Леонид Рабичев - Манеж 1962, до и после

• Название: Манеж 1962, до и после
• Автор: Леонид Рабичев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Через шесть часов эти художники с законченными картинами сели на свой пароход и уехали, а у Ариадны Соколовой художественный совет перестал принимать работы, потому что, бедная, но счастливая, она тоже начала решать по-своему свои пространственные и цветопластические задачи.

Так начался героический период ее жизни, в Ярославле ее перестали понимать, у нее появились ученики.

Домик В.И. Ленина в Ульяновске

И другое. В городе Ульяновске несколько десятков художников расположились вокруг домика Владимира Ильича Ленина. В центре Белютин, вокруг - зрители. Не помню точно слов, но смысл был такой: вот дом, где родился и жил великий человек, вот окно его комнаты. Рядом другие окна, за ними комнаты других более обыкновенных людей. В вашем распоряжении краски и фактуры, найдите средства, адекватные величию поставленной задачи, не может быть изображено окно Великого вождя всех народов таким же, как окно его няни, гувернантки, сестры. Дом покрашен зеленой масляной краской и почти ничем не отличается от аналогичных окружающих его домов. Но великий человек жил только в этом. Изобразите дом и окно! И вот один из нас дом написал синей краской, а окно Ленина - красной краской, а другой - дом трансформировал, а окно Ленина увеличил, то есть все остальные окна сделал серенькими и маленькими, а другая - писала пастозно-фиолетово-коричневое извивающееся небо и окно, краску выжимала прямо из тюбиков, размазывала тряпками и мастихином, а дом желтым кадмием, стронциановкой, оранжевой краской, чтоб как солнцем освещенный был, ослепительный - дом Великого человека, а вокруг увлеченных смысловой, цветовой и пластической задачей художников в толпе зрителей росло возмущение и назревал политический скандал. Художники объясняли, почему, а толпа не понимала, почему. А Белютин радовался, что его ученики начинают думать и забывать, чему их раньше учили педагоги-натуралисты.

Еще отступление. Петр Адамович Валюс

Анна Вальцева написала роман о не признанном при жизни гениальном художнике. Видимо, имела она в виду своего мужа Петра Адамовича Валюса. С Петром Адамовичем я познакомился близко в "Красном стане", сидели в столовой за соседними столиками.

На одном из занятий студии Анна Вальцева позировала нам, и Элий Михайлович произнес речь. Вот перед вами писатель, не рабочий человек, для которого главное руки, не бегун, для которого важны ноги, не просто женщина, для которой самое главное - губы, а человек мыслящий и пытающийся в простом увидеть сложное, увидеть! И вот, чтобы показать, как она по-разному смотрит на мир, я решил один глаз у нее сделать синим, а другой - желтым. Другие все делали по-другому, трансформировали и фантазировали. Элий же Михайлович имел в виду увести своих учеников от натуралистического копирования и, предлагая парадоксальные задачи, заставить думать. Ну и, конечно, экспрессионизм!

В Москве Петр Адамович пригласил меня в гости. Книжная графика у него была традиционная, а живопись дерзкая, авангардная, энергичная, полубеспредметная, очень цветная, в русле наших общих студийных задач.

Кажется, в 1986 году в Центральном Доме литераторов состоялась посмертная выставка его живописных работ, я ходил по выставке, как будто двадцать пять лет назад по той другой, на Большой Коммунистической.

Увидел Анну Вальцеву и сказал:

- Какую все-таки большую роль сыграл в нашей жизни Элий Михайлович!

- Что вы, - ответила она, - Белютин никакого влияния на Петра Адамовича оказать не мог. Петр Адамович всегда был таким.

А я удивился. Кажется, она отождествляла Петра Адамовича с созданным ею образом Великого непризнанного живописца, но стихийно вкладывала в уста своего героя содержание наших дискуссий у костра в "Красном стане". Читайте роман! Атмосфера романа - это атмосфера студии 1960-1962 годов.

А может быть, это и не так. Может быть, Петр Адамович действительно на протяжении нескольких лет, экспериментируя и меняясь, излагал ей свои личные, выстраданные, органически сформулированные концепции.

Дело в том, что все мы тогда под прямым или косвенным влиянием своего педагога, да и идей, носящихся в воздухе наступившей "оттепели", пытались сформулировать и осмыслить стремительно происходившие с нами перемены, понять, что с нами сделала жизнь и что мы сами неожиданно для самих себя делаем.

Кто-то, осуждая нас, говорил о влиянии немецкого экспрессионизма, кто-то о французах, а мы сами то о Джотто, то о Феофане Греке и новгородских иконах, то о Пикассо, то о наших двадцатых годах, о "Бубновом валете", а то и о Фаворском. Великое искусство русских иконописцев неожиданно тогда стало близко и понятно не только нам, но и группе мыслящих живописцев, молодых членов Московского союза художников: Андронову, Егоршиной, Павлу Никонову, Васнецову, Иллариону Голицыну, Биргеру, Жилинскому, Вайсбергу и их друзьям и ученикам, и группе художников и поэтов, собравшихся вокруг мудрого и талантливого Евгения Кропивницкого в Лианозово, и моим близким и далеким друзьям тех лет Диме Краснопевцеву, Эрику Булатову, Валентину Полякову, Кате Поманской, Татьяне Александровне Покровской, Марлену Шпиндлеру, Михаилу Шварцману. Одним словом, как и любое новое время, это было время возникновения личностей, одной из которых и был Петр Адамович Валюс.

Не так все просто

Читатель мой! Два разноцветных глаза у писателя Анны Вальцевой, домик В.И. Ленина с разномасштабными окнами? Какие-то примитивные задачи. Ну конечно, конечно, я все и схематизировал, и упростил, но...

Десять лет назад я стоял перед портретом юноши работы Рембрандта ван Рейна и не мог понять, в чем дело. Какой-то внутренний свет надежды (не светотень я имею в виду), не надо было ему ни трансформировать форму, ни выдумывать несуществующие цвета, не в руках и не в глазах было дело, а в наисложнейшей нераскрытой тайне, и думал я в это мгновение не о пропорциях и колорите, а о жизни и смерти, о вечности и божественном промысле, смотрел на портрет юноши, а думал о вселенной, о своем личном необъяснимом счастье, сконцентрированном на одном метре квадратном холста.

То же о "Толедо" Эль Греко. Не об испанском городе шестнадцатого века думал я, а о крушении миропорядка, о космосе, о трагических и преступных войнах, и еще мерещился мне некий вселенский "ГУЛАГ".

Так вот, как это ни удивительно, как ни странно, но почти во всех трансформированных пароходных живописных работах учеников Белютина - непонятно как - возникали в процессе совпадения состояния природы и личного волнения с рациональной игрой и космос, и тайна, такие примерно, как в "Горе Виктория" или в "Яблоках" Сезанна. Странная химия. Реализация недопонятых логических задач и восторга без границ.

Пятидесятилетняя художница Учпедгиза Вера Преображенская и Сезанн? Тамара Рубеновна Тер-Гевондян или Наташа Левянт?

Нет, не сравниваю, не о таланте и не о гениальности я говорю, а о чуде самораскрытия, о том, что пароходные работы этих обалденных учениц Белютина своей спонтанной правдой и наивной верой жизнеутверждения беспечно входили в искусство конца ХХ века.

Спустя три года

В Тарногском районе Вологодской области я рисую плохо (еще не научился), но с увлечением. Ко мне подходит крестьянка и говорит: "Баско, баско!". Я ей объясняю, что картинная плоскость у меня разрушена, что пространство не организовано, что на плоскости образовалась дыра (это я знаю от Игоря Кравцова, а он от Белютина), а она опять: "Баско!" - это значит: добро, не получилось сейчас - обязательно получится потом.

А я вспоминаю в городках на Волге реакцию горожан, знающих что почем. Они, как правило, уверены, что "искусство для народа", то есть для них лично, и ничего не пытаясь понять, начинают учить. Какое уж тут новаторство! Это именно те, которых А. Сложеницын позже назвал "образованцами". Проклятое единомыслие, парализовавшее на семьдесят лет развитие науки и искусства, загнавшее русскую интеллигенцию в тупики молчания, двоемыслия и мифотворчества.

Пригласительный билет

По договору к выставке тридцатилетия МОСХ я подготовил экспериментальную работу - сувенир "Почтовый набор Аэрофлота". На обложке футляра и на каждом конверте набора были изображены в необычных ракурсах сцены из истории русской авиации. Дело в том, что я совместно с женой Викторией и художником Геннадием Чучеловым давно уже разрабатывал фирменный стиль Аэрофлота СССР, эмблематику, буклеты на международные рейсы Москва-Стокгольм, Москва-Берлин, Москва-Прага, Москва-Тбилиси, фирменные календари, сувениры. Хотя все эти работы принимались и отмечались художественным советом Комбината графических искусств, отставные полковники - чиновники Аэрофлота - выбраковывали все, что им казалось непривычным, а у нас перед глазами маячила великолепная реклама европейских, американских, японских авиакомпаний. В своих экспериментальных работах мы стремились использовать их опыт в сочетании с опытом, приобретенным в студии Белютина, и в соответствии с открытым мною для себя античным искусством (вазописью) и особенно волновавшим меня опытом русского народного искусства, керамикой Гжели, вятскими игрушками, раскрепощенным искусством мужиков девятнадцатого века. Весьма поучительна история второй работы, экспонированной мною на выставке.