Инна Бачинская - Танец на тлеющих углях

• Название: Танец на тлеющих углях
• Автор: Инна Бачинская
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-65335-5

Одно хорошо – сегодня он расстанется с Григорьевым. Скажет: никаких доказательств неверности жены предоставить не может, все ее передвижения и встречи носили вполне невинный характер… Рисуя картину прощания с клиентом, Шибаев понимал – могут случиться непредвиденные осложнения. Допустим, их с Ириной видели вместе и доложили банкиру. Тогда… последствия Шибаев представлял себе смутно. Жаль, он не рассказал ей, что супруг нанял его следить за ней! Он пытался, но она перебила: «Молчи, иди сюда!» А потом уже стало не до того…

Шибаев вошел в знакомый, слабо освещенный холл. Он решительно направился в комнату, движимый одним желанием – объясниться с Григорьевым как можно скорее. Тот лежал на диване, запрокинув голову и разбросав руки, в круге красного света. Шибаев с ужасом понял: перед ним труп…

---

Появился Вася, прервав его размышления. Застелил стол газетой, поставил тарелки. Сэм раскрыл портфель, достал свертки с закусками, коробку виски с двумя стаканами – подарочный набор «на двоих».

– Ты к нам надолго? – спросил Вася.

– Не знаю пока, посмотрим. – Сэм разлил виски по стаканам. – За тебя!

– За встречу! – подхватил Вася. – Как тебе там? – спросил он через некоторое время, жуя бутерброд.

– Мне там нормально, – ответил Сэм. – Мне везде нормально. У меня бизнес, художественная галерея. Если ты имеешь в виду творчество, то нет. Времени не хватает. – Он достал из внутреннего кармана куртки портмоне, оттуда – визитную карточку. Протянул Васе. Тот принял, рассмотрел почтительно и внимательно.

– Ого! «Артистический клуб Сэма Вайнтрауба, художественная галерея, дилерство». Ну, ты даешь, Семка! Во куда залетел. Два телефона, факс, электронная почта. Круто. Артистический клуб! Я помню, как ты организовал у нас клуб «Деревенский авангард», тогда все повально ударились в примитивизм, ушли в «почву». Мы называли его «Клубом Семы Вайнтрауба». И выставку ты смог пробить… на новой волне. Хорошие были времена, Сем. Знаешь, я думаю, это лучшие времена в моей жизни. Честное слово! Ничего лучше у меня уже не было. Я не жалуюсь, ты не подумай. Я просто… вспоминаю. Мы ходили как пьяные, помнишь? Казалось, ну теперь все, победа! Свобода, равенство, братство, а также гуманизм. Живи и твори, свободная личность!

– Хорошие времена, – согласился Сэм, разливая виски. – Ты давай закусывай! За что пьем?

– За надежду!

Они выпили. Сэм рассматривал украдкой старого друга, удивляясь всему. Огрубевшим рукам с нечистыми ногтями, старой рубахе с дырами на локтях, старой пожелтевшей газете вместо скатерти, веранде с выбитыми стеклами. Дому. Как может человечек жить в таком дерьме? В таком бедламе? Как можно опуститься до таких низин и такой нищеты? У него мелькнула мысль, что не станет он, пожалуй, говорить с Васей о… деле. Посидит, покалякает за жизнь, допьют они бутылку, и все, гуд бай! Но Сэм привык доводить все до конца. Его личная бизнес-культура заключается в том, как любил он повторять, чтобы доводить все до конца. Или до абсурда, добавляла его бывшая любовница-американка. Сначала дело, а эмоции потом. Пока он не убедится, что вытащил пустой номер, с места не сдвинется. Он испытывал жалость к Васе, которую давил в зародыше, и досаду – как он мог зарыть свой талант в землю? Не убогий, не калека, не урод, с божьей искрой… Не имел права! Чем он зарабатывает себе на жизнь, интересно? И тут же подумал – разве на эту жизнь нужно зарабатывать? Она ничего не стоит, такая жизнь…

– А я вот… – Вася развел руками, – здесь. Тебе, наверное, странно после Америки.

– Как ты сюда попал? – спросил прямо Сэм.

– Долгая история, Сема. Сразу и не расскажешь…

История Васи Монастыревского, зарывшего талант в землю, действительно была долгой. И в то же время короткой – укладывалась в несколько фраз. Вскоре после отъезда Сэма в Америку Вася женился. По великой любви, на воспитательнице детского сада, где расписывал стены. Она по простоте душевной думала, что идет за богатого человека, но оказалось, что художники, молодые в особенности, люди небогатые. И вскоре возник вопрос: зачем терять драгоценное время на всякую ерунду, если можно заработать хорошие бабки? У нее был сильный характер в отличие от мягкотелого Васи, и загремел он в итоге в челночный бизнес, стал мотаться в Польшу с кофеварками, столовыми приборами и водкой. Иногда один, иногда с женой на пару. Деньги появились, даже квартиру купили в центре. Времени на творчество не оставалось совсем, да еще и жена почему-то воспылала лютой неприязнью к его «художествам», как она это называла, словно мстя ему за то, что так промахнулась. Так они и жили.

Вполне вероятно, она бросила бы его в конце концов, выгнала бы из квартиры, если бы не несчастный случай. Ее избили однажды зверски, то ли свои подельщики, то ли чужие, случайные прохожие. Прямо около дома. Соседи нашли ее во дворе, вызвали «Скорую». Он был в поездке. Вернулся – а она едва живая в реанимации, и врачи, соболезнуя, качают головами. Но не допустил господь, выкарабкалась. Хотя уж лучше бы допустил. Неподвижная, парализованная, потерявшая речь. Подвернувшаяся лучшая подруга жены стала уговаривать Васю продать квартиру в центре и купить домик в пригороде, так как Люсе нужен свежий воздух. Развела, как оказалось, и обчистила. И в итоге очутился он с беспомощной инвалидкой в доме, где не было центрального отопления и газа, вода из колодца и удобства за сараем. Он метался как угорелый, учась готовить, стирать, мыть, переворачивать жену, менять постельное белье. Подставлять «утку» и кормить с ложечки. Перебивался случайными заработками. А она, сохранившая разум, следила за ним глазами, полными ненависти.

И продолжалось это целых девять лет. Девять бесконечных, беспросветных, мучительных лет. Тут уж не до творчества.

Ошеломленный Сэм молча внимал рассказу Васи.

– Люся умерла в феврале, – сказал Вася. – Восемь месяцев будет на днях. А я остался. И знаешь, Сема, остался один и вроде растерялся. И пустой совершенно. Весна была хорошая, тут в овраге полно цветочков беленьких по склонам, белым-бело, никого нет, тишина, покой… Так я сяду на край, ноги свешу и смотрю, насмотреться не могу. Сколько раз я представлял себе, как останусь один, достану кисти и… А потом накатило… черт знает что, вроде как никакого смысла ни в чем нет. Пока ухаживал за ней, ни о чем не думал, и смысл был, и ожидание, а теперь разом ничего не стало. И кажется, она все еще лежит там, аж в жар кидает.

– Мне очень жаль… – пробормотал Сэм.

– Мне тоже жаль, – отозвался Вася. – Я так хотел этой свободы, все время думал, что вот она умрет, повторял: умирай, умирай… освободи! Она чувствовала, наверное…

– Еще не вечер, – Сэм не знал, что сказать. Не умел он утешать. – Ты сделал все, что мог, выполнил свой долг. – Получилось как в газетном некрологе. – «Боже упаси от такого долга, – подумал он. – Какой долг? Нелепый случай…» – Он содрогнулся, представив себе жизнь с полутрупом. Девять лет! А Вася еще цветочками любуется… способен любоваться, не полез в петлю. Хотя, может, это единственное, на что он теперь годится, – сидеть, свесив ноги, и смотреть на цветочки. Потому что есть предел человеческим силам и возможностям…

– Ну, давай за упокой! – сказал он бодро, одергивая себя за упадочнические мысли. – Говорят, чокаться нельзя. Чтобы земля ей пухом. Давай, Василек! Еще не вечер! Поверь мне, еще не вечер!

Они пили, закусывали, разговаривали, вспоминая былое, ребят с курса. Кубик совался носом им в руки, напоминая о себе, и то один, то другой совал ему куски, и он глотал их, не разжевывая.

– Такой живоглот, – бормотал пьяненький уже Вася. – Такой разбойник… – Лицо его покраснело, глаза затуманились, он все время улыбался бессмысленной растроганной улыбкой. – А ты не изменился, Сема, – сказал он вдруг. – Нисколько.

Собеседнику полагается ответить: ты тоже, но у Сэма язык не повернулся соврать, хотя подобное вранье – дело житейское и даже необходимое. Не та ситуация, чтобы врать.

– Знаешь, ты всегда мне напоминал… то есть я именно так и представлял себе… – запинаясь, Вася ловил ускользающую мысль, – …пастуха с посохом, в длинной хламиде или овечьей шкуре и грубых сандалиях где-нибудь на горе Синайской, а вокруг овцы… Правда, Сем, даже хотел написать… так и видел… пастух-пророк, лицо вдохновенное, и глаза такие… полные веры и страсти! Рука сжимает посох… А ты взял и уехал… Или на верблюде!

Сэм кивнул – на верблюде, класс! Долговязый и подвижный, он был вечно в полете и движении, искрил идеями. И тогда, в училище, и позже, в Америке. Его сильное лицо всегда выражало напряженную работу мысли, глаза смотрели испытующе, брови хмурились, и трепетали ноздри крупного энергичного носа. Он постоянно прикидывал и взвешивал, во что выльется реализация той или иной идеи – мысленно, а также на первом попавшемся клочке бумаги или на крошечном плоском калькуляторе, с которым не расставался. Бизнесмен в нем победил художника, любил он повторять. Ему интересно делать дело. Нюх у него отменный, есть внутреннее чутье. И сейчас смотрел он на захмелевшего Васю, пытаясь понять, что осталось в нем от того талантливого парня, каким он его помнил. И стоит ли… Стоит ли затевать некий задуманный им проект или не рисковать, сунуть художнику пару сотен долларов и распрощаться. В его выразительных глазах читались вопрос и сомнение. Вася, чуткий, как все артисты, заметил это, хотя и был пьян.

– Я сильно изменился… – произнес он полувопросительно и виновато. – Я знаю. Иногда мне кажется, что я какая-нибудь ящерка с перебитым хребтом ползу неизвестно куда, вместо того, чтобы спокойно издохнуть. Во мне ничего не осталось. Я говорил тебе, Сема, я… я… пустой, я и не человек уже, понимаешь? Даже в Кубике больше толку, чем во мне. – После водки его потянуло на исповедь и самоуничижение.