Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]

• Название: Неотосланные письма [Повесть и рассказы]
• Автор: Адель Кутуй
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Татарский советский писатель Адель Кутуй (Адельша Нурмухаметович Кутуев) родился в 1903 году, в селе Тат. Канады, Кузнецкого уезда, бывш. Саратовской губернии. Обучался в сельской школе, затем, с переездом всей семьи в Самару, учился в Самарской трудовой школе. Там он посещал литературный кружок, которым руководил известный русский советский писатель А. Неверов, стал сам писать стихи. Много учился у Маяковского.

Адель Кутуй написал много стихов, рассказов, повестей и пьес. Большую известность ему принесла талантливо написанная повесть «Неотосланные письма», изданная несколько раз и вышедшая в переводе на русском языке.

Замечательный журналист Адель Кутуй в первые же дни Великой Отечественной войны ушел добровольно на фронт, принимал участие в ряде боев, был активным участником славной обороны Сталинграда, несколько раз был, награжден правительством. Адель Кутуй умер 16 мая 1945 года от тяжелой болезни в военном госпитале.

---

Вот опять всплеснулись скрипки, как испуганная птица в густой чаще, и мелко-мелко застучал барабан, и вдруг охнул громко весь оркестр, и полилась томительная, завораживающая мелодия.

Хаят почему-то вспомнила себя девочкой. Они сидят с бабушкой на солнце и чинят мешки. Мешков много и солнца много. Оно жарит плечи. А в кувшине, в теньке, холодная вода. Она запрокидывает голову и пьет прямо из кувшина, и вода стекает по подбородку за майку и кажется, что она выпьет сто кувшинов не отрываясь, не передыхая. Вот она сбегает по тропе к реке и моет шерсть, и в воде плавают светлые облака, и река, словно небо, только близкое, можно замутить его рукой, и тогда разбегутся круги и облака вздрогнут… А вот бесконечные желтые киргизские степи, куда они переехали осенью. Она лежит у костра и смотрит на бегущий по полешкам огонь. И старый, большой киргиз тоже глядит на костер и поет, протяжно, невесело, покачиваясь слегка, и глаза его узкие и в них блеск огня. Степь будто ловит каждый звук, уносит его в черноту, и когда киргиз умолкает, кажется, что песня еще тянется далеко-далеко улетающим эхом. «Пой», — говорит киргиз, и Хаят поет, и ей хочется, чтоб обязательно получилось так же, как у него — протяжно, широко, неторопливо. Киргиз улыбается и пьет кумыс… Через два года они уезжали, и над степью лежало громадное, глубокое небо. Они уезжали в Симбирск… Потом, как-то вечером, в их маленький дом пришли два веселых военных и просили ее выступить на концерте для уходящих на фронт красноармейцев. Особенно ее упрашивал голубоглазый чубатый парень. Он часто оправлял ремень и краснел. Его звали Шакир. Она согласилась. А после концерта случилось то, о чем она никогда не думала, — она влюбилась. Шакир держал ее руку и говорил: «Я вас никогда не забуду… Может быть, когда-нибудь встретимся…» Они попрощались, но он не уходил. Шла война. А потом он искал ее долго, упорно и нашел в Казани. Она училась в музыкальном училище. Он пришел прямо на занятия и ждал у дверей, и его прогонял сторож…

Увертюра кончилась. Хаят взглянула на себя в зеркало. Дождь аплодисментов бушевал в зале.

Через пять минут ее выход. И вдруг Хаят охватил страх — оперу принимают хорошо, а что будет дальше?

Она прошла узким коридором. Увидала маленький микрофон на краю сцены, подумала: «Может быть, он услышит меня», ей стало покойно и, не дожидаясь указания режиссера, она точно ветер выскользнула на светлую сцену, подхваченная зыбкой мелодией радости.

Она забылась. Она пела, подойдя близко к микрофону.

Где ты, милый?
Я жду,
Я люблю, слышишь ли?

Она видела землянку, усталые руки, протянутые к огню, видела Шакира. И зал настороженный, точно боясь вспугнуть ее, слушал, затаив дыхание, и вдруг раскололся разом громкими хлопками, требуя повторить арию…

Хаят пела. Ей было легко. Она не чувствовала усталости, ей казалось, что она может петь очень долго, доверяя людям что-то очень большое, хорошее.

Когда закрылся занавес, ее обступили артисты.

— Поздравляем, Хаят ханум!

— Вы прямо колдунья…

Она стояла смущенная, счастливая, не зная, что сказать. «Слышал ли он меня?» — думала она. Ей пожимали руки. Она быстро отвечала:

— Спасибо, спасибо…

И когда осталась одна в тихой гримировочной и легла на диван — в театре все знали ее излюбленную привычку и поэтому никто не мешал ей, — когда вдруг почувствовала приятную истомленность, она закрыла глаза, точно опять улетая далеко, но в дверь кто-то постучал и просунул в щель лист бумаги:

— Это вам.

— Очевидно, поздравительная телеграмма… Положите на стол, — сказала Хаят, не поднимаясь. Она лежала и думала: «От кого бы это могло быть?» Но вскоре забыла об этом и снова перенеслась мыслями на сцену, представляя, как она будет петь в последней картине. Она слышала, как прозвонили два раза, вдруг быстро соскочила с дивана и, захватив на ходу со стола телеграмму, заторопилась к выходу.

В коридоре одна из певиц, молоденькая, с тонкими руками, спросила ее, показав на свой грим:

— Хаят апа, хорошо так? — и заговорила сбивчиво, краснея: — Если б мне удалось спеть когда-нибудь, как вы… О нет, этого наверное, никогда не будет.

— Будет. — Хаят ласково взяла ее за руку.

Прозвенел третий звонок. Хаят подошла к свету у сцены и развернула плотный лист. Все закачалось и тихо закружилось. Она продолжала стоять на одном месте, но будто оказалась вдруг в глубоком колодце.

«Лейтенант Шакир Гайнутдинов пал смертью храбрых в боях против врагов…»

— Хаят апа, приготовьтесь к выходу, — громко сказал рядом помощник режиссёра. Она не ответила. По ее щеке косо ползла слеза. Посиневшие губы вздрагивали. Она вся сникла.

О продолжении спектакля нельзя было даже и думать. Помощник режиссера мял в руках программу, не зная что предпринять. Он даже не успел спросить: «Что случилось с вами, Хаят апа?», как она, покачнувшись, пошла на сцену.

Она пела.

Она пела тихо. Она чуть пригнулась. Она была матерью, у которой белые убили двух сыновей. Вот она подошла к речке, прислонилась к одинокому дереву и запела громче, словно вслушиваясь во что-то огромное, спрятанное глубоко в сердце. Эта песня напоминала о большой земле, осеннем примолкшем лесе, о далеком, бегущем облаками небе и тишине упавшего вечера.

Она трудно передвигалась по сцене, и дирижер удивленный ее игрой, застыл тонкой палочкой, и уже не только Хаят плакала, стоя на середине сцены, но и оркестр стонал, плакал.

Печально звенели скрипки, тяжело вздыхала виолончель. Но вот призывно запела труба, Хаят выпрямилась, подняла голову, взбежала на горку, и полилась чистая щемящая песня, прозрачная, как утро после дождя, — Хаят пела громко, высоко, точно хотела, чтоб ее голос, ее скорбь услыхали степи, леса, птицы. И уже вступил хор, и в зале все встали…

Когда закрылся наглухо занавес и вспыхнул яркий ослепительный свет и Хаят убежала в гримировочную, за сценой стали собираться гости, чтобы поздравить ее. Но стоящий у двери помощник режиссера что-то сказал директору, и тот быстро вошел к Хаят и вернулся назад ни на кого не глядя, не улыбаясь.

— Хаят Мансурова никого не может принять сейчас. Она просила поблагодарить вас. Ей… Она просила извиниться от ее имени… — сказал директор.

МУКИ СОВЕСТИ Перевод Р. Кутуя

По мере того, как густела за окном темень, и в доме становилось тише, напряженней.

Было уже за полночь.

Тишина будто устоялась, отяжелела, и лишь иногда, словно вспугивая ее, стонал маленький Рустем и легко шуршали шаги Хадича апа. Она присаживалась у постели и долго сидела неподвижно, опустив голову, чуть сдерживая слезы.

Что делать, она не знала и сжимала пальцы.

Которую уже ночь, вся в ожидании, прикрыв уставшие от бессонницы веки, просидела она в неизвестности.

— Что делать?.. Что делать? — повторяла тихо, точно вслушиваясь в себя. — Лучше бы я сама заболела, мой мальчик.

Она смотрела на сына, теплой рукой гладила его горячий лоб, черные мягкие волосы они особенно были черны на белом снегу подушек.

— Папа… Папа, — звал ребенок в бреду. — Папа, ты меня тоже возьми в Москву… Ты ведь отпустишь меня, мама?

Хадича апа вздрагивала.

— Хорошо, хорошо, отпущу, — шептала она невольно, точно сын мог услышать ее, — отпущу…

Она бесшумно двигалась по комнате. Ей было страшно одной в плотной тишине ночного дома. Каждый раз, когда в коридоре раздавались шаги, она порывалась к двери, но снова устанавливалась тишина, и, сникнув, Хадича апа возвращалась к постели сына.

Она ругала себя за то, что не вызвала мужа телеграммой. «Если б он был дома, думала она. — Если б… завтра же дам телеграмму. Почему-то и доктор задерживается… Он придет. Он спасет его… Он должен спасти…»

Она успокаивала себя, ей казалось, вот сейчас откроется дверь и войдет он, доктор.

«Он спасет… Только бы пришел… А если не придет? Поздно. Скажет, уже поздно, и не придет… А если до утра… Если утром действительно будет поздно, а сейчас… Нет, нет, он придет…»

Она стояла оцепенев, уронив вниз руки. Она не могла сделать ни шагу.

Рустем стонал.

А несколько дней назад он бегал, смеялся, кричал, наполняя комнату шумом, тем необыкновенным легким шумом и суетой детства, от которого звенит стекло, веселее горит свет и утро начинается с тысячи незаметных мелочей, с горячего вкусного чая и улыбки. Его голос летящий, быстрый, его меткие вопросы — а почему? — каждый день был для него открытием — делали жизнь праздничной, торопливой. А как он любил отца… Любил забираться ему на колени и слушать страшные сказки. Отец приходил с работы усталый, ему было не до сказок, но он выдумывал их, всегда новые, неожиданные. А теперь…

Она смотрит на рассыпанные по полу игрушки. Освещенные тихим светом ночной лампы, они кажутся ненужными, лишними рядом с низкой постелью больного сына…