Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

• Название: Избранное в двух томах. Том I
• Автор: Юрий Стрехнин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5-203-00108-1

В первый том избранного вошли произведения, главенствующей темой в которых является — защита Отечества.

В романе «Завещаю тебе» и повестях «Вечный пропуск», «Знамя», «Прими нас, море» созданы интересные образы солдат, матросов, наделенных высоким чувством долга, войскового товарищества, интернационализма.

Издание рассчитано на массового читателя.

---

В ту мартовскую ночь головной батальон, в котором я находился, шел по пятам отступавшего врага. Обойдя завязшую на дороге в грязи и брошенную немцами колонну автомашин, мы получили приказ остановиться, пока не поступят новые данные о противнике от ушедшей вперед разведки.

Батальон развернулся в темном поле по сторонам дороги и залег. Все были спокойны, знали: пройдет час или два — и снова зашагаем вперед. Усталость смыкала глаза солдат, едва они успевали коснуться телом земли, и вскоре не знавший отдыха уже сутки батальон весь, кроме наблюдателей, спал.

А мне что-то не спалось. Я вернулся в самый конец покинутой немцами колонны машин. Самая последняя из них горела ровным в безветрии, невысоким пламенем. То ли ее поджег водитель, чтобы не досталась русским, то ли нечаянно кто-нибудь из наших. Она уже догорала — огонь почти начисто обглодал ее. Живое, еще бодрое пламя вилось только вокруг ее задних колес, объедая их резину. Поблизости от огня, на земле, валялось несколько больших, каждая с ведро величиной, железных банок с немецкими этикетками, обозначавшими, что в банках консервированная капуста. Я присел на одну из них, поставив ее поближе к огню. Возле меня никого не было, и я был рад одиночеству: иногда его очень не хватало на фронте. Хотя я устал не меньше всех остальных, мне не хотелось лечь. Какая-то смутная тревога не давала мне покоя.

Нет, причиной этой тревоги было не что-либо служебное и не та неизвестность предстоящего, которая постоянно не дает покоя на фронте, если между тобой и противником нет никого. Это была тревога внутреннего свойства, она имела отношение только ко мне одному. Я не сразу понял, откуда всплыла она во мне, как только я на какое-то время — а это так нечасто удается на фронте — получил возможность не думать о своих обязанностях, о которых приходится думать постоянно, иногда даже во время сна, и смог углубиться в самого себя, в свое, личное, о котором, когда воюешь, часто и подумать некогда.

В этот час мои мысли унесли меня далеко-далеко от этой фронтовой дороги, на которой, может быть, на совсем короткий час нам пришлось остановиться. Они унесли меня за тысячи километров от фронта, в те далекие, спокойные края, где по ночам не бывает затемнения. Они унесли меня к тебе, Рина…

В эту темную ночь у случайного огня я думал о тебе не как обычно, не как раньше, когда мне всегда становилось тепло и радостно от мысли, что есть ты, что в час, когда я шагаю по фронтовой дороге и думаю о тебе, ты тоже помнишь обо мне, тоскуешь и ждешь, как и я, и так же, как я, когда думаю о тебе, стараешься угадать, что делаю я в ту самую минуту, когда ты мыслями со мной.

Нет, это твое письмо, которое сейчас, через много лет, я вновь держу в руках, тогда, недавно полученное, не давало мне покоя уже несколько дней подряд.

Сколько раз в те дни, украдкой, чтобы не увидел никто, я доставал это письмо и перечитывал его вновь и вновь… Вот и в тот ночной час, когда я сидел у догоравшей немецкой машины, я потянулся за тем же письмом. Красноватый зыбкий отсвет огня упал на уже читаные-перечитаные строки. В них все было, как и в предыдущих письмах, — тревога, любовь, нежность… Но была в этом письме строка, одна-единственная, в которой ты спрашивала, — может быть, не только меня, а скорее — так, по крайней мере, казалось мне тогда — себя:

«Не станем ли мы немного чужими к концу войны? Выдержим ли проверку чувств?»

Сейчас я вновь перечитываю эти строки уже совершенно спокойно: мы с тобой в конце концов выдержали эту, да и не только эту, проверку. Но тогда…

Я старался убедить себя, что нелепо тревожиться по поводу этих твоих вопросов, ведь у нас было издавна в обычае делиться всеми сомнениями друг с другом, и это никогда не вносило сумятицы в твою или мою душу. Однако на этот раз…

Незадолго перед тем, как я получил от тебя это письмо, в полк из госпиталя вернулся мой давний товарищ, капитан Овчаров. По пути на фронт он ухитрился заехать к себе домой, в Елец, хотя и пришлось дать порядочный крюк. Как и я, он не виделся с женой с начала войны. Ее письма согревали его, как и твои письма согревали меня. Но когда Овчаров, неожиданно для жены, появился у нее, он узнал, что жена полюбила другого и уже приняла его в свой дом. Она объяснила Овчарову — война есть война, а жизнь есть жизнь, а то, что она продолжала писать ему письма, такие, будто ничего не произошло, объяснила тем, что не хотела его расстраивать, по крайней мере до конца войны.

Когда пришло это твое письмо и я прочел о твоих сомнениях, высказанных так откровенно, то сразу же подумал: не случится ли со мной то, что с Овчаровым?

Только много позже я убедился, что мои опасения были напрасны. Но как терзался я тогда!

В тот ночной час, сидя у догоравшей машины, вновь и вновь перечитывал я так волновавшие меня строки, а искры, летевшие от огня, падали на листок письма, оставляя на нем свои следы. Вот и сейчас эти следы темными пятнышками видны на нем.

Мне было горько. Я недоумевал: зачем тебе потребовалось вносить смятение в мою душу? И все-таки я был благодарен тебе за то, что ты поделилась со мною своими сомнениями и опасениями так искренне. Ведь без откровенности не могло быть и большего между нами. Если оставалась она, я мог надеяться, что остается и самое главное, что связывает нас. Откровенно сказать, мне было обидно, что ты, написав о своих сомнениях, не подумала, что это может расстроить меня. Но позже я понял: ты поступила правильно. Лучше прямо высказать свои сомнения, чем делать вид, что их нет. Между двумя должна быть только правда.

А вот еще одно письмо. Одно из многих писем, которые я получил от тебя, когда пришел и мой черед побывать в госпитале. Я протомился там почти все лето сорок четвертого года, пока не началось наше наступление, когда я, не долечившись, поспешил догонять своих, боясь, что отстану.

Пыльный молдавский городок, монотонная госпитальная жизнь в дни затишья на фронте, тоска по своему полку, по товарищам, которые воюют… Единственная радость — твои письма. Я получал их часто и без большого опоздания, ведь им не приходилось догонять меня на дорогах наступления. Как мы мечтали увидеться в это лето! Планы с обеих сторон были самые фантастические. Я, например, надеялся отпроситься в отпуск, да так и не набрался духа заикнуться о нем — отпусков не давали ни раненым, ни здоровым, — один был закон для всех на войне, и почти не было надежд, что для меня сделают исключение. А ты в своих письмах делилась планами, как бы суметь приехать ко мне, надеялась, что отпустят с работы. Но надо было добиться пропуска, суметь проехать почти через всю страну, попасть во фронтовую зону…

Наши мечты так и остались мечтами. Но каждый день я не переставал верить в чудо: дверь в палату открывается — и входишь ты…

Да ты и входила в мою палату с каждым новым твоим письмом. Каждое из них было нашим радостным свиданием, длившимся долго, до тех пор пока не приходило следующее письмо.

И еще одно письмо… Вновь гляжу на строки, написанные твоей рукой. Округлые буквы, но твердый нажим. Это как раз то, что свойственно твоему характеру — сочетание мягкости и решительности. Говорят, графология — учение об определении характера по почерку — вздор. Может быть. Но я слишком хорошо знаю тебя и поэтому во всем, чего касалась ты, вижу твои черты и свойства.

Как взволновали меня тогда слова, которые я сейчас читаю уже совсем спокойно:

«Если тебе понравится кто-нибудь, я разрешаю тебе поступать так, как тебе в этот момент подскажет сердце. Но помни, что все равно ты вернешься ко мне, ведь мы так давно ждем друг друга».

Ты написала это в ответ на мои слова о том, что мне так не хватает тебя, о том, что это чувство стало особенно невыносимым в госпитале, где голова свободна от тех непрестанных забот и тревог, которые ни на час не отпускают на передовой. Я писал тебе, что, мечтая увидеть тебя, мечтая о несбыточном, о том, что ты приедешь ко мне, я подчас в показавшейся где-нибудь вдали, в конце улицы, женской фигуре видел тебя; в женских лицах, на которые случайно падал мой взгляд, отыскивал твои черты.

«Я разрешаю тебе…» Это твоя разрешительная жертвенность была для меня крепче самого строгого запрета.

Но я тогда нашел и другой смысл в словах «я разрешаю тебе…». Не значило ли это, что и я должен был разрешить тебе то же? И мне подумалось тогда: а может быть, ты уже и не ждала разрешения? Может быть, то, что ты написала мне, понадобилось тебе для самооправдания?

Мне очень хотелось выяснить все это. Но я не спросил тебя об этом в письме. Боялся обидеть недоверием. Ведь я знал и верил: ты мне можешь сказать только правду. И сама скажешь ее. Какая бы она ни была. У тебя хватит мужества.

Теперь я могу только улыбнуться, вспомнив о всех своих терзаниях, которые вызвало во мне твое письмо. А что, Рина, если бы я воспользовался твоим разрешением? Сегодня этот вопрос звучит риторически и может вызвать только улыбку у меня и у тебя. Мы не были лишены сомнений по отношению друг к другу. Но как хорошо, что мы не потеряли веры друг в друга.