Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство

• Название: Маяковский. Самоубийство
• Автор: Бенедикт Сарнов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Филология
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-18644-1

Смерть и бессмертие… В приложении к Маяковскому оба эти слова таят в себе множество вопросов. О причинах трагической гибели поэта спорят поныне, и споры эти сегодня так же горячи, как в тот роковой день 14 апреля 1930 года. И с бессмертием Маяковского дело обстоит тоже непросто. На какое бессмертие может рассчитывать поэт, сказавший: «Умри, мой стих…», «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь…»?

---

Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.

Когда мы узнаем любимые строки любимого поэта, узнаем мы в них прежде всего именно «жест»:

Жизнь моя, иль ты приснилась мне!
Будто я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…

Ну конечно, это Есенин! Этот «жест» не спутаешь ни с чьим другим.

И этот тоже:

Излюбили тебя, измызгали.
Невтерпеж!
Что ты смотришь так синими брызгами,
Или в морду хошь!

Жесты — разные. Но это — РАЗНЫЕ СОСТОЯНИЯ ОДНОЙ души.

То же — у Лермонтова:

О, как мне хочется смутить веселость их,
И бросить им в лицо железный стих,
Облитый горечью и злостью!

И вот это:

Любить? Но кого же? На время не стоит труда,
А вечно любить невозможно…

Состояния души разные. А душа — одна.

То же — у Некрасова:

От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!

Сравните этот крик, этот отчаянный вопль с его спокойным, но таким же горестным «подведением итогов»:

Я дворянскому нашему роду
Чести лирой своей не стяжал.
Я таким же далеким народу
Умираю, как жить начинал.

И тут тоже: жесты разные, а душа — одна.

То же и у Маяковского. Диапазон его жестов — огромен. Амплитуда колебания разных состояний его души поражает поистине гигантским размахом этого «маятника»:

Я
  земной шар
чуть не весь
                  обошел, —
и жизнь
            хороша,
и жить
          хорошо.

И тут же:

Для веселия
                  планета наша
                                      мало оборудована.
Надо вырвать
                    радость
                                у грядущих дней.

Или вот это:

Себя
       до последнего стука в груди,
как на свиданьи,
                        простаивая,
прислушиваюсь:
                        любовь загудит —
человеческая,
                     простая.
Ураган,
          огонь,
                   вода
подступают в ропоте.
Кто
     сумеет
               совладать?
Можете?
             Попробуйте…

А незадолго до этого:

Было всякое:
                   и под окном стояние,
письма,
           тряски нервное желе.
Вот
     когда
             и горевать не в состоянии —
это,
      Александр Сергеич,
                                    много тяжелей.
Айда, Маяковский!
                            Маячь на юг!
Сердце
           рифмами вымучь —
Вот
     и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.

Или вот это:

Я всю свою
                 звонкую
                             силу поэта
тебе
       отдаю,
                 атакующий класс!

И тут же:

Но я
      себя
             смирял,
                        становясь
на горло
             собственной
                               песне.

А вот еще:

Ненавижу
              всяческую мертвечину.
Обожаю
            всяческую жизнь!

И тут же:

Тот,
      кто постоянно
                          ясен,
тот,
     по-моему,
                    просто глуп.

И еще:

В черном небе
                      молний поступь,
гром
        ругней
                  в небесной драме, —
не гроза,
             а это
                    просто
ревность
             двигает горами.

А давно ли выплеснулось у него такое:

Я
  теперь свободен
                           от любви и от плакатов,
шкурой
           ревности медведь
                                      лежит когтист.

И опять о том же:

Я ж
      навек
              любовью ранен,
еле-еле
            волочусь.

Но не прошло и года, и:

С тобой мы в расчете,
                                 и не к чему
                                                  перечень
взаимных болей,
                         бед
                              и обид.

Состояния души — разные. (Еще какие разные!) А душа — одна.

С легкой руки Тынянова в критике и литературоведении утвердился термин «лирический герой». Хотя и принес он с собою немало вреда, сам по себе он, может быть, на что-нибудь и годится. Но к Маяковскому он уж точно неприложим.

Едва ли не самая характерная особенность лирики Маяковского состоит как раз в том, что между конкретным лирическим «Я» поэта и его «лирическим героем» нет ни малейшего разрыва, ни даже крошечного «зазора». Маяковский входит в стих таким, каков он есть, со всеми — частными, казалось бы, даже не идущими к делу, не слишком существенными деталями и подробностями своего повседневного быта и бытия. С собакой Щеником и соседом Бальшиным, мамой — Александрой Алексеевной и сестрами Людой и Олей, с цифрами телефонных номеров и названиями улиц и переулков:

И вдруг
            как по лампам пошло куролесить,
вся сеть телефонная рвется на нити.
— 67–10!
Соедините! —
В проулок!
                Скорей!
                           Водопьяному в тишь!
…Не знаю,
                плачут ли,
                               нет медведи,
но если плачут,
                       то именно так.
То именно так:
                      без сочувственной фальши
скулят,
          заливаясь ущельной длиной.
И именно так их медвежий Бальшин,
скуленьем разбужен, ворчит за стеной.

Но дело, разумеется, не только в этих реалиях, в этих конкретностях, в этих бытовых подробностях и деталях. О том, что на самом деле нет никакой «непроходимой грани» между конкретно-реальным «Я» Владимира Маяковского и его лирическим героем, ярче всего свидетельствует живая, естественная, очень личная, неповторимо индивидуальная интонация его лирических строк:

— Не важно, мама,
                            дома вымою.
Теперь у меня раздолье —
                                       вода.
Не в этом дело.
                       Родные!
                                   Любимые!
Ведь вы меня любите?
                                 Любите?
                                             Да?
Так слушайте ж!
                         Тетя!
                                 Сестры!
                                            Мама!
Тушите елку!
                    Заприте дом!
Я вас поведу…
                     вы пойдете… Мы прямо…
Сейчас же…
                  все
                       возьмем и пойдем.

(«Про это»)

Если
       я
         чего написал,
если
       чего
              сказал —
тому виной
                глаза-небеса,
любимой
              моей
                      глаза.
Круглые
             да карие.
горячие
            до гари.
…………………………
Не домой,
               не на суп,
а к любимой
                   в гости,
две
     морковинки
                       несу
за зеленый хвостик.
Я
  много дарил
                     конфект да букетов,
но больше
                всех
                       дорогих даров
я помню
            морковь драгоценную эту
и пол-полена
                    березовых дров…

(«Хорошо»)

Сравните интонацию этих (да и многих других) его лирических строк с интонацией (да и лексикой, и синтаксисом) самых личных, глубоко интимных его писем (почти все они теперь, слава богу, опубликованы) — и вы тотчас же убедитесь, что тут не просто сходство и даже не равенство, а — тождество.