Жан Жироду - Бэлла

• Название: Бэлла
• Автор: Жан Жироду
• Жанр: Классическая проза

ЖИРОДУ́ (Giraudoux), Жан (29.X.1882, Беллак, — 31.I.1944, Париж) — франц. писатель. Род. в семье чиновника. Участвовал в 1-й мировой войне, был ранен. Во время 2-й мировой войны, в период «странной войны» 1939-40 был комиссаром по делам информации при пр-ве Даладье — Лаваля, фактически подготовившем капитуляцию Франции. После прихода к власти Петена демонстративно ушел с гос. службы. Ж. начал печататься в 1904.

---

Разместив цветы, Моиз открывал склеп Сары с помощью слова [13], которым он открывал и свой несгораемый шкап, и запирался в склепе. Друзья утверждали, что Моиз всегда громко рассказывал мертвой события истекшего месяца; некоторые шпионы пытались приложить уши к ажурным цветам мраморного несгораемого шкапа и узнать судьбы курса на бирже. Моиз на этот раз вышел из склепа, овеянный спокойствием, которое не всегда давал ему его бассейн, но его почтение и приниженность, которые он испытывал перед могилами и перед своим спуском в склеп, при спуске с холма Пэр-Лашэз в Париж превращались в гордость и презрение. Казалось, что особые полученные им сведения раскрыли ему коварство мертвых, их лицемерие, их глубоко антисемитский дух. Он не пошел по аллеям кладбища. У него не было больше в Пэр-Лашэзе его скользящего и светлого шага, которым он только что шел, подражая шагу того, кто ходил по водам.

Хлопнув дерзкой рукой руку Феликса Фора, пощекотав бедро плакальщицы на памятнике Ротшильду, покачав бесплодное дерево у могилы Мюссе, отталкивая всех этих мертвых, за которыми шпионила Сара, он заканчивал свою прогулку у свежей могилы, если представлялся такой случай, кого-либо из своих врагов. Сегодня это был Энальдо. С площадки Моиз глядел на Париж удовлетворенным взглядом, таким, каким смотрел его знаменитый тезка [14] на обетованную землю, с той лишь разницей, что Моиз уже проник туда и приобрел там достаточное количество золота, чтобы отлить из него массивные скрижали с заповедями.

Затем он спускался завтракать в ресторан Максима, по крайней мере в том случае, если он не замечал на большой аллее кортежа, направляющегося в ту часть кладбища, где покоилась Сара. Он следовал тогда за ним издали, спрашивал об имени, радовался, если это была для Сары юная компаньонка, и не уходил, не собрав всех сведений о новом соседстве Сары.

Я пришел в ресторан раньше назначенного часа, но уже нашел Моиза за столиком. Его беседа с Сарой была, вероятно, краткой и велась в телеграфном стиле: «Началась борьба Ребандар-Дюбардо, — должен был он сказать. — Энальдо умер вчера. Прочел в „Revue Universelle“ статью посла Соединенных Штатов о классическом образовании. Довольно глупо. Погода скорее приятная. Прекрасные ливни по ночам, а дни яркие». Я надеялся, что он будет говорить со мной о Ребандаре. Я хотел главным образом получить от него какие-нибудь известия о Бэлле: я напрасно ждал ее теперь, каждое утро, после того дня, когда она узнала мое настоящее имя. Она не приходила и не отвечала на письма. Я воспользовался этим, чтобы читать по утрам. Лишенный Бэллы, рано просыпаясь, я читал модные книги: Истрати, Оссендовского. Нужно было только выяснить, стоило ли приключение поляка на Енисее нежного тела, вытянувшегося около вас, стоили ли речи о тирании барона Унгерна в крепости в Урге одной минуты борьбы, затем блаженного покоя, а вслед за этим; горячего шоколада и поджаренного хлеба. Стоили ли все книги двух благодарных глаз и тысячи искренных поцелуев. Вообще, стоила ли какая-нибудь в мире фраза силуэта Бэллы, мелькающего в зеркале магазина, стоила ли ежедневного неисцелимого отчаяния от нашей разлуки…

Все это нужно было узнать и проверить. Отсутствие любви давало мне по утрам почти такую же свободу, как и сама любовь…

Моиз не хотел говорить о Бэлле. Он видел Ребандара накануне. Министр принял его в своем кабинете на Вандомской площади; окна были открыты; кабинет помещался между садом, откуда доносилось журчанье фонтана, запах роз, и залом заседания совета министров. Министры болтали, поджидая своего главу. Ребандар, раздраженный громким разговором, распахнул двойную дверь и крикнул: «Итак, господа…» Тишина была восстановлена. Но фонтан шумел, розы благоухали. Ребандар сделал несколько шагов по направлению к саду, готовый все поставить на свое место, но удовлетворился тем, что закрыл окно. Наконец, на этой плотине, закрытой в сторону цветов и открытой в сторону министров, Моиз выслушал Ребандара.

— Мосье Моиз, — спросил Ребандар, — вы за или против меня?

Ребандар не презирал нескромности: когда вопрос шел о государстве, он считал себя освобожденным от всех уз, предрассудков или формул, которым он подчинил свое личное поведение. Он, проживавший свое собственное состояние на службе государству, допускал для других взятки и сделки с совестью. Щепетильный и прямолинейный со своим продавцом вина, разносчицей газет, своим дворецким, он говорил по-разному с председателем сената и с Эдуардом VII. Никогда никто не покупал свой табак с большей честностью и не аплодировал с большим коварством Гамбетте и Вальдеку Руссо. Моиз, наоборот, достаточно беспринципный в своих личных делах, способный при случае освободиться от фальшивой монеты за счет шофера, мгновенно очищался при соприкосновении с теми сущностями, которых не продают и не покупают: религией, государством, Францией — ценности, которые не подлежат никакому размену.

Тогда как неподкупной остов Ребандара растворялся под влиянием какой-то неизвестной кислоты в его теле министра, в тело Моиза — по-восточному жирное — внедрялся, как только дело шло о стране, крепкий остов великих дней и средних веков, и даже осанка его делалась более прямой и более благородной. Но это было не все. Ребандар обращался с государством, как обращаются с мужчиной, действуя на него юридическими доводами, разумом, авторитетом. Моиз, наоборот, особенно ценил женские качества Франции. Он сознавал, что превратить страну из королевства в республику значило переменить и самый пол страны: из мужского превратить в женский. Обо всем, что касалось его отношений к Франции, обо всем, что он сделал для нее, он никогда не говорил. В одно утро у Франции вдруг оказалась большая сила при переговорах с лондонскими финансистами в период финансового краха, и никто никогда не узнал, что Моиз дал ей эту силу, пожертвовав треть своего состояния. Он никому об этом ничего не говорил. Это была запись в его книге под заглавием «Женщина» — значит это было его тайной. Если он любил Францию, этот клирос храма Европы, где его единоверцы чувствовали себя в такой же моральной безопасности, как в средние века у алтаря, то это относилось к записи «Связи», это касалось только его и нисколько не касалось Ребандара. Таким образом для этой дуэли христианин из Шампани и еврей поменялись своим оружием: христианин взял себе лукавство и нескромность, еврей — честность и сдержанность, оба померились друг с другом своими силами, каждый со своей боевой честью, которая была обычной ежедневной честью другого.

— Господин министр, — ответил Моиз, — я банкир, глава вексельного банка — мой долг производить обмен ценностей. Поскольку ваши требования и требования курса будут совпадать, вы меня всегда найдете готовым исполнить все ваши приказания.

— Примите мою благодарность, — сказал Ребандар. — Присоединяю к ней сожаление, так как слышу в вашем ответе формулировку некоторых оговорок.

Фразы Ребандара, казалось, были выучены по руководству практических разговоров для государственных деятелей.

— Страна, даже приморская, не может регулировать своих приливов и отливов, — возразил Моиз, которого забавляла эта банальность. — Но я весь к вашим услугам, если вопрос идет о том, чтобы их предвидеть.

Ребандар внезапно встал и, избегая метафор как старый парламентарий, сказал:

— Не будем притворяться, вопрос идет не о луне, а о Дюбардо.

Окно в сад, плохо закрытое, вдруг распахнулось. Пронесся сквозняк; совет министров молча выносил его. Моиз ждал. Он был уверен в себе. С детства у него были правила, позволявшие ему всегда оставаться Моизом и располагать всеми своими силами. Был ли он в городе или на горе [15], он одним взглядом точно определял то, что его средства позволяли ему купить вокруг себя, и затем он начинал смотреть как хозяин, и его слушатели вдруг оказывались лицом к лицу с собственником. Сначала круг его владений расширялся очень медленно, и в начале его деятельности у него едва было несколько квадратных футов на паркете в конторе в Каринтии, где он дебютировал у Кон из Триеста. Достаточно было тогда, чтобы его коллега Ганенштег, садясь, отодвинул его табурет, и Моиз выпадал из своих владений. Затем мозаичный пол в зале ожиданий у Лаберти в Генуе. Затем несколько сантиаров [16] настоящей травы в Шавиле, когда он завтракал там в воскресенье в 1890 году с братом Сары. Но эта система межевания к 1912 году дала ему власть над целым департаментом, а в этот момент в кабинете Ребандара эта система давала ему всю площадь Согласия, улицу Рояль и всю область улицы Гренель, кусок Парижа, который может стоить три миллиарда золотом. Биржа в это утро принесла ему хорошую жатву, и пока говорил Ребандар (Ребандар жилец перед собственником Моизом), магический круг Моиза все расширялся, пока не коснулся площади Мадлэн, не захватил лошадей Марли на востоке и носорога в Тюильри и почти подошел к могиле Наполеона. Моиз почувствовал свою силу, заключив Ребандара в это золотое кольцо. Тогда он сел. Он боксировал всегда сидя… Ребандар остался стоять, так как он намерен был говорить не среди своих избирателей, а у подножия монумента. У какого монумента? Можно ли было не догадаться? У подножия собственного монумента. Ребандар, отлитый из бронзы, господствовал над ним и диктовал ему свои слова. Его Эгерией был он сам, он сам, парящий в воздухе. Он воздвиг в своем воображении упрямого и бесчувственного Ребандара, который повелевал ему быть резким и полным энергии, тогда как по существу своему он был чувствителен и слаб. Его воля была подавлена его монументом. Единственное движение, которое оставалось у него, как у статуи, это было движение его тени, отражение его воли. Никогда ни одно из его решений не было продиктовано ему мыслью о будущем, но всегда последним решением, какое должен был принять этот Командор. Ребандар не отдавал себе отчета в том, что он для получения этого тела из металла продал свою душу всем силам прошедшего, всем устаревшим формам цивилизации и что во имя их он шел теперь, раздраженный, озлобленный, на унижение перед Моизом.