Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

• Название: Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Критика
• Год: 1967

В двадцать шестой том Собрания сочинений Эмиля Золя (1840–1902) вошли материалы из сборников «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», а также письма.

Под общей редакцией И. Анисимова, Д. Обломиевского, А. Пузикова.

---

Я обещал рассказать тебе о Шекспире, и это нелегкая задача, особенно если выполнить ее как следует. Гениальность можно чувствовать, но нельзя объяснить. Повторять тебе все то, что говорилось о Шекспире, без конца твердить, что никто не знал лучше человеческое сердце, испускать восторженные междометия с большим количеством восклицательных знаков — все это нисколько мне не улыбается. И все-таки я попытаюсь выразить тебе как можно точнее то ощущение, которое вызывает во мне этот великий писатель. Если я сужу о нем неправильно, если у меня будут случайные совпадения с другими критиками, тут я бессилен, но могу обещать одно: я выскажу свое собственное мнение, а не мнение автора той или иной книги. — Для каждой пьесы понадобился бы чуть ли не целый том, но я предпочитаю разбирать медленно, сцену за сценой, чем давать беглый обзор в нескольких строках. Однако прежде всего поговорим о форме. Я могу читать Шекспира только в переводе, а это не дает никакой возможности правильно оценить его стиль. То или иное сравнение, которое мне кажется безвкусным, экстравагантным, неуместным, быть может, вполне на месте в подлиннике; итальянцы говорили: «Traduttore — traditore» — переводчик — предатель. И так как я вынужден судить по тому тексту, который читаю, то должен признаться, что многое мне режет ухо: одни фразы чересчур претенциозны, другие чересчур грубы. Боже меня сохрани стать ханжой, ты знаешь, как я жажду свободы в искусстве, какой я романтик, но прежде всего я поэт и люблю гармонию идей и образов. А теперь, после того как я немного поворчал, мне остается только начать восхищаться. С точки зрения построения каждая пьеса — шедевр; сцены коротки и многочисленны; декорации все время меняются, и эти непрерывные перестановки, которые могут, пожалуй, чем-то задеть нас, привыкших к старинному единству места, служат поэту отличную службу, позволяя ему показать действие во всей его полноте. Все сплетено искуснейшим образом, пьеса разворачивается совершенно естественно, все происходит, как в жизни: здесь слезы, там смех, здесь трагическое, там комическое. Но никаких натяжек — мы углубляемся в себя, вспоминаем, что на наших улицах вот так же сталкиваются контрасты, и не можем не признать, что пером писателя водила правда. Оставаясь реалистом по преимуществу, Шекспир не отказался от идеала. Как в жизни, где идеал занимает большое место, в пьесах Шекспира всегда витает какое-нибудь белое видение: Офелия и ее безумие, в котором столько поэзии, Джульетта с ее чистой любовью. Иногда этот идеал воплощается у него не в ангеле света, а в ангеле мрака: таков Калибан, чудовище из «Бури», таковы три ведьмы из «Макбета», Причем, как и многие другие поэты, Шекспир, изображая страх, любовь и т. д., часто пользуется сравнениями, взятыми из области таинственного. Кроме того, он достигает великолепных эффектов, обращаясь к царству ужасов, как, например, в монологе Джульетты, когда она собирается выпить усыпляющее зелье. Ей предлагают спуститься в гробницу, откуда они с возлюбленным должны бежать. Но перед тем, как поднести кубок к губам, она спрашивает себя, не яд ли это; ее охватывает страх — а вдруг она проснется одна в недрах земли. Ей кажется, будто она видит трупы своих предков и слышит их стоны, будто она срывает с них саван и, обезумев от ужаса, ударяет себя по голове их костями. Потом любовь одерживает верх, и в прекрасном порыве она пьет, восклицая: «Иду, Ромео! Пью за тебя!» Этот эпизод чудесен, и лучше его разве только диалог любовников, когда они расстаются перед восходом солнца. Чтобы яснее выразить свою мысль, скажу, что у Шекспира идеальная форма часто скрывает под собой реальную мысль, человеческое существо; что надо смотреть вглубь и видеть в восклицаниях героев слова, которые исторгнуты у реальных людей их страстями и возвышенны именно благодаря этим страстям. Правда, эта преувеличенная горячность выражений, гиперболичность поступков кое-где раздражает меня, но пятен так мало, а красот так много, что успеваешь только восхищаться. — Говорят, Виктор Гюго подражал Шекспиру. По-моему, очень мало. Французский поэт не так смел, как поэт английский, сочетание трагедии и комедии, за которую его столько упрекали, встречается гораздо чаще у его предшественника. Так, например, Шекспир не боится вставить веселую болтовню музыкантов в сцену у смертного ложа Джульетты. Это могло бы показаться оскорбительным, если не вдуматься хорошенько. Ведь когда сиделка бодрствует над трупом, ей тоже нет до него никакого дела, она болтает и смеется. Люди проходят с песней мимо чужого горя. Именно эту истину рисует Шекспир, и вместо того, чтобы порицать его, преисполняешься восхищением. — Кроме того, у него на каждом шагу есть небольшие отклонения от темы: какие-нибудь два слова, и все озаряется ярким светом. И такова особенность гения Шекспира, что отклонения нисколько не вредят основному действию. «Гамлет», в этом смысле, — настоящее чудо: тут возникает тысяча мелких происшествий, казалось бы, не имеющих никакого отношения к сюжету, но попробуйте выбросить их, и вы получите холодную, бесцветную трагедию. И еще одно замечание: как правило, драмы Шекспира коротки, но, прочитав их, удивляешься, как могли они вместить так много событий. Мне кажется, что причина — как раз в этих самых отступлениях, эпизодических сценах. — Итак, поэт выбирает сюжет, который сам по себе не сложен, но рассматривает его со всех сторон, пропускает через призму и изучает все оттенки его спектра. Вот зачем нужны все эти многочисленные маленькие сценки, которые не только не замедляют действие, но скорее даже освещают его, делают его шире, крупнее. Только пусть не вздумает пользоваться таким приемом поэт посредственный, — надо быть Шекспиром, чтобы координировать все эти отдельные отрывки, чтобы прочно их связать и создать из разнородных частиц некое однородное целое, чтобы смешать самые несходные краски, сотворить из этого хаоса целый мир и вызвать к жизни человека с его смехом и слезами, с его проклятьями и молитвами, с его величием и ничтожностью. Тропинка очень узка, а пропасть глубокая; если вы не великий поэт, то рискуете стать расплывчатым и невыносимо скучным. — Впрочем, эти отступления не кажутся произвольными; они рождаются сами собой и, пожалуй, даже помогают развитию сюжета. Главное — и это говорит в их пользу — они основаны на жизненных наблюдениях и появляются лишь затем, чтобы оттенить одну из сторон трагического или комического. Не спешите осуждать их, сначала вникните поглубже: форма нередко скрывает идею. Вдумайтесь хорошенько, и подлинный смысл непременно выйдет наружу. — Мне хотелось бы заключить мою весьма краткую и далеко не претендующую на компетентность оценку несколькими исчерпывающими словами. Обожаю ясные выводы — они сразу обнажают мысль. Так вот, Шекспир, по-моему, видит в каждой из своих драм материал для изображения жизни. Любой человеческий поступок является для него лишь предлогом для раскрытия страстей — не характеров, а именно страстей. Самый поступок для него второстепенен, ему важно изобразить не людей вообще, а человека. Каждая его пьеса — это как бы отдельная глава одной большой книги о Человеке. Он изображает в ней какую-либо из черт нашей натуры, иногда несколько черт, изо всех сил стараясь ничего не упустить и вводя все, что может помочь ему в этом.

Отелло — не ревнивец, это ревность; Ромео — любовь; Макбет — честолюбие и порок; Гамлет — сомнения и нерешительность; Лир — отчаяние. Ни загадочных личностей, ни грошовых «оригиналов», грандиозный масштаб обобщений, никакого тяготения ни к реализму, ни к идеализму, глубоко правдивый замысел — сочетание, как в самой жизни, реального и идеального. — Что касается стиля, то, повторяю, о нем я судить не берусь. — Мне хотелось сначала поговорить с тобой о форме, а потом разобрать две-три пьесы, чтобы перейти к выводам. Теперь я вижу, что обе эти темы переплелись. Тем хуже, а может быть, тем лучше! Ты не читал Шекспира и потому не понял бы меня, если б я углубился в детали. Пожалуй, лучше, что я высказал тебе свое мнение, не прибегая к разбору той или иной пьесы. Это завело бы меня слишком далеко. Я не теряю надежды прислать тебе в один из ближайших дней добросовестный анализ Шекспира, а пока что удовольствуйся этими немногими строками. Да и лучше бы тебе изучать Шекспира, читая его произведения, а не мои бледные и, быть может, неверные оценки. Я вижу его таким, каким он предстал предо мной, когда я прочитал его впервые, но ведь я мог ошибиться.

Будь у тебя свободное время, я бы сказал: «Прочитай его сам и выскажи свое мнение, быть может, из нашего спора родится истина». Но придется отложить это на будущее. Я поболтал с тобой, и это все, что мне нужно. Да простятся мне мои заблуждения, как бы велики они ни были.

В провинциальных газетах, например, в «Экском мемориале», часто печатаются статьи о децентрализации литературы. К чему тратить столько слов, если одно дело в тысячу раз лучше доказало бы правоту этой мысли? Пусть хоть один провинциальный писатель напишет шедевр, пусть он примирится с тем, что восхищаться им будут только в его маленьком городке, пусть оставит в покое Париж и пренебрежет его похвалами, и тогда этот писатель, этот шедевр, это самоотречение окажутся более сильными аргументами, чем самые пышные фразы. Лично я отнюдь не сторонник этой самой децентрализации. Присматриваясь к тем, кто ее проповедует, я вижу, что это вовсе не читатели, более всего заинтересованные в данном вопросе, а мелкие писатели, которых судьба забросила далеко от Парижа, у которых лежат в письменном столе романы и комедии и которым хотелось бы полегоньку сбыть свой товар. Столица их не берет, провинция не печатает, стало быть, — да здравствует децентрализация! Чем плохо, спрашиваю я, что Париж — средоточие духовной жизни? Существует только одно солнце для всех стран земного шара, оно освещает и греет всех. Париж — светоч разума. Он посылает свои лучи даже в самые отдаленные провинции. Париж — голова Франции. Чем выше поднимается голова, тем заметнее становится тело, чем больше она размышляет, тем лучше становится все кругом. В политике децентрализация была отвергнута, почему бы не сделать того же и с децентрализацией литературы? Некоторые опасались — и не без основания — появления второстепенных трибун, на которых стали бы выступать второстепенные журналисты. Но ведь точно так же можно опасаться и распыления одаренных людей, создания в каждом городе целой академии, где дураки неминуемо окажутся в большинстве. Не лучше ли сделать так, чтобы каждый город присылал в Париж своего великого человека и чтобы все эти разрозненные огоньки объединились, образуя одно великолепное светило? — Впрочем, децентрализация невозможна, и я сам не знаю, зачем нападаю на нее. Бабочка все равно прилетит на яркий свет лампы, гений всегда примчится в Париж, чтобы услышать его похвалу. Это не значит, что нельзя хорошо писать и в провинции, но одна лишь столица может дать правильную оценку лучшим и увенчать лаврами наиболее достойных. Я выбрал бы такую систему: писать в провинции, а публиковать в Париже.