Эдвард Эбби - Банда гаечного ключа

• Название: Банда гаечного ключа
• Автор: Эдвард Эбби
• Издательство: Киевский эколого-культурный центр
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

Эдвард Эбби в 1970–1980-х годах стал одной из наиболее ярких фигур в американском природоохранном движении. Ревностный защитник дикой природы, Эбби не раз заявлял, что он скорее убьет человека, чем змею. Автор нашумевших книг «Отшельник пустыни», «Банда гаечного ключа», «Путешествие домой». Эбби является одним из теоретиков экологического саботажа (экотажа), т. е. скрытого повреждения оборудования и техники, призванного сделать экологически вредные действия экономически невыгодными. В романе «Банда гаечного ключа» он рассказал о группе природоохранников, которые, желая спасти участки дикой природы от эксплуатации человеком, разрушали бульдозеры строителей, железные дороги, по которым перевозили уголь. «Банда гаечного ключа» — это нечто гораздо большее, чем просто книга: она революционна, анархична, мятежна, а если попадет не в те руки — то и опасна…

---

— Они прошли еще один небольшой круг, а самолет Дока в это время готовили к вылету, — наполняли доверху топливные баки, проверяли турбокомпрессоры, крепили хвост и элероны.

Летнее солнце Аризоны освещало все своим неистовым светом — аэропорт, электростанцию, аэроплан, жителей Пейджа, провожающих и праздношатающихся, пассажиров, автомобили, но, безусловно, ярче их всех оно освещало мисс Б. Абцуг.

Док Сарвис, он знал; он знал драгоценность такого сокровища. Да и любой нормальный мужчина здорового естественного благочестия преклонил бы колена перед этой святыней, стеная, как больная гончая, и целуя кончики ее розовых пальцев с подобострастным обожанием.

Смит тоже знал; он таял, как сосулька. Точно, как говорил в свое время его отец — пальчики оближешь. Знали и индейцы, валяясь в тени, наблюдая за ней, как голодные зайцы, хохоча, рассказывая свои анекдоты плейстоценовой эры (более приличные). Только Хейдьюк, казалось, был безразличен к этому Высшему Знанию.

— Ну, хорошо, — сказал Док. — Кажется, все улажено. Теперь я попрощаюсь с Бонни.

Она заплакала — немножко.

— Ну, ну, родная, у тебя тушь течет. Не плачь.

— Если б она не плакала, он бы страдал, конечно. Он гладил ее по волосам, по дивным изгибам талии и бедер. Индейцы хихикали. К черту их всех! Дикари каменного века, разъезжающие в пикапах с галстуками из болоньи на шее, жующие хлеб Рейнбо, уставившись в телевизор, глядя каждый свой нудный вечер все тех же «Соседей мистера Роджерса».

— Я не плачу, — сказала она, орошая слезами новую элегантную замшевую жилетку Дока.

— Я вернусь через пару недель, — сказал он. — Ты тут смотри за этими идиотами, пусть они пьют витамины и чистят зубы после каждой еды. Не дай Джорджу упиться до смерти. Да, и пусть Джордж навещает своих жен время от времени.

— Конечно, Док, — она всхлипывала между его тирадами, плотно прижавшись грудью к его осанистому брюшку.

— Будь осторожна. Не проговорись Джорджу, что тебе понадобилась помощь со взрывателем. Он не знает. Заставь этих маньяков поупражняться в самоограничении. Не плачь, милая. Я тебя люблю. Ты меня слушаешь?

— Она кивнула в его объятиях, все еще всхлипывая.

— Ну, ладно. Чтобы никакой беды не случилось до моего возвращения. Делайте свое дело, но так, чтобы никто не пострадал. И смотрите, чтобы вас не поймали.

Она снова кивнула. Пилот прибавил обороты двигатели. Прерывистый рев поднялся волнами, достигая Башенной горы, Алых Скал, Одинокого Камня и далее, и далее, — сумасшедшая болтовня обезумевших поршней. Пассажиры направились к проходу: ковбои с чемоданчиками; богатые хиппи, увешанные бусами и лентами не хуже какого-нибудь индейца юта или пайюта. Они отправлялись на берега Ганга в поисках нового гуру. Служащие Бюро мелиорации земель США с головами, как турнепс, и глазами, как таблетки крысиного яда, придерживали поля своих шляп, сносимых потоками воздуха от двигателей; милые маленькие старушки в шалях летели в Феникс, чтобы сидеть с детьми (Сью снова разводится). В этот день, казалось, пол-Пейджа было здесь, и все куда-нибудь отправлялись, — и кто бы их осудил за это? В любой город, где больше баптистов, чем индейцев. Где больше любителей пива, чем скверного вина. Где больше моторных лодок, чем берестяных каноэ. Больше солнечного света, чем эмоциональности.

— Теперь тебе пора идти.

Он поцеловал ее щеки с дорожками от слез, прекрасный рот, тяжелые ресницы ее закрытых глаз

— Док…?

— Да…?

— Все еще люблю тебя, Док, ты знаешь…

— Конечно, Бонни…

— До встречи…

— Конечно…

Доктор Сарвис с сумкой, газетой и плащом в руках, торопится к трапу, обшаривая по дороге все карманы в поисках билета. На верхней ступеньке трапа он театрально останавливается, оборачивается, чтобы помахать рукой, — не на прощанье, а до скорой встречи — своим друзьям и товарищам. Бонни, прислонившись к тощему костяку Редкого Смита, быстро прикоснувшись к щекам красным носовым платком, машет ему в ответ.

Они смотрели, как самолет, покачиваясь, двинулся по взлетной полосе, ведомый двигателями, завывающими, как раненое животное. Видели, как крылья снова совершили свою магическую работу, как колеса оторвались от асфальта и сложились в свои гнезда, как неуклюжая жестяная птица, накренившись, перелетела через линию электропередачи (едва не задев ее), поднялась, и, заложив вираж, взмыла в слепящем сиянии солнца.

Неясно чувствуя, что рядом стало как-то пусто, они удалились в укромный уголок знакомого бара, чтобы посовещаться. Час пик: в подвальчике было полно жаждущих мужчин; за одним столиком сидело шестеро темнолицых ковбоев со своими пышными подружками. Бонни опустила монетку в музыкальный ящик, выбрав свои любимые вещи — сначала тяжелый рок в исполнении какого-то ансамбля нуворишей из Англии. Его терпеливо прослушали. Затем последовала другая рок-группа с истерическими завываниями какой-то певицы, имитирующий африканский стиль, затем блаженной памяти Дженис Джоплин. Это уж было слишком. Ближайший ковбой поднялся на ноги. Росту в нем было шесть футов восемь дюймов, и ему потребовалось некоторое время, чтобы выпрямиться во весь этот рост. На своих длинных ногах, напоминающих кронциркуль, он сделал несколько шагов к музыкальному ящику и пнул его, сильно; это не помогло, тогда он пнул его еще раз, сильнее. Это сработало. Игла поехала по бороздчатой поверхности винилового диска; жуткий визг, усиленный динамиками, как молния, пронзил уши, мозг и нервную систему всех присутствующих. Сильные мужчины вздрогнули. Рефлексы музыкального ящика активизировались, снова вошли в автоматический серво-механизм: рычаг возврата снял ненавистную запись и поставил ее на место. Пока ковбой бросал свою монетку в щель, настал момент драгоценной, благословенной тишины.

Только один момент.

— Эй! — завопила Бонни Абцуг грубейшим своим рыком, — это я поставила ту запись, которую ты пнул своими кривыми ногами, сукин ты сын.

Ковбой вежливо игнорировал ее. Спокойно поставив иглу, он выбрал Мерле Хаггард, Хэнка Сноу и (Боже ты мой!) Энди Вильямса, нажал соответствующие кнопки и опустил еще одну монетку.

Бонни вскочила.

— А ну поставь обратно мою Дженис Джоплин! — Не обращая на нее никакого внимания, ковбой выбирал следующие три пластинки. Бонни наклонилась к нему, пытаясь отодвинуть его плечом. Он резко оттолкнул ее.

Тут поднялся Хейдьюк: три порции виски и кварта пива играли в его потрохах. Он почувствовал — момент настал. Выпрямившись во весь рост (что составляло целых пять футов восемь дюймов), он встал на цыпочки и похлопал ковбоя по плечу. Тот обернулся.

— Привет, — сказал Хейдьюк, улыбаясь. — Я хиппи, — и ткнул его с размаху в живот. Тот отшатнулся к стене. Хейдьюк обернулся к остальным пяти ковбоям (и их телкам), сидевшим за столом. Они стали подниматься из-за стола, тоже улыбаясь. Он начал свой номер.

— Меня зовут Хейдьюк, — ревел он, — Джордж Хейдьюк, и я счастлив, что я тут. Я слышал, что сексуальная революция добралась наконец и до Пейджа, дурацкой столицы графства Коконино. И я только хочу сказать — это чертовски подходящее время. Я слышал, что нынче даже ковбоя уже можно уложить. Я слышал …

— Ну, блин. На этот раз не те ковбои.

Хейдьюк приходил в себя постепенно, болезненно, через бред и воспоминания, лабиринты кошмаров и галлюцинаций под нестерпимую головную боль, чтобы наконец обнаружить, что находится (Господи Иисусе Христе!) в комнате мотеля. Нежные руки обтирали теплой влажной тканью раны на его голове и лице. Сквозь розовый туман ран и боли он видел ее лицо, склонившееся над ним, нежное и прелестное, как лицо ангела.

— Идиот, — едва расслышал он, — тебя же могли убить. Их было шесть, а нас всего трое.

— Трое — кого? Шесть — чего?

— Бедный старина Редкий, — продолжала она — его едва не избили, когда он тебя оттуда вытаскивал. Они и его хотели убить.

— Кто?

Он попытался встать. Она навалилась на него, толкнув обратно на подушки.

— Расслабься, я еще не закончила. — Она вытащила кусок стекла из раны у него на макушке. — Это нужно будет зашить.

— Где Редкий? — крякнул он.

— В ванной. Обмывает свои травмы. Он в порядке, не волнуйся о нем. Тебе досталось больше всех. Они треснули тебя башкой о музыкальный ящик.

— Музыкальный ящик? Музыкальный ящик… — А-а-а, теперь он припоминает. Эта запись Джаниса Джоплина. Небольшая размолвка в баре. Ковбои десять футов ростом с соколиными глазами туманно замаячили перед ним. Ну, да. Не те ковбои. Человек восемнадцать. Или, может, сорок? Все на одного.

Редкий Гость Смит появился из ванной, тощий, обернутый полотенцем. На том месте, что когда-то именовалось его лицом — кривая усмешка, одно фиолетовое веко и явно сбитый на сторону нос. В ноздрях — окровавленные комки ваты. Шагая на своих слишком длинных ногах, он сейчас более чем когда-либо напоминал какую-то птицу — говорящего канюка, быть может, или светловолосого коршуна с гребня каньона.