Хильда Дулитл - Вели мне жить

• Название: Вели мне жить
• Автор: Хильда Дулитл
• Издательство: «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-93381-179-3

Свой единственный, но широко известный во всём мире роман «Вели мне жить», знаменитая американская поэтесса Хильда Дулитл (1886–1961) писала на протяжении всей своей жизни. Однако русский читатель, впервые открыв перевод «мадригала» (таково авторское определение жанра), с удивлением узнает героев, знакомых ему по много раз издававшейся у нас книге Ричарда Олдингтона «Смерть героя». То же время, те же события, судьба молодого поколения, получившего название «потерянного», но только — с иной, женской точки зрения.

О романе:

Мне посчастливилось видеть прекрасное вместе с X. Д. — это совершенно уникальный опыт. Человек бескомпромиссный и притом совершенно непредвзятый в вопросах искусства, она обладает гениальным даром вживания в предмет. Она всегда настроена на высокую волну и никогда не тратится на соображения низшего порядка, не ищет в шедеврах изъяна. Она ловит с полуслова, откликается так стремительно, сопереживает настроению художника с такой силой, что произведение искусства преображается на твоих глазах… Поэзия X. Д. — это выражение страстного созерцания красоты…

Ричард Олдингтон «Жить ради жизни» (1941 г.)

Самое поразительное качество поэзии X. Д. — её стихийность… Она воплощает собой гибкий, строптивый, феерический дух природы, для которого человеческое начало — лишь одна из ипостасей. Поэзия её сродни мировосприятию наших исконных предков-индейцев, нежели елизаветинских или викторианских поэтов… Привычка быть в тени уберегла X. Д. от вредной публичности, особенно на первом этапе творчества. Поэтому в её послужном списке нет раздела «Произведения ранних лет»: с самых первых шагов она заявила о себе как сложившийся зрелый поэт.

Хэрриет Монро «Поэты и их творчество» (1926 г.)

Я счастлив и горд тем, что мои скромные поэтические опусы снова стоят рядом с поэзией X. Д. — нашей благосклонной Музы, нашей путеводной звезды, вершины наших творческих порывов… Когда-то мы безоговорочно нарекли её этими званиями, и сегодня она соответствует им как никогда!

Форд Мэдокс Форд «Предисловие к Антологии имажизма» (1930 г.)

---

Завтра, — нет, уже сегодня, рано утром они отправятся на передовую. А она — к себе, в свой склеп, в отторгнувшее её чрево. Вот она встала перед дверью — дверь заперта. Кругом темно. За дверью кто-то есть, она знает. И хотя знает не наверняка, свет пока не зажигает.

— Простите, — слышит себя со стороны.

— Чудной этот Рико.

— Как ты его назвала — старина Рико?

— Я просто вспомнила, — сказала она, думая о своём, — как Рико однажды сказал мне: ты здесь, а Эльза — там. Для него всё так ясно, Хотя нет… Впрочем, наверное, да. Только почему-то не вышло, как он хотел. Но это его «ты — здесь, а…»

Она не договорила, и он так и не узнал, о чём именно она думает, что чувствует.

Она не умела, как Рико, вольничать с вечностью: согласитесь, «на веки вечные» — это долгий срок. Но как-то всё вытанцевалось. Она не одна — с ней Ван.

— Думаю, вы правы. Меня действительно лихорадит. Я, наверное, перевозбудилась: такой вечер, вино, а тут ещё не знаешь, что делать с комнатой…

Держа её под локоток, он ловко огибал столики, направляясь к выходу. В лицо им пахнуло вечерней сыростью, их снова обступила темнота. Единственная разница, по сравнению с началом вечера — это оживление на улицах, толпы прохожих, громкие голоса. Ван предложил взять такси. Для него это минутное дело. Таксисты его сразу замечают и останавливаются. Он выделяется в толпе своим независимым, слегка скучающим видом, замашками аристократа. Итак, он собирается ей помочь — отлично!

— Вы не очень устали? Хотите, пойдём в кино? — предложил он.

В кино? Она не ослышалась? Он предлагает ей совсем другой ракурс — чёрно-белое изображение на экране. А как же морская гладь и чайки? Неужели кино? Всё лучше, чем возвращаться в свою берлогу. И если кто-то и может сегодня испортить ей вечер, так это только она сама. Никто другой на это не способен. «Будь, как Рико», сказала она себе. «Повторяй: это я, это я!» Она протянула руку и нашла его ладонь — широкую, твёрдую, чувствительную, чуткую. «Ты», рассмеялась она… «Господи, как это здорово!» Это он, и они вместе.

Только идиотка может отвергнуть этот дар — дар богов, дар Рико. Рико привёл его в дом, Рико иронически предугадал, что они будут вместе, — «звери ходят парами», — хотя это и противоречило первоначальному замыслу. Всё посмеивался: «Вы с Ваном созданы друг для друга». Ну а если даже это и не так, и никакая они не пара, и даже не звери, что ходят вместе, — оба они из другого теста, сами по себе, невероятно одиноки. Ну не двуногие они, что ходят парами, — что с того? Всё равно они нашли друг друга — два отдельных существа. «Древо Жизни», так окрестил её Рико, и «Ангел у Врат» — это Ван.

Невинность первородного греха — не их судьба, и быть первыми, как Белла и Рейф, — не их удел. Те двое — современные Адам и Ева; Рико — Отец Всевышний, как назвал его в шутку Рейф, а бедной Эльзе, по закону противоположностей, на роду написано быть Змеем. Вот и получается, что все ходят парами: Бог со Змеем, Адам с Евой. И кто же остаётся? Древо Жизни да Ангел у Врат. Она улыбнулась. Да, смешно получается.

— Ты улыбаешься, Маска?

Он придвинулся к ней, загородив широкими плечами (на нём было пальто-реглан) стекло таксиста. В полумраке ныряющего по ухабам такси она увидела его глаза: с напряжённым вниманием он смотрел вперёд.

— Да, вдруг вспомнила, — прыснула она, — как было весело на Рождество. Помнишь, старина Рико изображал Всевышнего?

— Всевышнего? — переспросил Ван.

— Только не говори, что не помнишь.

— А, ты о той встрече…

— Да! Рико тогда ещё отдал роль Змея бедной Эльзе — надо же такое придумать! А тебе — помнишь? А мне…?

Она перестала смеяться. «Ты не подумай, я не пьяна. Всё хорошо. Просто мне это кажется очень смешным». Она помолчала. Потом отчеканила: «Древо Жизни и Ангел-хранитель вдвоём в такси, на веки вечные».

Всё встало на свои места. Пусть за стеной бушует война, какое ей до неё дело? Главное они вдвоём, сидят, прижавшись друг к другу, Древо и Ангел, — воскресшие из мёртвых.

Внизу, прямо под ними, клубился сигаретный дым, неся ощущение вселенской пустоты и сея забвение. Места у них были очень неудобные — в углу боковой ложи, рядом с экраном: других билетов им не досталось, все раскупили. Но она была и тому рада. Ведь если б они не пошли в кино, всё разладилось бы, она ничего не решила бы и уж, конечно, не решилась бы в конце концов твёрдо сказать: «Я приеду, обещаю, напишите вашей экономке, пусть подготовит всё, что нужно». В общем, она сделала — или собиралась сделать — что называется, жест. Обратного хода не было. Заикнись она только, что не приедет к нему в Корнуолл, и он пригрозит ей тем, что поручит г-же Фаррер (это и есть экономка) закрыть наглухо дом и ехать в город. Один он там ни за что не останется, а Фредерик и Эльза больше уже не вернутся.

Она сидела у самой стенки боковой ложи. Оба они тянули шеи, пытаясь увидеть экран. Места были слишком высоко и близко от сцены. Неудобно, но что поделаешь? Других билетов не осталось, эти последние, зато, благодаря им, они здесь. И сегодня вечером что-то разрешилось. Она таращила глаза на экран, пытаясь разглядеть изображение из-за бортика ложи. Она ощущала себя призванной, обречённой, назначенной на это самое место в бельэтаже.

Внизу под ними ревела многотысячная толпа. В кинотеатр набилось столько солдат, что, казалось, в нём представлена вся пехота, какая только есть в мире. Прямо над ухом гремел аккордеон, наяривая сентиментальные песенки, — их подхватывали лужёные глотки многоголосой армии солдат, сливая голоса в единый хор, как в день Второго Пришествия: многие ли из них вернутся назад?

Ангел с мечом обвёл равнодушным взглядом ревущую толпу и остановил взор на Джулии: «Маска, бедная, тебе же неудобно! — сказал с жалостью. — Представь, мне даже нравится, что здесь так тесно», — ответила она.

И они вместе стали вглядываться в экран, задрав головы над краем ложи: прямо на них из-за поворота выскочила сплющенная машина, — вот она огибает освещённый солнцем отвесный склон, и только в этот момент, устроившись поудобнее, найдя хорошую точку обзора, она поняла, что это за серебристая лента вьётся по обочине дороги. То крона оливы дрожит на ветру.

Поначалу пейзаж показался ей американским: знакомые горы, крутой поворот, но она ошиблась — это Италия. А машина всё мчится вперёд и вперёд, волоча её за собой, под топот улюлюкающих зрителей. Вот вильнула вправо, вписалась в поворот; вильнула влево — новый поворот. И, словно притягиваемый магнитом, за каждым движением, за каждым поворотом жадно следит зрительный зал. Теперь машина несётся над пропастью по узенькой ленте дороги, увлекая за собой в тартарары и их, несчастных. Нет, обошлось, слава богу, и под звуки аккордеона — «До свиданья, Лестер-сквер»{84} — машина мчится дальше, и они тоже. Впившись глазами в экран, слившись мысленно с корпусом машины, она ждёт наступления развязки. Вот-вот случится непоправимое. Так ей подсказывает ощущение близкого катарсиса — неважно, зал это кинотеатра или каменные ступни древнегреческого театра пятого века до нашей эры, — страсти кипят примерно те же. Как встарь, тысячи обречённых — тысячи теней — жадно следят за неотвратимостью конца Эдипа ли, Ореста за рулём скользящей над бездной машины.

«До свиданья, Пиккадилли!» — Зал ахнул, машину занесло, но, слава богу, обошлось, водитель удержал управление. Снова поворот — и снова зал, как одно существо, спешит в него вписаться. Они с Ванио заодно. Вместе со всеми, с толпой солдат в форме цвета хаки, они летят ко всем чертям, навстречу смерти — «в объятья моей милой» — надрывается аккордеон. Всё — конец! Не тут-то было. Резкий поворот, смена декораций, перебивка пейзажа, и машину выносит, вместе с её таинственным пассажиром, на гладкую автостраду. Теперь он мчится по ровному шоссе, вдоль берега моря, — помнится, такое соединяет Венецию с Равенной. Так он спешит в Равенну? Где мы? Во всяком случае, не дома. Бай-бай, Пиккадилли, бай-бай, Лестер-сквер! Мы почти у цели. Машина съезжает с обочины, притормаживает, вкатывается в ворота: перед Джулией проплывает узкий, длинный, слегка приплющенный корпус. Он дома!

Ему открывают — как же иначе? Он по-хозяйски входит в дом и, шагая, как супермен, идёт в конец длиннющего коридора, ни на кого не глядя, будто он точно знает, зачем и куда спешит. Развязка ещё не наступила. Но скоро тайна разрешится: «пусть долог путь» — поёт аккордеон.

А вот и развязка: перед изумлённой публикой возникла дива — не женщина, а богиня. Значит, всё-таки ключ к тайне — это красота. Появление её на экране впервые поведало (Джулии, во всяком случае) о том, что такое красота в кино. Впрочем, причём здесь экран? Это не экран, а полог — чудесно расшитый полог перед входом в храм.

Дальше возник сад с гобелена — с листьями и плоскими цветами в стиле Кватроченто{85}. Цветы, что красавица держит в руках, кажутся огромными (срабатывает фотоувеличение) — ни дать ни взять, Персефона в Энне{86}. Но вот она повернулась — игривый ветер подхватывает конец её длинного развевающегося шарфа. А она — неожиданно для зрителей — обматывает его вокруг головы. И вот она уже не Персефона, а женщина с покрывалом, — Деметра{87}. Стоя на вершине горы, наша красавица (чем не Примавера с цветами?{88}) следит за приближением другого автомобиля, старательно выписывающего те же круги, что и первая машина.