен в Элмайре (штат Нью-Йорк) — американский писатель, журналист и общественный деятель. Его творчество охватывает множество жанров — юмор, сатира, философская фантастика, публицистика и др., и во всех этих жанрах он неизменно занимает позицию гуманиста и демократа.

Уильям Фолкнер писал, что Марк Твен был «первым по-настоящему американским писателем, и все мы с тех пор — его наследники», а Эрнест Хемингуэй писал, что вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Приключения Гекльберри Финна». Из русских писателей о Марке Твене особенно тепло отзывались Максим Горький и Александр Куприн.

---

Одному из этих двоих было лет семьдесят, если не больше, — лысый, с совсем седыми бакенбардами. Лысину его прикрывала поношенная фетровая шляпа с широкими полями, грудь — синяя, засаленная шерстяная рубашка, а ноги — драные, тоже синие холщовые штаны, заправленные в сапоги и державшиеся на домашней вязки подтяжках — хотя нет, подтяжка была одна. Через руку его был перекинут старый синего холста фрак с потертыми медными пуговицами, и каждый из мужчин тащил по большому, туго набитому ковровому саквояжу самого жалкого вида.

Второй, тридцатилетний примерно, тоже одет был не ахти как. После завтрака мы прилегли на травку, разговорились, и первым делом выяснилось, что друг друга эти двое не знают

— Как вы нажили неприятности? — спрашивает лысый у тридцатилетнего.

— Да, видите ли, я продавал тут средство от винного камня — камень-то оно с зубов сводит, но, как правило, вместе с эмалью, — и задержался на день дольше, чем следовало, а когда все-таки улизнул, столкнулся на тропе за городом с вами, и вы сказали, что за вами гонятся и попросили помочь вам выпутаться из передряги. Я ответил, что и сам жду беды и готов удирать вместе с вами. Вот и вся моя история, — а какова ваша?

— А я с неделю проповедовал в этом городишке трезвость, и здешние женщины, молодые и старые, полюбили меня, как родного, потому что я ух какого жару пьяницам задавал; поверите ли, по пять-шесть долларов за вечер заколачивал — десять центов с головы, детям и неграм вход бесплатный — и должен вам сказать, бизнес мой процветал, однако вчера вечером кто-то пустил слушок, будто я и сам не дурак нализаться втихаря. Утром меня разбудил один негр и сказал, что здешний народ понемногу собирается с лошадьми и собаками и скоро уж весь соберется, и у меня осталось примерно полчаса, потому что, если они меня изловят, то вываляют в смоле и перьях и прокатят на шесте, это как пить дать. Ну, завтрака я дожидаться не стал — аппетита не было.

— А знаете, старина, — говорит молодой, — я так понимаю, мы могли бы объединить наши усилия, как вы на этот счет?

— Ничего не имею против. Вы, собственно, чем на хлеб зарабатываете — по преимуществу?

— Вообще-то я вольный печатник; кое-что смыслю в патентованных лекарствах; играю на театре — трагик, знаете ли; демонстрирую, если подворачивается случай, чудеса месмеризма и френологии; преподаю — для разнообразия — пение и географию; иногда лекции читаю; короче говоря, берусь за все, что в руки идет, — лишь бы это не работа была. А вы чем промышляете?

— В свое время, отдал много сил медицине. Лучше всего у меня получалось целительство посредством наложения рук, оно от всего помогало — и от рака, и от паралича, и от прочего; ну, еще я отлично предсказываю будущее, то есть, при наличии помощника, который собирает для меня необходимые сведения. А кроме того, читаю проповеди, провожу молитвенные собрания и обращаю желающих в христианство.

Некоторое время все молчали, а потом молодой человек тяжко вздохнул и говорит:

— Увы!

— Чего это вы увыкать надумали? — спрашивает лысый.

— Подумать только, какую жизнь мне приходится вести, в каком низком обществе вращаться.

И он вытер тряпицей уголок глаза.

— Ишь ты, поди ж ты, — чем это не угодило вам наше общество? — спрашивает лысый, да обиженно так, свысока.

— Да, для меня довольно и такого, иного я не заслуживаю, ибо кто принудил меня пасть столь низко, когда я парил столь высоко? Я сам. Вас я ни в чем не виню, джентльмены, отнюдь, — я никого не виню. Я получил по заслугам. Пусть холодный мир поступит со мной еще и похуже, одно я знаю наверняка — где-то впереди меня ожидает могила. Мир может жить всегдашней его жизнью, он может отнять у меня все — моих близких, мои владения, все, но ее он не отнимет. Настанет день и я лягу в нее и обо всем позабуду, и мое бедное разбитое сердце изведает, наконец-то, покой.

— Да плевать я хотел на ваше разбитое сердце, — говорит лысый, — что вы нам тычете в нос ваше бедное разбитое сердце? Мы-то ничего вам плохого не сделали.

— О нет, не сделали, я знаю. И не виню вас, джентльмены. Я сам низвел себя на дно — низвел своими руками. И страдаю я по заслугам — о да, по заслугам, — а потому и не жалуюсь.

— Откуда это вы себя низвели, хотелось бы знать? Откуда?

— Ах, вы все равно не поверите, никто мне не верит… оставим это… оно не стоит внимания. Тайна моего рождения…

— Тайна вашего рождения! Вы что, хотите сказать…

— Джентльмены, — торжественно говорит молодой, — я открою вам эту тайну, ибо вижу, что вам ее можно доверить. По праву рождения я герцог!

Джим так глаза и вытаращил, да и я, наверное, тоже. А лысый говорит:

— Да ну вас! Вы что, серьезно?

— Серьезно. Мой прадед, старший сын герцога Бриджуотерского, в конце прошлого столетия сбежал в эту страну, чтобы подышать неразбавленным воздухом свободы. Здесь он женился и умер, оставив сына, а примерно в то же время умер и его отец. Второй сын покойного герцога присвоил себе и титулы, и владения — настоящий же герцог, тогда еще младенец, остался в пренебрежении. Я — прямой потомок этого младенца, истинный герцог Бриджуотерский, и вот я, всеми покинутый, лишенный высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным миром, оборванный, изнуренный, с разбитым сердцем, пал настолько, что вынужден странствовать на плоту в компании уголовных преступников!

Очень нам с Джимом жалко его стало. Мы попытались утешить его, однако он сказал, что утешать его без толку, потому как он безутешен; впрочем, если мы почтим в нем герцога, то это будет для него благом, которое превыше всех прочих; а мы сказали, что почтим, конечно, пусть только он объяснит нам как. Он и объяснил: разговаривая с ним, мы должны кланяться и говорить «ваша милость», или «сударь мой», или «ваше лордство» — а впрочем, он не возражает и против того, чтобы его именовали попросту: «Бриджуотер», поскольку это, сказал он, титул, а не фамилия; а еще, один из нас должен прислуживать ему за столом, ну и всякие его распоряжения исполнять.

Ладно, ничего тут трудного не было, так мы делать и стали. Во время обеда Джим стоял за его спиной, прислуживал, и говорил: «Желает ли ваша милость вон того или вот этого?» — ну и так далее, и сразу видно было, что герцогу это сильно нравится.

Зато старик приуныл — не говорил ни слова, только смотрел с недовольством, как мы вокруг герцога увиваемся. Походило на то, что у него какая-то мысль вызревает. И точно — ближе к вечеру он вдруг говорит:

— Послушайте, Билжуотер, — говорит, — мне вас страх как жаль, но вы не единственный, с кем приключились такие неприятности.

— Вот как?

— Нет, не единственный. Не одного вас низвергли с самых высот нехорошие люди.

— Увы!

— Нет, не одного, и тайна рождения тоже имеется не только у вас.

И, вы не поверите, он заплакал.

— Погодите! О чем это вы?

— Могу ли я верить вам, Билжуотер? — говорит, продолжая рыдать, старик.

— До горестной кончины! — герцог сжал руку старика и спрашивает: — Так какая у вас там тайна: говорите!

— Знайте же, Билжуотер, что я — покойный дофин!

На сей раз, глаза у нас с Джимом аж на лоб повылезали, можете не сомневаться. А герцог и говорит:

— Кто-кто?

— Да, друг мой, это святая правда — в сей миг ваш взор устремлен на несчастного, запропавшего дофина — Луя Семнадцатого, сына Луя Шестнадцатого и Мэрии Антонетты.

— Вы? В вашем-то возрасте? Ну уж нет! Назвались бы, если вам охота, покойным Карлом Великим, вам же лет шестьсот, если не семьсот, да и то еще самое малое.

— Это все горести, Билжуотер, горести состарили меня, горести наградили меня этими сединами и преждевременной плешью. Да, джентльмены, перед вами — облаченный в синюю дерюгу, обнищавший, скитающийся, изгнанный, растоптанный и страдающий истинный король Франции!

Тут он опять заплакал-зарыдал, — мы с Джимом прямо не знали, что делать, так нам его жалко было, — ну и гордились, конечно, и радовались, что попали в такую компанию. Так что, мы принялись обхаживать его, — как перед тем герцога, — постарались утешить. Однако король сказал, что утешить его невозможно, вот когда он помрет и распростится с этим миром, тогда и утешится, хотя, говорит, иногда ему становится лучше и вообще как-то по себе, если люди относятся к нему так, как он того заслуживает, — ну, там, встают перед ним, прежде, чем слово сказать, на колени и называют его не иначе как «ваше величество», и за столом ждут, пока он все блюда не перепробует, а там уж и сами лопать начинают, и не садятся в его присутствии, покамест он им того не дозволит. Ну, мы с Джимом стали его величать, делать для него то, другое и третье, и не садились, пока он не скажет, что можно. Ему от этого шибко лучше стало — он повеселел, размяк. Зато герцог на него, похоже, разобиделся, герцогу такой поворот событий совсем не по вкусу пришелся, однако король обошелся с ним по-дружески, сказал, что его отец держался весьма хорошего мнения о прадедушке герцога, да и обо всех прочих герцогах Билжуотерских и позволял им завсегда гостить в его дворце, однако герцог все равно долго просидел, надувшись, пока король не сказал: