Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

• Название: Америка, Россия и Я
• Автор: Диана Виньковецкая
• Издательство: Эрмитаж
• Жанр: Современная проза
• Год: 1993

Как русский человек видит Америку, американцев, и себя в Америке? Как Америка заманчивых ожиданий встречается и ссорится с Америкой реальных неожиданностей? Книга о первых впечатлениях в Америке, неожиданных встречах с американцами, миллионерами и водопроводчиками, о неожиданных поворотах судьбы. Общее в России и Америке. Книга получила премию «Мастер Класс 2000».

---

— Да — я ещё во власти какой‑то «складчины», и всё тащу в общую кучу, и без этого хоровода, без этого соединения тоскую. Я не знаю, свойство ли это только русских?

Русские философы по–разному объясняли появление коммунистического идеала.

Достоевский открыл, что «социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности.»

Бердяев считал, что русский коммунизм «есть трансформация и деформация старой русской мессианской идеи».

Яша утверждает, что ни один человек, самый последний убийца — никто не думает, что он делает зло. В каждом человеке есть «квант» хорошести, «квант завышения» над другими людьми; и к этому «кванту» апеллирует «идея всеобщего счастья», а выразители этой идеи достают, играют, и обращаются к этому «кванту завышения» — бессознательного человеческого тщеславия; и самый последний человек при помощи этого ощущения иллюзорно поднимается над другим человечеством, чувствуя себя носителем великих идеалов.

После того, как Люба посетила лекцию советского пропагандиста тов. Борзенко, выступавшего в конференционном зале университета, где собралась толпа из студентов и преподавателей невиданных размеров, — в один из наших ланчей она рассказывала, как ловко манипулировал советский журналист, играя на самых "хороших" чувствах американцев, доказывая им, какая у них плохая пресса и как они неправильно живут. Первым делом он спросил: «Поднимите руки, кто читает советские газеты?» Никто. «Поднимите руки, кто знаком с советскими людьми — не эмигрантами?» Никто. «Сколько места в ваших газетах занимает реклама? А у нас…!», и пошёл, и пошёл расхваливать советскую прессу.

Американцы сидят, смотрят, улыбаются, а он их облапошивает, рассказывая о преимуществах социализма и его прессы.

— Я так расстроилась, — закончила Люба свой рассказ, — американцы такие доверчиво–наивные!

Я передала вечером весь Любин рассказ Яше, об облапошивании советским пропагандистом американцев, о том как они все хлопали и улыбались. На следующий день Яша на своей лекции спросил студентов, как им понравилось выступление тов. Борзенко? Все студенты в один голос сказали, что они не поверили ни одному его слову.

В один из зимних дней я пришла на ланч в удивлении: «Сегодня Илюшина школа закрыта, потому что выпали две снежинки»?

— В Америке всегда закрывают школы, если есть хоть малейшая опасность для школьников, — ответила Люба.

— Я в Нью–Йорке долго смотрела на чудо заморское, как школьников специальные люди в форме переводили через дорогу, останавливая всё движение. Как я удивилась! Как тутошняя Илюшина учительница Миссис Окки позвонила нам из школы, чтобы сказать: Какой у вас хороший сын!

Там… с детства: — Киселёва, почему ты поставила «И» в начале предложения? — Так у Пушкина. — Но ты не Пушкин! — Но, я… — Я — последняя буква в алфавите!

Пусть продаёт печенье!

— Тут… — в школах заботятся, чтобы были все «happy», наслаждались бы, никто бы не чувствовал себя обиженным, — сказала Люба, — и часто это принимает смешной вид, как в рассказе, кажется Бредбери, когда учительница раздевалась перед учениками, чтобы их развлечь.

— Потому‑то и не умеют читать некоторые, окончившие школу, как тут уже неоднократно говорили, — сказал Гейлен.

— И, быть может, лучше не уметь читать, чем служить пустым конденсатором, куда всё помещается? Отражать чужие мысли и образы?

Я расскажу, как я сдавала экзамен по философии, как все «случаи из жизни», самые маленькие, самые незначительные, показывают — не учись читать, Диночка!

* * *

Экзамен по философии.

Весна 1968 года отметилась для меня экзаменом по философии, нужным, чтобы закончить аспирантуру и получить желаемую степень кандидата наук. Этот экзамен был не шуточный, а вполне серьёзный, устный, включающий в себя и нормальную философию, и диалектический материализм — все создания мира, пропущенные через желания пролетариата, как их понимают взявшие на себя руководители гегемона, творцы новой философии, докумекавшие и скомпоновавшие, сбившие всю философию в нужном как бы для человечества направлении. Чего только не должна была я узнать! Сначала нужно было подготовить — для подпуска к экзамену — реферат. Была целая библиотека рефератов, они списывались друг у друга, дарились, продавались. Но я сама решила кое‑что узнать, вернее, Яша меня уговорил почитать что‑нибудь умное, придуманное в предыдущие века. Я ходила в публичную библиотеку, выбрав тему: «Роль гипотезы в научном познании». Многое узнавала и радовалась, что попадались интересные книги. Мыслям удивлялась, что ничего–ничего не знала, слыхом не слыхивала о таких философах, хотя и окончила университет, прослушав тонны философии. Яша мне помогал и, не будет неправдой сказать, написал реферат. На кафедре такого подобного ничего ещё не было — будучи учёным-геологом, Яша писал об эволюции природы, используя подобранный мною материал из Тейяра де Шардена, Питирима Саровского… Красивый реферат у меня получился, и я не сомневалась в его успехе, сдав его за месяц до приёмного устного экзамена.

Прихожу на экзамен. Большая комната со столами, за которыми сидят с одной стороны двое принимающих, а с другой — сдающий и ожидающий. Самым опасным считался зав. кафедрой философии профессор Свидерский, и сдающие кандидаты наук по первому разу от него почти все выходили с «двойками»… Он сидел с таким видом, будто никого не замечал. Я сразу его определила по внушительности осанки, импозантности внешнего вида; будто он раздавал Нобелевские премии, получив сам давно по крайней мере три. Рядом с ним — полотёр-дворник — доцент по социализму, с оттопыренными ушами; вместо лица одни уши во все стороны развешены, невежда, видно, полная — и весь конопатый. Свидерский, конечно, набрав на кафедру полотёров, чувствует себя наиумнейшим философом мира. Получив реферат, я заглядываю в конец на отметку: стоит крохотная тоненькая четвёрка с загогулиной в уголочке, с мелкой–мелкой подписью, микробной, меньше маленькой самой цифры 4.

Я — прямо к Свидерскому:

— А почему мне «четвёрка» за реферат?

Он глухо, с полным достоинством отвечает:

— А вы что хотите?

— Как что? «Пятёрку»!

— Мы «пятёрки» ставим только, если в реферате творческие мысли, — медленно и величественно произносит он.

— У меня — сплошные творческие мысли! — смело говорю я, зная, что всё принадлежит Яше и он вкладывал свои оригинальные мысли.

— А почему вы уверены, что ваши творческие мысли заслуживают высокой оценки?! — с расстановкой, презрительно–надменно говорит он.

— Мои творческие мысли заслуживают или «пятёрки», или критики; — ни того, ни другого — никаких пометок, никаких следов чтения — я не обнаруживаю. Посмотрите сами! — настойчиво говорю я, протягивая ему реферат.

— Я посмотрю, — с лёгкой брезгливостью берёт он моё произведение, — а вы готовьтесь к вопросам.

Вот я сама напросилась к самому опасному принимальщику! Мне выпали два простых вопроса: первый — «Форма движения материи», и второй — «Роль личности в истории». Первый ответ я полностью знала, проштудировав книгу — философия для домохозяек — какого‑то бойкого московского мужика–философа, забыла фамилию, кажется Афанасьева; все радостно его изучали, он такие приготовил выжимки из философии, что где говорить, что даже неграмотный мог вполне выставить себя Сократом. Второй вопрос тоже был всем знакомый. Ореолы в истории. Сижу, жду и смотрю, как около Свидерского ёрзает на стуле будущий учёный, физик–теоретик или математик (Свидерский особенно был с ними свиреп) и бормочет:

— Время… Время… Пространство…

— В какой из его книг отражено время и пространство? — твёрдо спрашивает Свидерский.

— Время… Пространство… связаны…

— Я вас спрашиваю, в какой из его книг?

Сдающий стал дрожать, — ни времени, ни пространства, ни книги не может произнести…

— Идите. Придёте в следующий раз…

В другое время, в другое пространство.

Я занимаю освободившийся стул. Свидерский, важно просматривая наш с Яшей реферат и не отрывая глаз от текста, как бы мимолётно спрашивает меня:

— Чем занимается квантовая физика?

— Квантами! — уверенно отвечаю я.

— А что, по–вашему, «квант»?

— Квант?! Это импульс–волна, — и показываю ему, сделав щипок пальцами, дрожа и вибрируя этим щипком, как бы изображая квант.

— Так… так…

Он ничуть не удивился, без тени сомнения, расставив свои ладони, как рыбак, показывающий длину рыбы, и с чувством величия говорит:

— А отрезок, по–вашему, — так?

— Да, — говорю я.

Не найдя ничего вразумительного ответить на мои доморощенные представления — показы квантов и отрезков, профессор Свидерский произносит:

— Приступайте к ответу на первый вопрос.