Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

• Название: Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
• Автор: Эрнст Юнгер
• Издательство: Владимир Даль
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-93615-022-0

«Издав нынешний том сочинений Эрнста Юнгера, издатели серии «Дневники XX века» выполнили свое обещание представить отечественному читателю уникальный памятник художественного творчества и мысли европейской культуры, какими являются, по общей оценке, собрание дневников и созданные на их основе литературные произведения этого замечательного немецкого писателя.»

---

Он приехал из Бретани, перед этим побывав в Польше и Швеции. По старой смешной привычке он начал готовиться к дискуссиям, вынимая из чемодана разные предметы, — сначала целый набор резных трубок с фильтрами и кисетами для табака, затем камилавку из черного бархата, которой он украсил свою давно уже облысевшую голову. При этом он поглядывал на меня хитро и испытующе, но в то же время и добродушно, как человек, ожидающий каких-либо откровений и сам имеющий что рассказать. У меня было впечатление, что он выбирал трубки в соответствии с поворотами разговора.

Я расспрашивал его о некоторых общих знакомых, например о недавно умершем Герде фон Тевенаре, выяснив при этом, что хоронил его именно он. Про Ареца, который заходил ко мне позавчера, он сказал обратное: «Его я венчал». Тем самым он укрепил мое давнишнее подозрение, а именно, что он учредил какую-то церковь. Теперь, успешно справившись с литургикой, он углубился в догматику, показав мне целый ряд песнопений и праздничный цикл «Языческого годового круга», содержащий иерархию божеств, праздников, цветовых оттенков, животных, кушаний, камней и растений, Там я прочитал, что светосвятие празднуется 2 февраля. Оно посвящается Берхте, знаком которой является веретено, животным — медведь, а цветком — подснежник. Ее тона — рыжий лисий и «белоснежный»; в день ее памяти дарят пентаграмму, едят селедку с клецками, запивая тюленьим жиром, и печенье с крендельками. А в карнавальную ночь, посвященную Фрейе, предлагают язык, шампанское и оладьи.

О ситуации. Он высказал мнение, что, после того как эти остолопы не сумели взорвать Кньеболо, расправа с ним должна стать задачей специальных групп. Он дал также понять, что при сложившихся обстоятельствах сам вынужден все подготавливать и организовывать, — как некий хозяин горы, рассылающий своих молодцов по дворцам. Основная политическая проблема сегодня, как он ее понимает, звучит примерно так: «Как, захватив с собой оружие, на пять минут проникнуть в бункер номер один?» Пока он излагал подробности, я отчетливо представил себе положение Кньеболо, к которому со всех сторон, выслеживая его, как дичь, подбираются охотники.

В Бого я заметил одно существенное изменение, характерное, пожалуй, для всей элиты и состоящее в том, что вдохновение, добытое рациональным путем, он направил в метафизические области. Эта особенность бросилась мне в глаза еще у Шпенглера, и я считаю ее благоприятным предзнаменованием. Если все суммировать, XIX век был рациональным, в то время как XX можно признать культовым. Этим-то как раз и живет Кньеболо, и с этим же связана полная неспособность либеральной интеллигенции увидеть хотя бы то место, на котором он стоит.

Потом о путешествиях Бого. В них множество тайн. Особенно потрясли меня подробности, рассказанные им о гетто города Лодзя, или, как он нынче называется, Лицманштадта. Он проник туда под каким-то предлогом и побеседовал со старостой еврейской общины — австрийцем, в прошлом старшим лейтенантом. Там живут сто двадцать тысяч евреев, скученных самым тесным образом, они работают на вооружение. Они построили один из самых больших на Востоке заводов, и этим получили отсрочку, ибо в них есть необходимость. Тем временем из оккупированных стран идут все новые депортированные евреи. Дабы избавиться от них, рядом с гетто построены крематории. Жертвы доставляются туда на машинах, которые, по слухам, изобрел главный нигилист рейха Гейдрих; внутрь машины вводятся выхлопные газы, так что она превращается в смертную камеру.

Существует еще и другой вид убийства, состоящий в том, что перед сжиганием людей нагишом выводят на большую железную платформу, через которую пропускают сильный ток. К этим методам перешли потому, что эсэсовцы, в чью обязанность входило выстреливать в затылок, испытывали замешательство и в последний момент отказывались стрелять. Эти крематории обходятся малым персоналом; в них справляет свою службу некая разновидность дьявольских мастеровых и их подмастерьев. Там-то и уходят в небытие массы евреев, «переселенных» из Европы. Вот ландшафт, на фоне которого натура Кньеболо выделяется наиболее четко и которого не мог предвидеть даже Достоевский.

Жертв для крематория назначает староста гетто. После долгого совещания с раввинами он отбирает стариков и больных детей. Среди стариков и немощных много добровольцев, — так этот страшный торг приводит к славе гонимых.

Гетто Лицманштадта закрытое; в других маленьких городках тоже есть такие, состоящие всего из нескольких улиц, где живут евреи. Там еврейские полицаи, в обязанности которых входит вылавливание жертв, хватают и выдают также немцев и поляков, проходящих через гетто, так что о них больше никто ничего не слышит. Подобные вещи рассказывают, в частности, о поволжских немцах, ждавших там распределения по землям. Конечно, они уверяли своих палачей, что евреями не являются, но слышали в ответ: «Все так говорят».

В гетто нельзя рожать детей, исключение делается только для самой благочестивой секты — хасидов.

Уже по названию — «Лицманштадт» — видно, какие почести раздает Кньеболо. Имя этого генерала, украшенное боевыми победами, он навечно связал с логовом живодеров. Мне с самого начала было ясно, что больше всего следует опасаться его наград, и я сказал стихами Фридриха Георга:

Бесславье тем — кто с вами вместе
Бывал в сраженье.
Победы ваши — не триумф,
А пораженье.

Париж, 17 октября 1943

После полудня во вновь открытом «Théâtre de Poche»,[212] на бульваре Монпарнас, куда Шлюмберже пригласил докторессу и меня на просмотр своей пьесы «Césaire».[213] Кроме этого спектакля давали «Бурю» Стриндберга,{176} постановка которой в этом помещении только усилила ее и без того зловещий характер. Играли в костюмах конца прошлого века, вынутых из старых платяных шкафов; в духе времени был и телефон, когда-то неслыханная вещь на сцене.

Затем чай у докторессы: «Труды великих мира сего узнаешь по их математическому характеру: проблемы хорошо делятся и входят в целые числа. Деление происходит без остатка».

В этом суждении есть что-то верное, хотя оно очерчивает только одну из двух сторон творческой силы. На другой же стороне результаты отличаются тем, что не поглощаются целым, — всегда остается что-то неделимое. В этом разница между Мольером и Шекспиром, Кантом и Гаманом, логикой и языком, светом и тьмой.

Есть, правда, творцы, но их немного, которые в одно и то же время и делимы и неделимы. К ним относятся Паскаль и Э. А. По, а из древних — Павел. Там, где язык безглазой силой вливается в световые частицы мыслей, там в отполированной темноте сияют дворцы.

Париж, 18 октября 1943

Днем у Флоранс. Снова восторгался цветом бутылок и бокалов, найденных в древних захоронениях; их синева еще глубже и восхитительней, чем крылья бабочек в горных лесах Бразилии.

Мари-Луиза Буске рассказала о женщине, которая отправилась в один из разгромленных городов на побережье, чтобы разыскать мужа, не вернувшегося из поездки. Она справлялась о нем в ратуше, но в списке жертв он не значился. Ступив на рыночную площадь, она увидела там множество гробов, погруженных на машины; в каждый из них была воткнута небольшая палка с запиской, где стояло имя мертвеца. Там ей тотчас же попалось на глаза имя мужа, и как раз в тот момент, когда машина тронулась с места в сторону кладбища. Так она в дорожном платье и пошла за гробом — подхваченная молниеносной сменой картин, какая бывает только во сне. Жизнь все более походит на сон.

Париж, 19 октября 1943

Новое сообщение о яростном налете, которому прошлой ночью подвергся Ганновер. Я безуспешно пытаюсь туда прорваться, чтобы поговорить с Перпетуей, — провода порваны. Кажется, город превращен в сплошные руины.

После полудня у антиквара Этьена Бинью, который по моей просьбе достал из подвалов своей лавки картину Таможенника Руссо,{177} якобы давно пропавшую. Руссо назвал это большое, написанное в 1894 году полотно «Война, или скачка раздора», снабдив его надписью: «Раздор мимоходом сеет ужас и оставляет за собой отчаяние, слезы и руины».

Первое, что бросается в глаза, — это краски: облака, раскрывающиеся на фоне синего неба как большие розовые цветы, перед ними — деревья, одно черное, а другое нежно-серое, с чьих ветвей свисают тропические листья. Ангел раздора галопирует на черном, безглазом коне, пересекая поле битвы. На нем рубашка из перьев и в правой руке поднятый меч, а в левой — факел: с его темного дымового хвоста точечками сыплются искры. Земля, над которой летит этот ужасный звездный посланец, усеяна голыми или полураздетыми трупами; на них пирует воронье. Мертвецу на переднем плане — единственному, кто хоть как-то одет в залатанные штаны, — Руссо придал черты собственного лица; у другого, на заднем плане, чью печень поедает ворон, — черты первого мужа его жены.