Игорь Денисов - Судья

• Название: Судья
• Автор: Игорь Денисов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Каждый делает свой выбор самостоятельно. Это потом, стараются свалить всё на других или сложившиеся обстоятельства. Это ложь, потому что выбираешь всегда ты. Только остерегайся сделать неправильный выбор. Иначе за тобой придёт Судья…

---

Мы поели жареных сосисок под кетчупом, от которого горело во рту. Немного покатались на чертовом колесе. Юра попрыгал на батуте с другими ребятами, пока я курил. Потом была „мертвая петля“, от которой у меня захватило дух. А Юра и вовсе верещал от страха и восторга, вцепившись в мой рукав. На поворотах он дышал часто-часто, будто тонул, а я испытывал приятное чувство возвращения.

Наконец, состав скользнул по скрипучим рельсам вниз.

— Ну как, здорово? — я повернулся, глупая улыбка растаяла. Юра сидел, вцепившись в ограждающий поручень. Остекленевшими глазами глядел в пустоту. На фоне радостно гомонящих детей, выпрыгивающих навстречу родителям, мой сын выглядел полным идиотом. Раздраженный и порядком напуганный, я грубо впился пальцами в Юрино плечо. Встряхнул. Юра качнулся.

— Юра! — заорал я. — Проснись!

Взрослые начали оборачиваться.

Я вновь встряхнул сына. Он повернул голову. Посмотрел на меня немигающим взглядом.

Я сглотнул.

— Ну, ладно. Хватит шутить. Вылезай.

Я вел его за руку, проталкиваясь сквозь редуты потных, воняющих пивом людей.

Присел на корточки.

— В чем дело?

— Ни в чем, — Юра отвернулся, угрюмо глядя на ряды ларьков.

— В глаза смотри, — процедил я. Юра подчинился.

— Что это было?

— Дыра, — сказал он.

Я нахмурился.

— Иногда, когда я… — он запинался. — Когда я в-волнуюсь… вы с мамой кричите… или вот как на горке (горкой он называл „американские горки“)… Я вижу… висит в воздухе.

— Что висит? Дыра?

— Д-да…

— Ты, Юра, не волнуйся и не торопись, — я взял его руку в свою. Хотя внутри все клокотало. Я не верил ни единому слову.

Огляделся.

— Пойдем присядем.

Мы сели на скамейку.

— Продолжай.

Юра шмыгнул носом.

— Она как обруч. Черный огненный обруч. Всегда появляется, когда я волнуюсь. Я в нее проваливаюсь!

Он заплакал. Уткнулся лицом мне в грудь. Кривясь, я одной рукой гладил его. Нервно смотрел по сторонам. Мне было стыдно за себя и за сына-плаксу. Сам я никогда не плакал. Двое подростков в черных кожаных куртках, стоявших у мотоцикла, взглянули на нас. Один показал пальцем. Заржали. Я стыдливо отвел глаза.

— Как ты проваливаешься? — я облизнул губы.

— Голова кружится, — Юра посмотрел куда-то вдаль, словно огненное, черное, как резина, колесо и сейчас кружилось в жарком воздухе. — Во рту невкусно. Как пепел. Мне что-то показывают.

— Что показывают?

— Я не знаю! — закричал Юра. Сжал виски ладошками. — Не помню! Зачем ты меня мучаешь? Зачем вы оба меня мучаете? Ненавижу вас, уроды, ненавижу!

Слышать такое из уст моего робкого, нежного сына — кошмар! Я вздрогнул, вспомнив, что „уродом“ во вчерашней ссоре меня назвала Катя. Уродом и еще кем-то. Я тоже придумал для нее множество разных наименований.

— Успокойся, пожалуйста.

— Прости, папа, — Юра снова хлюпнул носом. Я положил ладонь ему на плечо.

— Тебе есть еще что мне рассказать?

Юра молчал. Замкнулся. Я знал, в будущем это принесет ему немало проблем. Меня вновь охватило сводящее с ума желание ударить его. Я глубоко вдохнул и выдохнул.

— Сынок, ты должен доверять мне.

Юра судорожно кивнул и, как тонущий гребет к берегу, выдавливал из себя переживания:

— Показывают разные фигуры… квадраты, треугольники, круги. Места. Замки, озера. Как на картинке у мамы в комнате. Будущее.

— Будущее? — смеющиеся рожи вокруг вдруг показались мне отвратительными обезьяньими мордами.

— Мама сидит в кресле. Неподвижно. Ей плохо. Мнет в руках фотографию.

— Чью?

— Не знаю! — Юра осекся. Понизил голос. — Там был ты.

Я нервно рассмеялся. Погладил его по голове.

— Ты стоял на сцене в белой одежде. Выступал перед большой кучей людей.

— Толпой, — поправил я.

— Перед толпой, — Юра — чудо! — улыбнулся. — Ты говорил… что-то о воде.

— О воде?

Юра нахмурил лоб. Он изо всех сил пытался вспомнить.

— Ты сказал: „Пейте воду!“ — он улыбнулся, довольный собой. Я же ощущал неприятный холодок по спине.

— Юра, кто все это показывает?

Сын наградил меня недоверчиво-осуждающим взглядом.

— Зачем спрашиваешь? Ты ведь знаешь.

— Нет.

— Да, — сказал Юра гордо и чопорно. — Знаешь. Черный Капюшон.

Я облизнул губы.

— Когда он приходил? Он говорил что-нибудь?

— Д-да, — Юра с трудом кивнул. — Он сказал, что приходит раз в сто лет, чтобы наказывать плохих людей. Но Он пока всего лишь призрак. Ему нужен человек, в которого Он сможет воплотиться. Тогда Он сможет провести ре-пе-ти-цию.

— Репетицию чего?

— Большого Суда, — Юра со страхом взглянул на меня. Со страхом и надеждой. — Ты ведь знаешь, о чем Он?

— Знаю, — соврал я. Мой сын смотрел на меня. Вновь от его взгляда мне стало не по себе. Будто из тебя высасывают жизнь.

— Нет, — он покачал головой. — Ты не знаешь.

Я потер лоб. Слух резали звуки: грохот поп-музыки, от которого позвоночник ссыпался в брюки; грубый обезьяний хохот; пьяные, визгливые голоса. Высокий тощий парень, разодетый под скомороха (если можно себе представить скомороха в вылинявших джинсах) фальшивым баритоном зазывал поучаствовать в дурацком бесплатном конкурсе.

Юра протяжно вздохнул.

— Обычно это происходит в туалете. Однажды я „провалился“ у всех на глазах. После обеда. В детском саду.

Он посмотрел вдаль. Я представил, как дети возятся в песочнице, носятся вокруг горки, лазают на „паутинке“. И вдруг мой сын, печальный, слабый, безмолвно сидящий в гордом одиночестве, опрокидывается навзничь. Закатывает глаза. Начинает биться в припадке, как выброшенная на берег рыба.

Дети бросаются врассыпную с радостными воплями: „Рыба сдохла! Рыба сдохла! Отравился и не подавился!“ Воспитатели с обескровленными лицами, наоборот, сбегаются, как ведьмы на шабаш. Склоняются, хлопочут, перекрывая кислород. Паникуют: „Положите что-нибудь под язык! Врача! Скорее!“ Может, даже матерятся при детях.

А мальчик всего-навсего… провалился в дыру.

— Они надо мной смеялись, — сказал Юра, глядя в никуда. — Тыкали пальцами, обзывались… я подслушал разговор взрослых. Они сказали, что я… при-па-доч-ный.

Он встряхнулся и, оттолкнувшись ручками, соскочил со скамьи.

— Нам нужно идти.

Я встал.

— Ты хочешь домой? Хочешь в туалет?

— Нет. Мама. Соскучилась.

— А может, погуляем?

Юра помотал головой.

— Я хочу к маме.

— Как скажешь, — я взял его маленькую холодную ладошку.

На обратном пути смотрел под ноги, пережевывая, перемалывая скрипучими мозгошестернями тяжелые думы. Холод и Тьма начали поглощать меня.

Из Тьмы меня выдернул чей-то истошный вопль: „Осторожно!“

Вздрогнув, я с ужасом осознал, что стою на перекрестке, вокруг теснят люди, испуганные, с перекошенными лицами. С вылезшими из орбит глазами. Тупо озираюсь, будто спросонья. Замечаю, сына нет. Юра куда-то пропал, сорванец эдакий. Из темных глубин океана выплыла мысль о Кате.

Ох и попадет мне от жены!

Глупо улыбаясь, ловлю на себе испуганные, ошарашенные, сочувствующие взгляды.

Замечаю бежевый „рено“, косо вставший поперек полосы, с распахнутыми крыльями. На капоте вмятина, по стеклу ветвятся трещины. Рядом водитель в кожаном кепи и замшевой куртке. Плечи опущены, лицо мертво. Смотрит на меня и медленно отходит, качая головой. Губы беззвучно шевелятся.

— Что вы хотите? — дружелюбно осведомляюсь я.

И вижу. Наконец-то вижу. Улыбка медленно исчезает. Я смотрю на неподвижное тело ребенка, с неправдоподобно подвернутыми ногами, со смещенным вбок тазом, с кровавой пеной на пухлых детских губах. Под затылком натекла розовая лужа. Стекленеющие глаза осуждающе таращатся в небо.

Все к этому и шло, думаю я. Для этого я и женился на Кате.

Я позвонил жене с таксофона. Она выслушала с удивительным спокойствием. Задавала какие-то странные вопросы:

— Сбила машина? Какого цвета? Юру? Нашего Юру? Точно?

Я сбивчиво, путано и как-то не по-русски объяснял, что произошло. Мы орали, потому что со связью что-то случилось, и оба почему-то не могли понять простейших реплик. Наконец Катя отрезвила:

— Ладно. Возвращайся домой. Я буду ждать. Пока ничего не пойму, что ты бормочешь.

Связь оборвалась. Я поспешил домой, так, словно по моему следу пустили бешеных собак. Боялся, что Катино спокойствие — игра и фальшь, что она вот-вот наложит на себя руки, уже накладывает, и почему-то все в башке мысли крутились, типа, смертный грех, несмываемый позор и тра-ля-ля.

Тем не менее я не упустил случай заскочить в винную лавку, и купить банку „Охоты крепкой“, которую выдул у подъезда.

Вошел в прихожую. Никто меня не встречал. „Повесилась, дура“. Однако, слухом уловил в гостиной бормотание телевизора. Сердце забилось ровнее.