Вячеслав Ракитянский - Приют Одиннадцати

• Название: Приют Одиннадцати
• Автор: Вячеслав Ракитянский
• Жанр: Детективная фантастика

Автору, безусловно, удалось написать великолепный, современный мистический детектив. Тот факт, что события наших дней перекликаются с событиями времен войны, не должен отпугнуть читателя — это не какая-то нелепая поделка вроде фильма «Мы из будущего», а очень качественный, интересный и талантливый роман.

Д.Соколовский

---

Странно, что ему в голову пришла мысль о Хелен. Он даже лица её не мог восстановить в памяти. С тех пор, как их группа покинула высокогорный отель, всю предыдущую жизнь окутывал непроницаемый туман. Сегодняшнее воспоминание было внезапным, как вспышка — размытым и лишённым деталей. Как будто всё это происходило не с ним. Скорее всего, следствие полученной на Кавказе контузии…

Манфред услышал шум автомобиля и вышел на дорогу. Небольшой грузовик притормозил у обочины, водитель сказал, что едет в Шарлеруа. Это было его направление. Фред перебросил саквояж через борт и забрался в кузов.

Глава 16

СССР, Рыбинск — Москва — Малгобек. Лето — осень 1942 года.

Завьялов здорово просчитался, рассчитывая добраться до Пятигорска за две-три недели. Несколько дней в лесу плутал — сразу выйти на трассу побоялся и ушёл севернее, в самую чащу. Так безопаснее показалось. Питался тем, что под ногами было. Чуть с голоду не подох, пока к посёлку вышел.

Какое-то время прятался то в Больших Мхах, то в Васильково. Днём ныкался по заброшенным избам и сараям, и только в сумерки, словно вурдалак, выходил на поиски пропитания. Дальше из района двинуться не спешил, прекрасно знал, что Коваленко будет рыскать в округе ещё неделю, а то и две, это как минимум. Да и по истребительным батальонам наверняка наводку дали, тоже ищут, поди. На дорогах сразу изловят, лучше на месте пересидеть.

Как только Паша понял, что охотиться за ним больше не будут, он вышел на тракт и остановил первую же попутку.

К концу июля Завьялов добрался до Москвы. Немцы всё ещё были под Ржевом и в Вязьме, но последний раз бомбили столицу ещё ранней весной. На вокзале ничего толком сказать не могли — никто не знал, когда будет следующий эшелон на юг, да и будет ли вообще…

Дед в униформе железнодорожника только плечами пожал, когда Пашка его про поезд спросил. Пыхнул вонючей самокруткой, исподлобья зыркнул на Завьялова.

— Дороги разбиты, сынок. Кто ж его знает, будет ли что?

При этом понагнал важности и раздул щёки, как водится в таких случаях. Словно и не отнекивался вовсе, а расписание на год вперёд выдал. Уже в спину Пашка услышал: "Вечером, может… К семи".

Пашка, хоть и в военной форме и при документах был, решил на вокзале не околачиваться, а вернуться сюда, когда стемнеет, ближе к поезду. Уж очень патрулей вокруг много. Мало ли, заинтересуются граждане начальнички, что за надобность вохровцу на перроне торчать. А сочинять на ходу и блеять про перевод и предписание Пашке не хотелось. Отощал нежравши, силы в дороге поубавилось, и убедить патруль будет сложно. А силы беречь надо.

Завьялов вышел на Садовое и посмотрел вверх. На небе, сколько глаз хватало — аэростаты. Город сильно пострадал после бомбёжек, кругом дома покалеченные. Стёкла в окнах косым крестом заклеены, витрины заложены мешками. По стенам и заборам агитки, в рупоры песни про "Вставай, страна…", а в перерывах сводки, суровые и нехорошие.

Народец бродит высохший и полуголодный. Пашка в поезде слышал, что цинга в Москве свирепствует.

Возле столба с рупором несколько человек. Всех разговоров — что да как на фронте. Пашке и самому интересно, но про Кавказ ничего не говорят. Только про Ростов. Там что-то страшное.

Жрать хотелось до смерти, а хлеба не достать, только по карточкам или за сумасшедшие деньги. У Завьялова ни того ни другого. На прилавках Мосторга, в который случайно забрёл, — барометры, щипцы для завивки и фаянс. Кому и на кой ляд всё это нужно сейчас, непонятно.

Проболтавшись до вечера по городу, Завьялов вернулся на вокзал. Переночевал и утром с боем занял место в вагоне поезда, следовавшего на юг.

* * *

В дороге только и говорили, что про эвакуацию и тяжёлые бои на Кавказе. А разве бои бывают легкими? Если только из кремлевского клозета за ними наблюдать. Издали и по чуть-чуть.

С каждой станции — свежие новости. Ставрополь, а теперь уже и Майкоп под немцами. Настроение у новобранцев хуже некуда. Чуют, что на смерть едут. Не все, конечно, тут уж как повезёт.

Завьялов от нечего делать стал определять, кому какая судьба выпадет. Вот этот сопливый переросток, у которого шея толщиной с черенок лопаты, точно под пулю прыгнет. А вон тот живчик проскочит, и, похоже, ему ещё долго лямку жизни тянуть.

Смертников было много, гораздо больше тех, кому ещё пожить отпущено. Испокон веку повелось у нас — народом затыкать там, где тонко. Пусть его рвётся. По живому, до хруста в костях… Не жалко — народу у нас прорва.

Ночью эшелон качнулся и встал. Приказ — освободить вагоны! Не в первый раз уже. Пересадки одна за другой, беготня… И всё время с боем приходится добывать себе место.

Пашка протиснулся в самый угол теплушки, вжался в дощатую перегородку. Следом ввалилось ещё с десяток солдат, наполняя и без того кислый воздух вагона запахом табака, портянок и сапог.

Примостившийся рядом вояка толкнул его в бок.

— Слышь, говорят, уже до Краснодара не поедем. Во как!

— Чего?

— Таво! Каюк, немец там.

Завьялов закрыл глаза и задремал. И часа не прошло, как военный снова пихнул его локтем.

— Слышь, паря, ты сам-то откуда будешь?

Тряский вагон напоминал ад на колёсах: доставучая солдатня была похожа на чертей, остановки и пересадки — на мучительные страдания. Голод, ворчание и смрад… Поверхностный, тесный, как чужая обувь, сон, который не давал отдыха — после него, как после тяжёлой работы, хотелось снова забыться сном. Постоянное чувство голода, которое Пашка глушил кипятком, потому что больше нечем. На какое-то время отпускало, но затем жрать хотелось ещё больше. Он уже потерял счёт дням.

Как-то проснулся среди ночи, словно из черноты в черноту попал. Не попал даже — вывалился. Разве что глаза открыты были, а так — что сон, что нет — не разберешь. У противоположной стены, между двумя солдатиками, примостилась бабуля, ноги от полки до пола не достают. Лица не видно, только на этот раз не воздух колышется, не дым, а просто капюшон на глаза надвинут. А под капюшоном ничего, чернота только. И голос, который до косточек пробирает. Глухой голос, как из-под земли.

— Ты коли забрался так далеко, то уже не вертайся. Чего бы ни было. Да и не сможешь. Разве что отсрочишь немного.

Паша хотел было ответить, что возвращаться не собирается, но бабка руку подняла, остановила.

— Не говори ничего, услышат. А я и так пойму, что сказать хочешь. Знаю, спрашиваешь себя — правильно ли делаешь, не повернуть ли? Ты думай себе, хоть обдумайся. Только голову забьёшь и силы растратишь, понял?

Завьялов кивнул еле заметно.

— Будешь ты, как и я, не в теле и без души. Но не скоро. Вижу всё это. И шанс тебе выпадет вернуться. Но получится или нет, я не знаю. Там черно всё…

Двадцатого прибыли в Малгобек. Оттуда до Пятигорска несколько дней пути, если пешком. Но там уже немцы, а ему нужно на Эльбрус. Пашка снова подумал, какая ему нужда подниматься на вершину Кавказа? Казалось бы, чего проще — перешёл линию фронта и сдался немцам. Да хоть в том же Пятигорске. Но он решил довериться бабкиным словам. Куда поведёт дорожка, туда и пойдёт. Чувствовал, что именно на седловину горы пробираться нужно. До дрожи чувствовал.

Как ни крути, а домой всё равно зайти придётся, там снаряжение от материного брата осталось. Завьялов ещё совсем малый был, когда пропал его дядька на пике Калицкого. Он и ещё двое. Как сквозь землю провалились. Искали их с неделю, но ничего не нашли — ни следов, ни тел.

До Пятигорска Завьялов добрался глубокой ночью уже в начале сентября. Миновал немецкие посты, хотел войти в город со стороны Машука. Собирался было спуститься вниз, но остановился. Услышал музыку и увидел зарево у самого подножия горы.

Подобрался как можно ближе, прячась за камнями. Даже опасность напороться на немецкий патруль не остановила. Хотя и язык знал, и одежду гражданскую раздобыл ещё в Прохладном, когда местное население бежало из города, куда рвались вражеские танки. Лишние встречи были сейчас ни к чему.

То, что он увидел, напоминало военный парад. Поначалу странными показались только место и время. Паша разглядел солдат в чёрной форме, в руках горящие факелы. Сотни факелов. На трибуне — музыканты, исполняющие военный марш. В самом центре Завьялов заметил десятка два людей, одетых в просторные белые балахоны. Присмотрелся. Не иначе монахи тибетские, точно как Рерих описывал. Стало ясно, что это не парад, а скорее всего ритуал.

Павлу на мгновение стало страшно, и одновременно с этим он испытал восторг. Страшно, потому что ведут его, словно безвольное животное, а куда — непонятно. Точно как вохровцы, которые топали за ним от затопленного монастыря.

Павел спустился в город и направился к дому, стараясь идти самыми неприметными и тёмными переулками. На знакомой с детства улице мало что изменилось за три года. Несмотря на поздний час, в окнах завьяловского дома горел свет. Пашка перепрыгнул через невысокую изгородь и пробрался к дому, хоронясь в тени деревьев. Прижимаясь спиной к бревенчатой стене, подошёл к освещённому окну и заглянул внутрь. Матери он не заметил, но за столом сидел немецкий офицер, вероятно, из расквартированных.