Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести

• Название: Горб Аполлона: Три повести
• Автор: Диана Виньковецкая
• Издательство: Ретро
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 2004
• ISBN: 5-94855-038-9

Три повести современной хорошей писательницы. Правдивые, добрые, написанные хорошим русским языком, без выкрутасов.

“Горб Аполлона” – блеск и трагедия художника, разочаровавшегося в социуме и в себе. “Записки из Вандервильского дома” – о русской “бабушке”, приехавшей в Америку в 70 лет, о её встречах с Америкой, с внуками-американцами и с любовью; “Частица неизбежности” – о любви как о взаимодействии мужского и женского начала.

---

Думая, что он не понял, о чём идёт речь, я говорю ему, что «я хочу послать Яшины альбомы. Они совсем не занимают места».

«Ты что, собралась их продавать? Всех интересует только бизнес. — Саркастически говорит он. — Алида ничего брать не будет. Все хотят прокатиться на Алиде. Она едет повидать свою мать». Когда он повернулся ко мне лицом, то оно было похоже на маску: с лица он убрал всё приятное, глаза его остекленели в отчуждённости, и лёгкая усмешка скользила по лицу, которое стало перекошенным. Я онемела: «Все эмигранты, как… мандавошки! (его любимое выражение) Каждый себе гребёт!»

От него такого я совсем не ожидала. Я ещё могла допустить презрение к моей какой‑то передаче и даже могла оправдать его, но речь шла о памяти Яши, по его словам самых им уважаемых и любимых людей. Комок подступил к горлу… Я ничем не уязвила его самолюбия. Я растерялась, не понимая в чём дело?

«Игорь, ну перестань!» — останавливает его Алида. К ней присоединилась Ксана: «Игорь! Ну, что ты так! «Эффект его сценария начинает разворачиваться.

Я чуть слышно произношу: «Я думала, я хотела… Яшин альбом…» Слёзы заглушают мои слова. Каждый из присутствующих, покачивая головой, пытается обратиться к нему с увещеваниями. Все в плохом состоянии. Достигнув сценического успеха, казалось бы, он должен закрыть занавес, но он не в силах отойти от захватившего его сценария. Он сидел ко мне вполоборота, а когда он повернул ко мне своё лицо, оно стало походить на новую маску, которая относилась к другой фазе чувств: «Что ты просишь, Алида не может взять. Меня попросили передать туда, — и тут он артистически наклоняет голову и заговорщическим голосом, будто бы собирается сообщить невероятную тайну произносит: «рукописи Васи Аксенова». Слова «рукописи Васи Аксенова» он произносит с придыханием, с таким подобострастием, понизив голос, как будто речь идёт о передаче секретов атомной бомбы. После этих слов я почти теряю сознание и, задыхаясь от подступившей обиды и раздражения, восклицаю:

— Что тебе Вася!? Твой друг Яша!

Думая, что все с подобострастием относятся к каким‑то «богатым ирландским евреям», «наследникам Форда», «детям лорда», он обращался к этому несуществующему в других людях чувству и всегда меня этим раздражал. Он мог заискивать перед каким‑нибудь именем, богатством, а потом обливал этого же человека желчными помоями, поклонялся успешному человеку, а потом смешивал его неизвестно с чем. Подхалимство и злопыхательство уживались в нём. Почему он придумал эти рукописи, не испытывая сам никакого сверхуважения к Аксенову? Свою ярость я уже не могла сдерживать: «Ты — предатель! Ты предал своего друга. Я не хочу тебя видеть!» Кажется, мои слова выводят его со сцены, — он ничего не отвечает. Наступает холодная тишина. Всем неприятно, неловко, противно. Забрав альбомы, я в слезах ухожу. Вместе с альбомами я уношу свою дружескую любовь к нему.

На заре в пять часов утра раздался звонок: он извиняется, бормочет, что кто‑то ему заморочил голову, «пришли какие‑то люди, их прислал ко мне Миша»…, а в шесть часов утра он уже приехал и стоял перед окнами нашего дома на коленях. Изображал полное раскаяние, умолял о прощении. Спрашивается, зачем этот бессмысленный скандал? Какой смысл и какая подоплёка?

Я его простила, но… после этого эпизода душевно отдалилась. Я написала ему тогда письмо, «из‑под яблони», в котором говорила: «Ты должен себя любить, а не авторитеты, вера в которые почти безнравственна. Своё лучшее «Я» ты должен доставать из жизни. Я презираю твоё преклонение, заискивание, и не прощаю тебе сладкого придыхания к именам. Тобой руководят стихии, и ты можешь хватить через меру, отдаваясь своим эмоциям. Эта женская сторона твоей натуры для тебя самого абсолютно неприятна. Стихийное, неосознанное, полностью бессознательное. Этот бессмысленный, чудовищный скандал могла устроить только женщина, в которой эмоции побеждают, а разум молчит. Ты ненавидишь в себе своё женское неуправляемое начало. Ты никогда не занимался самопознанием, а как говорят философы, «Аполлон как этическое божество требует самопознания». Ты боишься анализировать свои поступки, слова, свою зависть, свою месть и прячешь всё в своё подполье». Аполлон начинал преобразовываться в Диониса.

И чем больше погружался в недовольство собой, тем больше он высмеивал и злобничал насчёт окружающих. Если раньше его высмеивание эмигрантского скряжничества было интересным, то со временем «яд неудовлетворённых желаний» пропитывал его и фантазия уводила в неприятное отвращение. В его остроумии появилась желчность, бывшие пикантными булавки и шпильки стали окрашиваться ядовитой слюной. В разговорах стали звучать язвительно–насмешливые преувеличения. Говорить о вещах интересных он разучился. Чем старше он становился, тем сильнее проступали в нём черты отца, ворчливого ипохондрика, кидавшего в помогающих ему женщин тарелки и оскорбления.

Вот лежит копия моего последнего письма к нему. Я пыталась ему что‑то сказать письменно, потому что устно он ничего не хотел слушать и вёл только бесконечные монологи. Я приведу это письмо полностью, хотя мы его не зачитывали в вечер нашего возвращения в прошлое. Он усмехнулся какой‑то горькой улыбкой, увидев, что я хранила копии своих писем к нему.

«Дорогой Игорь!

Я пишу тебе после нашего вчерашнего телефонного разговора, вернее, твоего монолога. Мы живём на гигантском маскараде, где каждый из нас надевает разные маски, хорошо тем, кому это объяснили с детства. Открытие, что мы обречены на разыгрывание комедии, портит нам отношения с людьми, а оставшись в одиночестве — отравляешься ядом одиночества, и мы остаемся, повисаем в мире, где каждый из нас отыскивает свои способы и пути для разряжения своего духа отчуждения и вражды. Твоя высокоодарённая натура находится в таком противоречии и разладе с собой, что меня охватывает редкая боль… Видя, как ты отвращён от себя, как ты плохо к себе относишься — я немею. Я думаю, где истоки твоего отвращения от себя? Мне хочется задать тебе много вопросов и хоть капельку раскрыть тебе своё видение твоих страданий. Я вижу, что ты живёшь без любви, с загадочными масками, которыми ты закрываешь своё лицо, своё страдание, своё отвращение и от себя и от человечества. Отвращение от людей и такая от них зависимость разрывают тебя на части. Пренебрежение моралью и такая моральность, что мороз по коже идёт, такие психологические проникновения и такая психологическая невежественность, что бабка из подворотни оказывается Шопенгауэром в сравнении с тобой! Такое восхваление и вознесение кого‑нибудь, а потом «доставание» из него самого что ни на есть мутномерзкого… До бесконечности я могу перечислять твои противоречия, как все сферы твоей души находятся в разладе одна с другой… Как ты не можешь любить то, что ты любишь! Как изощрённо ты избегаешь не только глубоких мест, но даже тёплых течений и барахтаешься в окружающей воде мелкого происхождения.

Ты не ценишь главного в себе, презирая этот «плебейский мир», ты действуешь по его же плебейским законам. Не дальше от морали, а в её отвратительной моральности. Вера в себя, гордость самим собой, ирония по отношению к себе тебя покинули.

Возведя в звезду (не по правде, а для выгоды) какую— нибудь наискучнейшую, забубённую, обыденно–закрытую женщину, ты оказываешься во власти удобств и чувств своей ущербности (конечно, это всё скрыто — она как бы любит, а ты — нет), ты принимаешь все бенефиты — слайды, обеды, ужины, подарки, удобства. В тёмных лабиринтах твоего нутра зарождается чувство вины, и чем сильнее оно вырастает, тем больше ты затягиваешься в сети виноватости. «Её чистота» тебя начинает губить, и ты цепляешься за её крылья, и боль от этих цеплений–ран ты ощущаешь, как вину. У многих женщин есть цель — всё время развивать в мужчине чувство вины. Все твои женщины должны тебе служить, как Серые волки, и в угоду удобствам — удержаниям этих женщин ты приносишь себя в жертву. Не любви, а удобствам. Но женщины ещё более коварны чем ты, что тебе не приходит в голову, и они тебе мстят. Так было в Голливуде, где ты поставил свою карьеру, своё искусство, себя в зависимость от женщин, т. е. «нахуй», и ты в них растворился. Знаешь ли ты, что есть такие морские коньки, которые после совокупления исчезают в самке, растворяются в её теле? Так и ты растворил через «храм Венеры» свой талант и величие! И стал зависим от морали, от чувства вины. Помнишь наш разговор на квартире у Ксаны, когда ты устроил светопреставление, всё предав и подчинив своему чувству вины перед Алидой. Тебя потопляет твоя «моральность», твои выдуманные жизненные концепции, в рамках которых ты как в тисках. Казалось бы, ты — свободный художник, живи себе «и не стыдись безумных наслаждений!» Но ты не можешь жить себе и наслаждаться, потому что ты всё время чувствуешь, что ты виноват — ведь ты любишь не человека, а свои удобства, и это свербит. Ты никогда не открыл другого человека — только любовь помогает это сделать, а ты никогда никого не любил. Но почему же я тебе пишу всё это? Потому что я чувствую, что в тебе есть глубокий родник, который клокочет и хочет выйти наружу, и я хочу под мутным слоем твоего льда найти крупинку золота, погружённую в глубине под толстым слоем ила. Почему‑то у меня теплится надежда. Я хочу, чтобы наши общения, соприкосновения обогащали бы друг друга, чтобы я тебя увидела оттаявшим, не подавленным чужим благосостоянием, не… не… с желанием повернуть назад. Я предлагаю тебе сотрудничество, при котором ты будешь отдаваться (первый раз в своей жизни), а не я… Я пишу книгу «Записки о невидимых поединках», от которой жду много, и хочу привлечь твою фантазию. (Ильф и Петров, Тарапунька и Шекспир!) Как мне говорил Яша: «Освобождай свою свободу!» И я, кажется, добираюсь, чего желаю и тебе. Яша и я верили в твой талант, и я ещё верю, хотя уже трудно. Не льсти мне коварно, а прими как друга — сдайся! Себя люби до потери завирания… Я всё— таки надеюсь и грущу, вернее, буду грустить, если ты опять не поймешь, что я тебе хотела сказать. Любя и дружески. Дина».