Роман Сенчин - Минус (сборник)

• Название: Минус (сборник)
• Автор: Роман Сенчин
• Жанр: Русское современное

В книгу вошли две повести Романа Сенчина – «Минус» и «Вперед и вверх на севших батарейках». Их герой – полный тезка автора – и автопортрет, и самопародия: как настоящий реалист, он пишет о том, что хорошо знает.

Действие «Минуса» происходит в небольшом сибирском городке, Роман работает монтировщиком в театре. Таскает тяжелые декорации, спит с актрисами, пьёт от тоски по вечерам… а ночью мечтает о далекой столице. Герой повести «Вперед и вверх на севших батарейках» уже живет в Москве, учится в Литинституте, успел жениться и развестись, и близок к цели – стать известным писателем. Но для этого надо, преодолев отчаяние и безденежье, работать, писать – и тянуться вверх, вперед и вверх…

---

Справа от коровников – кладбище техники. Сеялки, бороны, ржавые полуразобранные комбайны, кособокие «Кировцы» на сдутых колесах. Забор вокруг этого кладбища тоже ничего больше не защищает, многих досок в нем не хватает.

Мы с отцом докуриваем сигареты, молчим. Разговаривать все равно бесполезно – мотор ревет, машину трясет на ухабах проселка, когда отец переключает скорости, Захар взвизгивает, словно ему больно.

Деляны местным раздают поблизости от деревни, а дальше, за лесополосой, – для городских. Местные платят только за вспашку, городские же арендуют участок на сезон. Сам совхоз теперь картошку не садит: нет ни желающих работать на казенном поле без зарплаты, ни техники: последний картофелеуборочный комбайн прошлой осенью перекочевал на кладбище техники.

Поле растянулось на пологом склоне невысокой сопки, разрезано лесополосами. Тут и там по склону красные, зеленые, коричневые пятна машин, на черно-серой земле шевелятся люди.

– Не мы одни припозднились, – повеселев, перекрикивает отец рев Захара.

Я киваю. Крепко держусь за скобу-ручку в панели под лобовым стеклом; Захар грузно и осторожно переваливается на буграх заезженной пахоты, пробирается к нашей деляне.

Перед началом работы пошли вдоль участка. Первые метров шесть уже выкопаны отцом в августе-сентябре на еду. Дальше, среди полумертвых сорняков, сухая и поникшая картофельная ботва. А с противоположного конца деляна тоже поископана, но неаккуратно, торопливо. Валяются мелкие, позеленелые, омытые дождем картофелинки.

– Вот гады, – почти равнодушно, без удивления говорит отец, сплевывая налезшие в рот табачинки «Примы». – Мешка два унесли… – И тут же старается успокоить себя и меня: – Ничего, ладно, нам тут с лихвой хватит. Картошка в этом году неплохая.

Прохладно. Солнце где-то далеко-далеко за плотной, безграничной, во все небо, тучей. Даже и не угадывается, где оно сейчас, – от горизонта до горизонта однообразная тяжелая серость. Кажется, в любую минуту она лопнет, порвется, и полетит серый, как и сама туча, снег.

Земля сырая, липкая. Пальцы быстро замерзают, не гнутся. А рыться в развороченном вилами гнезде рукой в перчатке не получается – все кажется, что не нащупываю, оставляю в земле картошины; немного согрев руку, снимаю перчатку, снова копаюсь голыми пальцами.

Отец действует быстро, он уже рядов за десять от меня. Вилами, конечно, работать легче – ткнул зубья возле гнезда, поддел из глуби, вывернул наружу основные клубни, и готово. Но куда ему копаться в земле с его руками – все в экземных язвочках, красные и распухшие.

Работаем молча, торопливо. У меня одна мысль, одна забота: коченеющие руки. Ворошу в лунках то правой, то левой. Пока одна рука шарит в поисках прячущихся картофелин, другая греется. Особенно неприятно попадать пальцами в ледяную жижу недогнившей семенной картошки. Словно вляпался в сгусток застывшей чужой мокроты.

Жду, когда отец предложит перекурить.

Клубни в основном крупные, а ведра наполняются страшно медленно. Или мне просто так кажется. Когда невмоготу больше изучать лунки, беру два не совсем полных и несу к Захару, высыпаю в расставленные по краю кузова ящики. Возвращаясь, смотрю по сторонам, надеясь увидеть что-нибудь интересное, что может развлечь…

Кое-где в поле согнутые или бредущие с мешками и ведрами фигурки людей. Занимаются тем же, что и мы с отцом, – добывают себе пропитание. А картошка, картофан – самый главный продукт, самый важный запас. «Картошка есть – уже не голодом» – выражение, часто слышимое мной и от стариков, и от молодых ухоженных женщин, и от небедных на вид мужчин. Ею даже не очень-то и торгуют в этом году. То ли спроса особого нет (мало кто не имеет возле города клочка земли, засаженного картошкой), то ли берегут на весну. Неизвестно, что там будет, зимой и весной, а ее засыпал в подвал, пусть лежит…

– Что, брат, покурим? – наконец-то предлагает отец.

– Давай, давай!

Залезли в кабину, захлопнули дверцы. Курим едкую, пересохшую «Приму» по рубль восемьдесят за пачку. Тупо постукивают по крыше и капоту редкие дождевые капли. Порывами налетает ветер… Отец, кажется, хочет поговорить, а у меня нет ни слов, ни желания. Молчать как-то лучше. Или жалобно, тихонечко заскулить. Ведь все, все так и будет, долго-долго все так и будет, как эти четыре года. Крепкий обруч, и мы намертво зажаты в нем. Не выбраться, но можно с большим трудом, правда, делать одни и те же движения, можно видеть одно и то же, думать об одном и том же. Так мы и будем жить. Родители здесь, в этой хиреющей, разорившейся деревушке Захолмово, а я в скучном, сонном райцентре… Родители из года в год будут стараться заработать денег, чтоб наладить мне сносную жизнь, будут каждую зиму строить грандиозные планы, потом, до следующей зимы, стараться их осуществить, лишаясь сил и надежды, старея и борясь со старостью, борясь ради меня. Я буду так же таскать со сцены и на сцену фанерные стены, беседки, бутафорную мебель, буду по возможности ловить свой убогенький кайф, мечтать о той девочке с подоконника или о какой-нибудь другой, если с этой не получится познакомиться; буду ругаться и играть в дурака с Лёхой, а по понедельникам приезжать к родителям… Так все и будет до какого-нибудь конца…

– Чего, брат, такой невеселый? – отец приобнял меня за плечо. – Мешка три уже добыли. Сейчас ия покопаюсь, дело быстрее пойдет…

От слова «брат» и от этого легкого полуобъятия заскулить тянет еще сильнее. Стараясь проглотить комок в горле, затягиваюсь сигаретой как можно глубже, отворачиваюсь, смотрю в окно… Хилые, полуголые березы и осины лесополосы кажутся совсем мертвыми, люди бродят по полю, как заблудившиеся зомби…

– Так осень ведь, – бурчу в ответ, – как-то грустно…

– Да-а, – вздыхает отец, – скоро и снега ждать. Дров еще надо бы… Я с Геннадием договорился, с лесником, обещался выделить нам местечко, пилу дать. Вот надо как-нибудь выбраться, привезти.

– Привезем, отец, – обещаю. – В следующий понедельник давай?

– Как здоровьице еще, погодка позволят…

Самые хорошие, но в то же время и самые тяжелые минуты дома – это наш семейный вечер. Сделали все, что успели до темноты. Картошку выкопали почти полностью, осталось буквально рядов десять-двенадцать. Помешал разошедшийся все-таки дождь; отец сказал, что как-нибудь на днях докопает. Выгружать ее не стали, оставили в кузове, накрыв тряпками и брезентом. Надеемся, что ночь будет без заморозков.

Кролики, куры, свинья, пес Би2ча накормлены. Мы помылись в бане. Сидим за столом, ужинаем, выпиваем. Хрипло что-то бормочет радио, погашен не нужный сейчас телевизор. Сейчас маме и отцу не интересны фильмы, программа «Время», ведь сегодня я здесь, рядом с ними.

Мама поминутно предлагает мне то одно, то другое, не дает моей тарелке опустеть. Отец время от времени наполняет рюмки. Конечно, расспрашивают, как у меня и что.

– Да все нормально, все нормально, – говорю. – Талоны вот выдали, двадцать штук. Запасов полно, целый шкаф круп, картошка. Зря вы столько привозите…

– А как сосед? Не сильно пьющий? – беспокоится мама.

– Так, ничего… Нормально все.

– Ты уж, сынок, не злоупотребляй, пожалуйста! Сколько она, водка проклятая, горя людям приносит!

– Да нет, мам, я редко…

– Что в театре нового?

Говорить о театре уж совсем нет никакого желания. Хотя бы на денек о нем забыть. Я инстинктивно морщусь, но тут же спохватываюсь и стараюсь ответить приподнято:

– Процветаем! Собираются новое ставить, какую-то грандиозную сказку. Люди ходят, редко пустой зал когда… С зарплатой вот только…

И тут же мамино жалобно-просящее:

– Держись, пожалуйста, за место, сынок. Какое б ни было, а все-таки. Куда теперь, в наше время… И хоть жилье есть, пока квартиру не купили…

– Да нормально, не волнуйтесь, – стараюсь сохранять бодрый тон. – Неплохая работа. Вот насмотрюсь и, – я хохотнул, – и тоже в актеры пойду!

– А хорошо бы, – мама принимает шутку всерьез, – мы с отцом после культпросвета немного поиграли, знаешь, как это развивает человека! И дикция, и пластика…

Верхний свет потушен, осталась только лампочка за печкой. Отец вскоре после ужина лег спать, а мы с мамой сидим за неубранным столом, шепотом разговариваем.

– Может, привезти тебе мебель кое-какую, посуды побольше, часть книг?

Этот вопрос мама задает чуть ли не каждый понедельник, и я, как всегда, уклончиво отвечаю:

– Ну, а вдруг что случится, опять все обратно везти… Необходимое у меня там есть, все вроде нормально…

– Да как же… Хуже нет, чем это чемоданное настроение.

– Ладно, посмотрим. Попозже, а?..

Мама кивает, потом откашливается, видимо, готовится сказать нечто важное.

– Теперь еще вопрос вот какой. При районо открылся магазин. Так там… – она не может подобрать подходящее слово, – там торгуют в счет задолженности по зарплате. Одежда на тебя есть очень хорошая. Правда, цены повыше, чем на Торговом, но… разумные. Нам-то с отцом в школе тысячи три должны, вот мы и думаем: взять тебе куртку на зиму, сапоги, джинсы. И свитер я присмотрела очень хороший. У тебя вон все уж настолько поизносилось, я стирала сегодня – прямо ремки…