Анна Ривелотэ - Река Найкеле

• Название: Река Найкеле
• Автор: Анна Ривелотэ
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9524-2789-1

Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.

---

Я молчала. Он уснул. Он лежал на спине и храпел храпом человека, уверенного в завтрашнем дне. Не выношу храпа. Не выношу уверенности в завтрашнем дне. Я ушла, пока Он спал. Наконец-то я больше Его не любила. И хватит писать слово «Он» с большой буквы.

* * *

Проснуться куда-то, не туда, откуда засыпала. Подойти к зеркалу и в прямом, беспощадном солнечном свете увидеть, что помолодела на пять лет. Почувствовать, что регенерирую, как ящерица. Выйти на улицу и впервые заметить в воздухе сладостные, электрические, доселе не виданные вихри. Вдохнуть так глубоко, чтобы обещание новой любви молочным теплом наполнило легкие. Здесь, в новом мире, похожем на привычный, но ярче и тоньше, будто вынутом из-под пыльного стекла. Где ложки — для еды, свечи — для романтики, иглы — для шитья. Я — расколдованная принцесса, вскрывшаяся река, апрельская медведица. Знаю, боль еще догонит меня, как шаровая молния, только это будет не сегодня. И надеюсь, не завтра. Я успею перевести дыхание. Я буду пить живую воду с других губ и с других рук есть золотые яблоки. Потому что такие, как я, ни дня не живут без любви.

Капучино

Томико толкает тяжелую стрельчатую дверь с витражной розеткой вверху. Раздается звон медного колокольчика, но звон этот проходит мимо ее ушей. В лучах света, пронизывающих цветные стекла, танцуют пылинки. Неслышными шагами Томико подходит к стойке, по ту сторону которой натирает стаканы красивая синьора с уложенными в пучок волосами цвета самого черного кофе. Сеньора отставляет стакан и наклоняется к стойке. Ее губы шевелятся в беззвучном приветствии. Томико старается улыбаться как можно более непринужденно. Пусть хозяйка думает, что она просто не говорит по-итальянски.

…Иногда я пытаюсь представить себе мир, в котором живут люди, лишенные зрения, или слуха, или того и другого. Вообразить слепоту просто, достаточно всего лишь закрыть глаза. Но глухоту?.. Что это — абсолютная тишина или далекий шум, похожий на шум моря, на шорох осыпающейся земли? Я знаю, те, кто не слышит, могут чувствовать музыку. На что это похоже? Кожная вибрация вроде той, которую ощущаешь, близко поднося руку к динамику?.. Девушка в голубом кашемировом жакете поверх серого платья выглядит совсем юной. Возраст азиатки никогда не определишь на глаз. Ее молчание — это не молчание чужака, не понимающего ни слова по-итальянски. Она спокойна. Скована, но спокойна. И очень внимательно следит за моими губами и жестами. Я поворачиваюсь к гостье спиной и краем глаза наблюдаю в зеркале, как она рассматривает меню. В нем есть английский текст, но незнакомка не водит взглядом по строчкам. Ее интересуют только картинки. Чем-то она неуловимо напоминает мне птичку трясогузку.

Девушка готова сделать заказ. Она разворачивает меню вверх ногами и тычет чистым розовым, почти кукольным, пальцем в изображение чашки капучино, одновременно пододвигая лежащую на стойке купюру. Я неопределенным жестом указываю в сторону пустого зала: располагайтесь за столиком, я принесу. В это время суток обслуживать почти некого, и можно позволить себе потратить чуть больше времени на приготовление напитка. Но все же не слишком много, чтобы он не успел остыть, пока я рисую. Густая молочная пена, игла и несколько темных шоколадных капель.

Томико кладет сумочку на соседний стул и оглядывает кофейню. На выбранном ею столике в низком горшочке стоят белые гиацинты. Их тонкий аромат едва уловим за тяжелыми волнами запахов кофе и выпечки. Запахи и свет. Неяркий, но осязаемый, теплый, блаженный, сладостный. Томико закрывает глаза, и перед ее внутренним взором интерьер кофейни лишается цвета, становясь черно-белым, чуть сепированным, как старая фотография. В нем есть, пожалуй, что-то от уютной часовни, может быть, солнечные лучи, преломленные витражами. Томико не видит и не слышит, как синьора ставит перед ней чашку капучино, она просто чувствует присутствие, легчайшее колебание воздуха от близкого движения. Открыв глаза, она долго смотрит в чашку. Там на нежной и плотной молочной поверхности десятью прихотливыми штрихами начертан иероглиф haru. Весна, улыбается Томико. La primavera, безмолвно произносит Ф.

* * *

Все, кто любил меня, — вы ведь запоминали. Бесчисленное количество взглядов-фотовспышек, и все эти снимки, все эти мгновения моей жизни, моей лакричной юности, светлой славы и тяжкого позора — они ведь хранятся где-то внутри вас. И если бы было можно, подсоединив каждого из вас к принтеру, распечатать ворох этих воспоминаний — цветных, черно-белых, серо-буро-малиновых. Вот я в кленовом сиропе; вот в опавших листьях; вот в бокале коньяка сижу, поджав ножки; а это я на дымном морозном рассвете, и мои золотые глаза затекают горячей кровью.

Простите меня, возлюбленные, простите мне мой поплывший маковый рот, и сонный голос, и горький, непонятный язык моей любви. Простите, что всех — каждого — я заставляла плакать. Не хотела вам говорить, но бисером ваших слез я вышиваю картину, я вышиваю плащаницу, в которую однажды завернет меня последний из вас. И ты прости меня, мой кудлатый полынный человечек, я все еще надеюсь, что последним будешь именно ты, ведь уговор, ты знаешь, дороже денег. А наш с тобой уговор — самый дорогой из всех.

Я, знаю, я давно потеряла маневренность, я разучилась ускользать, я попадаю во все капканы, я натыкаюсь лбом со всей дури на стены, я бьюсь как синица о зеркала, красивая, жалкая, неземная. Я восхищаюсь вашим бессмысленным мужеством любить меня, чьи духи пахнут горем, любить и идти за мной в темноте, по прозрачному льду опасными, кровоточащими шагами. Простите мне мои слова, которыми я срываю с вас кожу, желая лишь приласкать, и отнимаю разум, желая только защититься. Может быть, первое, что мне стоит делать, называя свое имя, — это просить прощения?..

* * *

У меня снаружи дежурные улыбки, поролоновые лифчики, замороженные полуфабрикаты, SMS-голосование на президентских выборах, надувные трансатлантические кровати, дети индиго и родители экрю.

У меня внутри — Чужой против Хищника, Бэтмен против Робина, Бивис против Баттхеда, Конан против варвара.

Хочу в кавабатовский мир, хочу клетку для светлячка, любование листьями клена и плодами паслена, пускать по ручью ореховые скорлупки и чтобы в скорлупке — бумажка, в бумажке — танка, в танка — гармония и совершенство.

* * *

Когда я работала в ресторане, у нас был бармен Те Гын, ну или попросту Слава. Большинство сахалинских корейцев, в отличие от тех, что живут на материке, дают своим детям корейские имена, которыми в итоге никто не пользуется. Слава был высоким, толстым и хитрым. Один раз в полгода, как полагается всем работникам предприятий общественного питания, он проходил медосмотр и сдавал анализы. Результаты заносились в санитарную книжицу, которую полагалось беречь смолоду и носить у сердца. Вот только пройти всех врачей в один день было нереально. Во время очередного медосмотра Слава опоздал в лабораторию, куда должен был по доброй традиции принести спичечный коробок с калом для анализа. Не будучи до конца уверен в том, что на следующее утро ему будет чем заменить содержимое коробка, находчивый и запасливый бармен решил сохранить каку на завтра. Весь день Слава носил заветную коробочку в кармане пиджака, а вечером поехал на вокзал: встречать вернувшуюся из отпуска жену. Как положено примерному супругу, купил букет роз и стал ждать поезда. Поезд опаздывал. Слава нервно расхаживал по залу и внезапно попал в милицейскую облаву. Сотрудники правоохранительных органов искали у граждан наркотические вещества. Это напоминало игру в жмурки, только с открытыми глазами. Милиционеры хватали пассажиров, встречающих и провожающих, а потом ощупывали их. Один из стражей порядка, худенький мальчик ростом Славе по плечо, велел ему сделать руки с букетом в стороны и принялся хлопать его по карманам. Со стороны казалось, что мент измеряет обхватами вековой дуб. И вот — удача! Он нашел спичечный коробок. Встряхнул его. Знакомого звука не последовало. Милиционер подозрительно посмотрел на Славу и пришел к выводу, что обладатель такого хитрого лица наверняка неспроста носит в кармане коробок, где вместо спичек лежит что-то другое. На вопрос, что в коробке, Слава как на духу рассказал историю про анализы. Мент понял, что положение крайне двусмысленное. Служебный долг велит ему открыть подозрительную коробочку. Но что, если там — дерьмо?! Можно, конечно, не открывать и вернуть владельцу. Но что, если там — гашиш?! Может, хотя бы на всякий случай ее понюхать? Но что, если там — дерьмо?! На его лице отразилась сложная гамма чувств. А на Славиной хитрой физиономии появилась наглая ухмылка. «Наверняка там гашиш», — подумал мент. Он был готов заплакать. Если в коробочке гашиш, его похвалят. Он вернется к своим, как удачливый рыбак, гордо ведя за собой представителя корейской диаспоры — незаконного хранителя наркотиков. Но что, если там — дерьмо?! В конце концов страх быть осмеянным пересилил все прочие чувства. Милиционер протянул коробок Славе, зло козырнул и пошел ловить и ощупывать других граждан. Слава увидел, что поезд подан, бросил коробок в урну и пошел встречать жену.