Надежда Лухманова - Лилея

• Название: Лилея
• Автор: Надежда Лухманова
• Жанр: Русская классическая проза

Лухманова, Надежда Александровна (урожденная Байкова) — писательница (1840–1907). Девичья фамилия — Байкова. С 1880 г по 1885 г жила в Тюмени, где вторично вышла замуж за инженера Колмогорова, сына Тюменского капиталиста, участника строительства железной дороги Екатеринбург — Тюмень. Лухманова — фамилия третьего мужа (полковника А. Лухманова).

Напечатано: «Двадцать лет назад», рассказы институтки («Русское Богатство», 1894 и отдельно, СПб., 1895) и «В глухих местах», очерки сибирской жизни (ib., 1895 и отдельно, СПб., 1896, вместе с рассказом «Белокриницкий архимандрит Афанасий») и др. Переделала с французского несколько репертуарных пьес: «Мадам Сан-Жен» (Сарду), «Нож моей жены», «Наполеон I» и др.

---

— Ты приготовишь графу на верху мой синий кабинет. Вам там будет хорошо, Георгий Алексеевич, — направо — библиотека, налево — картинная галерея, — и в том, и в другом месте вы найдёте сокровища.

Опять взгляд княжны, в котором на этот раз выражался ужас, скользнул по Горденьеву.

«Странная девушка», — подумал он, в душе раздражаясь уже на себя, что дал согласие остаться.

— Папа, ваш час прогулки, — вдруг заволновалась княжна и нажала пуговку электрического звонка…

— Чтобы избавить вас, Георгий Алексеевич, от неприятности видеть, как меня будут пересаживать из rocking chair'а в колёсное кресло и катать по цветнику, советую вам, до обеда, сделать моцион, прогуляться по парку; княжну вы извините, — она всегда сопровождает меня…

— Прошу вас, Павел Львович, не стесняйтесь для меня; я бы попросил у вас позволение съездить в город, лошади, на которых я приехал, не устали, а мне ещё надо распорядиться…

— Лошади, лошади!.. — князь с презрением пожал плечами. — Лилея велит запрячь вам моего «араба»; для него три версты — один полёт, к обеду вы будете обратно; теперь, — он взглянул на большие хрустальные часы, висевшие как раз против его кресла, — всего час, обедаем мы в семь; вам вполне достаточно времени, чтобы собраться и переехать. Без возражений, граф! Не обижайте больного старика, — ведь для меня гость, да ещё такой дорогой как вы, — большая благодать!

— Смею войти, ваша светлость, — раздался сдержанный, густой бас за портьерой.

— Войди, Геннадий; — regardez un peu cet'espХce de colosse, — улыбнулся Лукомский.

Горденьев увидел молодого человека с бритым лицом и глазами преданной собаки, — громадный рост, круглая, коротко остриженная голова, серая куртка с гербовыми пуговицами, серые брюки с штиблетами, и руки в безукоризненно белых перчатках.

— Он справляется со мною как с ребёнком… Ну, до свиданья, граф… Спешите вернуться к обеду. Жду.

Горденьев раскланялся и вышел. Когда он был уже на крыльце, то услыхал за собою лёгкие, торопливые шаги, обернулся, — его догоняла княжна.

— Георгий Алексеевич, я не успею распорядиться, я не догадалась насчёт «араба»; ваши лошади ещё здесь…

— Умоляю вас, княжна, не беспокойтесь ни о чём, я поеду и вернусь на тех же лошадях, в том же экипаже — мне так гораздо удобнее… я страшно боюсь, что… — он запнулся, не находя подходящего выражения, — что обеспокою вас… может быть, при болезни князя… моё присутствие…

— Нет, не то… — княжна Елена взглянула, и снова он прочёл в её глазах тревогу, муку и какой-то вопрос. Но слова как бы не сходили с её губ… — До свиданья!

— До свиданья!

Горденьев поклонился, но инстинктивно задержал в своей руке холодную, нервно дрожавшую ручку княжны…

— Простите… я так не могу, я прошу вас, Елена Павловна, скажите мне прямо… приехать мне обратно или прислать письмо, что я внезапно отозван матушкой за границу?.. Ради Бога, будьте откровенны и просты со мною!

Снова краска залила и лоб и щёки молодой девушки, но глаза её не опустились, напротив, она, не отнимая руки, пристальнее взглянула в открытое, серьёзное лицо говорившего и, точно найдя там уверенность, опору мучившим её мыслям, вздохнула свободнее и, прошептав «приезжайте!», повернулась и побежала обратно в комнату отца.

«Странная, странная девушка», — подумал Горденьев и, усевшись в коробок, который привёз его из города, поехал обратно.

Миновав поля, дорога пошла лесом. Угрюмые, вековые сосны перемежались нежной кудрявой берёзой, громадные дубы, высоко подняв голову, вырезали с металлической определённостью зубчатые контуры своих листьев, тёмная, точно шерстяная листва вязов играла с гибкими, нежными лапами рябины. Внезапно расступавшиеся деревья открывали поляны с изумрудно-зелёною, сочной травою. Позвякивая тяжёлыми ботолами у бежавшего голубою лентою ручья, паслось стадо коров. Широкое полуденное солнце стояло как раз над лесом, и, пронизывая его чащу, лучи лились снопом огненных стрел.

— Хороший лес! — невольно вырвалось у Горденьева, вдыхавшего всей грудью свежесть и лесной аромат. — Здесь должно водиться много дичи?

— Чего не водиться, ваше сиятельство, всё водится — от лешего до волка. Да чего, — козлы тут стадами ходят, право слово, теперь им вольготно, — возница провёл левой рукой в воздухе, — на всю округу, значит, по лесу охоты нет.

— Князь не позволяет?

— Князь — гордый барин, — сам-от седьмой год в параличе, дальше свово цветника да комнаты, что внизу, не выезжает, и то только в кресле, прежде в экипаже редко-редко ездил, — нонече не выносить дорог, значить; ну ещё три года поцарствует, а там, что только будет!

Возница засмеялся и помотал головой.

— А что же будет через три года?

— А вот что: лучше ему помереть, чем то видеть, что будет. Поцарствовал он, покутил на всю, то есть, губерню; французинок, немок разных — десятками держал. Княгиня-то давно отошла в царство небесное, а княжна… она что… ангел… он и знать-то её не знал, как здоров был, — на другой половине с губернантками жила. А как грянул гром, проснулся без ноги, — ох, да ох, а друзья-то все шасть со двора, да кто что мог с собою уволок; ну и крестьяне понажились, что Бога гневить, — по брёвнышку бы растащили всё. — мужик обернул лицо к Горденьеву и засмеялся, прищуривая маленькие рыжие глазки, — растащили бы, да дохтур помешал.

— Какой доктор?

— А Андрей Андреевич Каргин, значит, — помешал, он тут в городе старшим, ну, и князя лечил, а тут, как тот, значить, ни рукой, ни ногой, — потому первые-то два года он-те что чурбан бессловесный лежал, — дохтур-то и вникни, управляющего за бока, — давай ограждать княжну, — оградил, — что порасхватали, то и слопали, а на остальное строго… вот лес опять, — десять лет жди.

Георгий Алексеевич начинал понимать в словах своего возницы страшную драму, разыгравшуюся с ударом, постигшим старого князя.

— При чём же десять-то лет?

— Десять лет — срок, значит, такой, — долги, сказывают, на всём были, а в доме ни гроша. Вот дохтур голову готов был прозакладывать, что князь-то помрёт, ну, а княжна, вестимо, красавица, — тогда ей шестнадцатый годок шёл, теперь небось 23 аль 24; жена моя и посель при ней в прачках состоит, так все ихные дела знает, так, значит, расчёл, что в десять-то лет, авось, замуж выйдет, вот и продали они лес, опять и сад фрухтовый, ну, значит, все угодья на пользование, то бишь, не разорять, не вырубать, не охотиться, ни-ни, разве силками да капканом, а через десять лет — шалишь, — в собственную волю покупателя, хоть выжги всё кругом, хоть с грунтом продай. — мужик снова засмеялся и покрутил головой. — Князь-то старый возьми да и выживи, значить, на поправку; княжна-то круг его и просвету не видит, о женихах и не в помине, а года-то идут; мы и то счёт ведём, — теперь семь протекло, ещё три годочка — и што тут будет, што будет! Народ аховый; кулак да маклак, своё подай, — у живого из горла выдерут, — вот оно как! А князь — не в слухе и думать не хочет, откуда деньги идут… Лошадь у него любимая «араб» есть такой. «Не продавать, — говорит, — да и только», — а как тут не продашь? — душу заложить готовы были, как его подымали с одра-то болезни, за границу на два года возили, да и здесь-то, и ванны, и фельдшера — в дежурстве; што ни што, ну вот дохтур сам и купил этого самого «араба»; время от время и проведут его перед окном князя, — «Тут, — мол, — окромя конюха никто и на спину не садится», а где там! Всего пару шведок под экипажи держат. Смешно, право… княжна-то что лист трясётся, что сторож караулит отца, как бы что не узнал.

С тяжёлым сердцем Горденьев вернулся к обеду князя, в его «Раздольное»; — мужик возница приподнял перед ним завесу, — два-три вопроса в городе — шире раздвинули её — и он понял тайну красавицы княжны; гордые глаза, в которых вдруг мелькало выражение ужаса, её бледное лицо с внезапным румянцем, то стыдливо нежным как отблеск зари в перламутровой раковине, то густым и жарким как зарево пожара.

После обеда, на террасе, выходившей в густой, душистый сад, собралось небольшое общество.

Из города приехал Андрей Андреевич Каргин, — красивый, статный брюнет, к удивлению Георгия Алексеевича, оказавшийся не старше 30 лет, с ним другой доктор, уже старик, живший на покое в своём имении, успевший вовремя сойти со столичной сцены. С чином генерала, со звездою и хорошим состоянием он доживал свой век в деревне с женою и внучатами от умершей дочери, изредка, по просьбе Каргина, он навещал князя и играл с ним в trente et quarante. Княжна по-прежнему своею грациозной, как бы скользящей походкой входила и выходила, за нею Настя бесшумно вносила фрукты, чай, печенье и воды, — вина, несмотря на двукратное приказание князя, не подавалось… Ему абсолютно запрещено было доктором пить, — и княжна не решалась соблазнять его видом так любимых когда-то портвейнов и хересов, теперь их заменяли домашние фруктовые воды, и погреб, «по словам» княжны, был заперт до выздоровления князя, когда ключи от хранилища старых, выдержанных вин будут снова переданы ему. Горденьев невольно любовался чистым овалом бледного лица, глазами гордыми и нежными. Видя первый раз графа, она глядела ему в лицо честно, прямо, без особой сдержанности, предписываемой благовоспитанностью, без улыбки или той лживой индифферентности, рассчитанной холодности, составляющей обыденный арсенал светского кокетства. Просто, невинно она повёртывала к нему своё милое личико, как только он заговаривал с нею, — и также естественно молчала, причём глаза её принимали выражение глубокой, затаённой думы.