Златослава Каменкович - Опасное молчание

• Название: Опасное молчание
• Автор: Златослава Каменкович
• Издательство: Камнеяр
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1966

Вторая книга дилогии «Человек, которого люблю…». В книге читатель найдет дальнейшее продолжение судеб персонажей, знакомых по «Тайне Высокого Замка», а также встретится с новыми интересными событиями и людьми — нашими современниками.

---

— Да, да…

— Его доброта и любовь к человеку.

— Вот за это спасибо, — вдруг по-отечески ласково обнял «Чехов» Петра. — А теперь давайте по-настоящему знакомиться. Меня зовут Иван Дмитриевич Скобелев.

— Погодите, — так весь и зажегся Петро, — так вот почему вы о Куприне заговорили… Возможно, Скобелев, тот однорукий комендант Петропавловской крепости — ваш…

— Вот что, мой друг молодой, давайте умоемся, покурим, а потом я вам все расскажу. Заранее предупреждаю, веселого во всем этом будет очень мало.

От его ядовитого тона, внешней бравады не осталось и следа. Петро почувствовал, что перед ним внутренне незащищенный, легко ранимый человек, которого угнетает что-то непосильно тяжелое, и эту тягость ему хочется с кем-то разделить.

Так оно и оказалось. Вначале Скобелев, — но он до того был похож на Чехова, что Петро мысленно уже не мог иначе называть геолога, — начал издалека. Да, безусловно, Петро отлично помнил описанную Куприным в «Одноруком коменданте» славную Бородинскую битву, помнил, как полег на поле брани весь полк, окруженный французскими полками, и остался на ногах только Иван Никитич Скобелев, да знаменщик со знаменем, да трубач с барабанщиком и еще пять солдат. В крови, в лохмотьях, черные от дыма, сомкнулись они кучкой для последней смертной минуты. Увидел это Наполеон и приказал не трогать храбрецов, а доставить ему живыми. Так и было сделано. И тогда Наполеон приказал выстроиться своим войскам и отдать русским героям воинскую почесть, с ружьями на-караул, с музыкой и преклонением знамен. Потом Наполеон со своей груди снял орден Почетного легиона, прикрепил его на грудь однорукому Скобелеву. И объявил русским, что они свободны и могут возвращаться к себе. И проводил русских героев с музыкой и почестями…

— А помните, как там у Куприна, — волновался «Чехов». — Кутузов встретил Скобелева, обнял его, поцеловал, даже заплакал и много хвалил… — Достав из кармана пачку «Верховины», «Чехов» предложил собеседнику.

Петро вежливо отказался, набил трубку и закурил.

— Я вам почему все это рассказываю, — снова оживился «Чехов». — Многое, о чем писал Куприн, — достоверно. Но… кто из наших сегодняшних писателей осмелится обнародовать, скажем, вот такое…

Он извлек из заднего кармана коричневых вельветовых брюк увесистый бумажник, раскрыл, перевернул фотографию женщины с девочкой, а со второго снимка глянуло радостное, сияющее лицо юноши.

— Леонид, сын. В тот день, когда его в комсомол приняли… — Петру показалось, что рука «Чехова» чуть-чуть задрожала, когда он протянул фотографию: — Между прочим… тоже любимец Кирова. Сергей Миронович верил, что из Леньки выйдет хороший изобретатель, а вот… — Скобелев вздохнул, нахмурился. — Сейчас мой сын где-то на Крайнем Севере…

— Тоже геолог?

— Заключенный. В каком-то режимном лагере, без права переписки.

— Не похож на преступника, — искренне вырвалось у Петра. — За что он осужден?

— Был в плену у немцев. Бежал. Добрался к своим. А тут его в мешок. Фамилия подвела, так сказать плохую услугу Куприн оказал. Вот как оно получилось, ни на что не похоже.

После короткого молчания «Чехов» поискал что-то в бумажнике, вынул по-солдатски сложенное треугольником письмо без марки и почтовых штемпелей и протянул его Ковальчуку.

— Посмотрите, так сказать, для раздумья. — И тут же добавил: «Э-э, не оборвись жизнь Куприна, он мог бы дописать своего «Однорукого коменданта».

Петро читал письмо с все возрастающим волнением. Некоторые строки, полные недоумения, обиды и горечи, он перечитывал дважды, словно обязан был навечно запомнить каждое слово этого чудом дошедшего к нему диалога между солдатом Леонидом Скобелевым и неизвестным следователем.

«…Да что вы, — говорю следователю, — какой же я графский отпрыск? — писал солдат. — Из рабочих мы, вся наша фамилия пролетарская, сроду у нас генералов не водилось. Правда, мой отец в науку пошел, геолог. Он член партии с 1917 года, брал Зимний… Так что вы, — говорю, — товарищ следователь, с кем-то меня путаете. Он кричит: «Я тебе не товарищ! Ты изменник родины!» Меня точно пороховую бочку взорвало. Тоже кричу: «Может, и не товарищ! Не знаю, где ты сам отсиживался, когда я вместо гранат с теми бутылками один на вражеский танк шел. И танк загорелся… Гляди, — говорю, — каким красавцем я стал, из-за этих рубцов, даже родные не узнают…»

В общем, схватились мы не на шутку. Следователь орет: «Я тебя в прах превращу, предатель! Ты такой же, как твой однорукий прапрадед или там дед, комендант Петропавловской крепости, где гноили политкаторжан». Так я и не понял, про какого он однорукого коменданта крепости мне голову морочил, а еще писателя Куприна зачем-то приплел. И все наседал, чтобы я признался, мол, да, я из графской фамилии, да, изменник, завербован и заброшен для диверсионно-шпионской деятельности. Черт его знает что понавесили, во сне такое не приснится! С виду этот следователь здорово на моль смахивает, весь пепельный — и волосы, и брови, и ресницы, и глаза, и усики. Два раза на допросах у меня нервы не выдержали…

Куда везут теперь — не знаю. Письмо попытаюсь выбросить через решетку окна вагона. Может, кто-нибудь поднимет и отправит по адресу. Ты мне внушал: хороших людей на свете больше, чем плохих. Не думай плохо обо мне, дорогой отец. Верь сам, маме и сестричке Оленьке тоже скажи: я не изменник, не предатель. Мама…» — как последний зов, еще можно было разобрать это одно слово, а дальше строки, написанные химическим карандашом, совершенно расплылись. Возможно, письмо мокло под дождем, а может быть, чьи-то слезы оставили свой след.

«Чехов» выжидающе посмотрел на молодого человека.

— Как я понимаю, вы просто однофамильцы с куприновским одноруким комендантом? — спросил Петро.

— Безусловно.

— Как же такому ограниченному следователю вверяют судьбу человека?

— Ограниченному? — отрицательно качнул головой Скобелев, устремив взгляд на едва тлеющий огонек своей сигареты. — Моль… крошечный сумеречник, светло-пепельная бабочка с виду такая безобидная, а точит меха и шерстяную одежду… Да, моль одежду тлит, а печаль — сердце… — тяжело вздохнул он. — Хотел того мой Ленька или не хотел, но одним этим словом охарактеризовал породу таких людей. В народе о них еще сказали бы — тля. У таких за душой ничего святого…

— Карьеристы, — подсказал Петро.

— Пожалуй, да.

— Коль в борьбе с молью безотказно действует даже очень скромное на вид растение — у нас называется оно кнофлик, — уверяю вас, дорогой мой Чехов… да, да, не удивляйтесь, я вас мысленно все время так называю, поразительно до чего вы похожи на Антона Павловича, — признался Петро, — поверьте, у советских людей немало средств, чтобы побороть человека-моль. Почему вы сразу не написали об этом следователе лично товарищу Сталину?

«А надеющиеся на господа обновлятся в силе, поднимут крылья, как орлы…» — Между прочим, это из библии, писатель, — с горькой полуусмешкой отозвался геолог.

Петра точно полярным холодом обдало.

— Ну, знаете… Я отказываюсь вас понимать.

— А вот поймете, если выслушаете, — смягчая голос, проговорил «Чехов». — В сорок шестом году, невзирая на состояние здоровья, только-только я поднялся на ноги после тропической малярии, еду из Ашхабада в Москву. Надел все свои ордена, так сказать, при всех регалиях — лично к Иосифу Виссарионовичу. Он меня не понаслышке знал. В гражданскую войну судьба нас не раз сводила. Последний раз виделись вскоре после разгрома Кронштадтского мятежа: стою в госпитальном коридоре, а Сталин идет и еще с ним двое, тоже в кожанках, их не знаю. Увидел меня, подошел, из правой руки в левую переложил потухшую трубку. Протянул руку. Мы поздоровались.

«Вижу, Скобелев, — показывает на мою забинтованную голову, — жарко тебе пришлось, когда брали форт Серая Лошадь?»

«Пустяковое осколочное ранение, — отвечаю. — Хочу сбежать отсюда».

Рассмеялся Сталин.

«Понятно, — говорит. — Скобелевы умирают или на поле брани, или от яда».

Вот этого тогда я никак не мог понять, почему он так сказал. Потом уже, спустя годы, попался мне в руки Куприн, почитал и понял…

Скобелев умолк, затем с оттенком обиды выдохнул:

— Не смог я пробиться к Сталину.

— Надо было сперва написать.

— В том-то и дело, что послал письмо. Ждал два месяца, никакого ответа. Тогда уже и тронулся в путь. Думал, грешным делом, письмо могло и не дойти, затеряться. Взял отпуск и поехал. После того, как меня не допустили к Иосифу Виссарионовичу, написал уже прямо из Москвы. Жду. Из гостиницы ни на шаг. Вся моя жизнь вылилась в одно ожидание. Должен же Иосиф Виссарионович подойти к моей беде с умом и добрым сердцем… Чего я только не передумал, чего не припомнил… Олег мне роднее родного, один-единственный из всей семьи уцелевший. Жена и дочь в Ленинграде убиты, бомба дом развалила… старики в блокаду от голода… два младших брата головы сложили в Сталинграде… Я ждал. Прошла неделя, другая. Раздался звонок, я одним прыжком, как тигр, к телефону. Нет, кто-то по ошибке потревожил, просит извинить…