Федор Гладков - Лихая година

• Название: Лихая година
• Автор: Федор Гладков
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1954

В романе "Лихая година", продолжая горьковские реалистические традиции, Фёдор Васильевич Гладков (1883 — 1958) описывает тяжелую жизнь крестьянства.

---

Кузярь стоял смирно и очень чутко прислушивался к разговору мужиков. Должно быть, он понял, что подростку не место среди взрослых, что Тихон терпит его и моё присутствие только потому, что знает нашу верность.

Мужики стали расходиться, а Тихон взял нас с Кузярём за плечи и повёл с собою по дороге к нашей избе. Костя торопливо шёл один впереди: должно быть, он спешил домой, к своей молодухе.

— Вот что я вам скажу, ребятки, — добродушно сказал нам Тихон: —людишки вы хорошие, да только ещё не выросли. Будет время — и на вашу долю хватит драки. Так что в наше дело сейчас не ввязывайтесь. А ежели хотите быть настоящими бойцами, как на кулачках, учитесь слушаться.

Я никогда не забывал о событиях ватажной жизни и с тоской думал о Грише–бондаре, о Прасковее, о Харитоне с Анфисой, обо всех дорогих мне людях, об их дружной борьбе, об их мечтах по вольной воле. Деревня показалась мне маленькой, тесной и жутко пустой: голод изморил всех, и люди казались тяжело больными, а холера пришибла их ужасом и загнала в избы и выходы. И даже сытая Татьяна Стоднева, которая самодовольно и самовластно распоряжалась плотниками и возчиками среди богатств и нагло рассыпала на широкие парусины вкусное зерно, словно дразнила голодных и издевалась над их беспомощностью и бесхлебьем, — даже эта чванливая баба, похожая на ватажную подрядчицу Василису, не будила в мужиках злобы и возмущения. И только несколько человек на нашей стороне, которые сохранили в себе в эти дни отчаяния мужество и способность видеть убийственную несправедливость, без раздумья решили отобрать у мироеда запасы зерна, которые он. как кащей, хранил в своих огромных амбарах, чтобы продать в городе по вздутым ценам. Рожь золотей россыпью каждый день жарилась на солнце перед амбарами, а по вечерам насыпалась в тугие мешки. Я видел эту манящую россыпь каждый день, видел, как возчики насыпали и Навязывали мешки и ставили их тесными рядами на площадке перед сенницами. И только воробьи да голуби стаями падали на широкие квадраты россыпи и жадно клевали зерно, но сторож, чужой мужик, взмахивал рукой, шикал на них, и они сразу же шумно поднимались в воздух и испуганно улетали на крыши амбаров. Несмело проходили мимо этих россыпей парнишки и девчушки с голодными припухшими личишками, останавливались, зачарованные, и не слыхали окрика сторожа. Потом с отчаянной решимостью бросались к зерну, хватали его в горсть и разбегались в разные стороны. Татьяна, туго налитая жиром, бродила поодаль и сварливо покрикивала и на мужиков, и на детишек, и на сторожа. А сторожу, рослому, костистому мужику, с растрёпанными волосами и бородой, с жуликоватым лицом, особенно много приходилось терпеть от пронзительных криков хозяйки.

— Эй, ты… пантюха!.. Для чего я приставила тебя к добру‑то — караулить аль воробьёв с голубями кормить? Они ведь зобы‑то туго набивают, а их тыщи. Кто убытки‑то мне платить будет? Ты, что ли? А ребятишки-то из‑под носа у тебя зерно крадут…

Мужик с притворным ужасом махал руками и визжал фистулой:

— Шишь, шишь! Ах вы, бесстыдники! Охальники!.. Воровать? Грабить богатую хозяйку? Вот она какая, порода воробьиная: хоть махонькая птаха, а сколь в ней коварства‑то!..

Возчики и плотники хохотали и подзадоривали и сторожа и Татьяну.

А когда Кузярь шёл перед вечером к пожарной мимо рассыпанной ржи, кто‑нибудь из плотников кричал:

— Гляди‑ка, гляди, караульщик! Парнишка‑то у тебя всю рожь в пазухе норовит утащить.

Кузярь нарочно останавливался, задорно скалил зубы и засучивал рукава. Сторож свирепо таращил глаза и тряс бородой.

— Прочь отсюда, прочь! Не твоя башка, а моя из‑за тебя с плеч свалится…

Кузярь с весёлой дерзостью нападал на сторожа:

— А куда ты спрятал тугой мешок‑то? Аль я не видал, как ты его пёр вчера в сумерках?

— Это какой мешок? — поражённый нахальством Кузяря, растерянно мычал мужик. — Да я тебе башку сорву и в бельмы брошу.

— Чай, с рожью мешок‑то… Маленький ты, что ли? Ежели не себе в карман положил, а голодных пожалел — тогда я никому не скажу.

Плотники хохотали, а сторож беспомощно озирался и бил себя кулаками по бёдрам.

— А, батюшки! А, соседушки! Чего эта гнида‑то на меня клеплет!

А Кузярь хладнокровно и безбоязненно брал полную горсть ржи и пересыпал зерно с ладони на ладонь.

— Хорошая ржица, налитая… Такой ржицей можно всё село прокормить до нового урожая.

Татьяна выплывала откуда‑то из‑за брёвен и свалки досок и встревоженно спохватывалась:

— Ни одному бесу веры нет. Хоть сама карауль. Всякий норовит урвать, утащить. Говори, Ванятка, в какую сторону шайтан мешок уволок! Чую, что не врёшь.

Кузярь бросил с ладони в рот щепотку ржи и спокойно ответил:

— Вру, тётка Татьяна. У тебя, вишь, сколько еды-то — целые бунты. Взяла бы да раздала всем голодным.

И он неторопливо шёл дальше, к луке. Татьяна кричала надсадно:

— Ах ты, дьяволёнок, ах ты, окаянный заморыш! Больше чтобы глаза мои тебя не видали: ноги переломаю.

Плотники и возчики смотрели на взбесившуюся Татьяну и на Кузяря, который безмятежно шагал по дороге, и задыхались от хохота. Эти богатые россыпи хлеба сияли золотом перед всем селом, а когда стали робко подходить к Татьяне старухи и детишки с сизыми личишками и жалобно просить подаяния, она строго отгоняла их:

— Бог подаст! Идите‑ка, проходите с миром! Молитесь да в грехах кайтесь!

Кузярь торопливо рассказывал об этом Тихону, а он покачивал головой и, покрякивая, натягивал картуз на глаза.

— Да… дела… как сажа бела… Вот оно как богатство‑то из людей зверей делает.

— На ватаге народ‑то скопом пошёл бы, — убеждённо сказал я. — Ежели бы там этакое случилось — все поднялись бы и своим судом хлеб этот взяли да разделили бы.

— Это ты верно, Федюк, — раздумчиво проговорил Тихон. — Там народ артельный. А тут у нас всях Иван — на свой болван. Я вот в солдатах был. Там ни отца, ни матери, ни кола, ни двора — все в строю и как один человек. А у нас только на кулачках горазды драться.

— А помнишь, дядя Тиша, — горячился Кузярь, — как мужики барскую землю почесть всем селом захватили да запахали? А кто народ повёл? Микитушка с Петрушей.

Тихон срезал Кузяря:

— А чего после‑то было? Все разбежались по своим избам, а вожаков забрали.

Я поспешил опять поделиться своим жизненным опытом:

— На ватаге сроду бы этого не было. Там все друг за дружку держатся, а подрядчицу однова на тачке вывезли, и полицейский её же отхлестал. И никто не разбежался, а ещё больше распалились и своё взяли.

Кузярь тоже не остался в долгу, он попытался обезоружить Тихона неотразимым доводом:

— Аль народ‑то раньше умнее был, дядя Тихон? Вот Емеля Пугачёв… Всю Россию поднял, всю барскую землю захватил… и всех бар, как косой, косил.

Тихон усмехнулся и укоряюще возразил:

— Дурачок! Ведь у Емели‑то Пугачёва войско было: всех мужиков казаками сделал. Понять надо.

— И у Стеньки Разина тоже много войска было, — добавил я. — И на ватаге его перед рабочими разыгрывали.

— Вот то‑то же, ребятушки!.. — поучительно закончил Тихон. — Острые у вас умишки, а зелёные ещё, незрелые. Мы о бунте не думаем. Какой тут бунт, когда люди от голода дохнут. Народ одного хочет — хлеб у мироеда, у барышника забрать да средь бедноты разделить. А разделим по закону — по письменной обоюдности. Ну, а сейчас по домам шагайте и — молчок!

Тихон вместе с Кузярём пошли дальше, мимо сбитых в кучу телег и штабелей толстых мешков, а я отстал от них у нашей избы. Мать, ещё слабая после холеры, худая, измученная, сидела на лавочке у кладовой и звала меня рукой.

VIII

Тихон не хвастался тем, что служил в гвардии, в самом Петербурге, а сразу же, когда вернулся, стал вместе с отцом мять кожи. Держал он себя скромно и невидно и только отличался удалью и непобедимостью в кулачных боях. Но в этот год лихих бедствий — неурожая, голода и холерного мора — он вдруг стал первым человеком в селе. Все обезумели от страха перед чёрной бедой: в каждой избе перед покойниками без памяти валялись бабы и старухи, а у стариков падали мутные, покорные слёзы на седые бороды. Не было уже ни отпевания, ни поминок по мертвецам. И тут, как псы на падаль, являлись мироеды — Сергей Ивагин, сам староста, сотский с книгой в руках и даже Максим Сусин — и описывали всю хурду-мурду. Сергей Ивагин, в серебристой поддёвке и в смазных сапогах, самодовольно ухмылялся и бесстыдно покрикивал своим сытым тенорком:

— Господь‑то бог по мудрости своей выпалывает лишнюю траву на земле. Видит: много едоков, много лодырей — и долой их, чтоб не мешали нам хозяйствовать. У меня всё село в загоне, как шелудивые бараны. Всяк червяк из шелухи своей выползает, а ветер шелуху уносит. По воле божьей у нас ни одному покойнику саван без меня не даван. Все в должишках увязли, как в тенётах. Портчишек да повойников я, по состоятельности своей, не сыму, а об домишках да об землишке позабочусь на помин души.