Надежда Лухманова - Жизненный кризис

• Название: Жизненный кризис
• Автор: Надежда Лухманова
• Жанр: Русская классическая проза

Лухманова, Надежда Александровна (урожденная Байкова) — писательница (1840–1907). Девичья фамилия — Байкова. С 1880 г по 1885 г жила в Тюмени, где вторично вышла замуж за инженера Колмогорова, сына Тюменского капиталиста, участника строительства железной дороги Екатеринбург — Тюмень. Лухманова — фамилия третьего мужа (полковника А. Лухманова).

Напечатано: «Двадцать лет назад», рассказы институтки («Русское Богатство», 1894 и отдельно, СПб., 1895) и «В глухих местах», очерки сибирской жизни (ib., 1895 и отдельно, СПб., 1896, вместе с рассказом «Белокриницкий архимандрит Афанасий») и др. Переделала с французского несколько репертуарных пьес: «Мадам Сан-Жен» (Сарду), «Нож моей жены», «Наполеон I» и др.

---

Надежда Александровна Лухманова Жизненный кризис

— Да если б Михаил Иванович только слово сказал, я бы, конечно, не поехала на этот бал! Но ему лучше, гораздо лучше, и он так просил меня развлечься, что я это и сделала, скорее для него, чем для себя. Да вы, Иван Сергеевич, меня, кажется, и не слушаете?

Но тот, к кому она обращалась, не ответил ни слова. Очевидно, что ни сказанное ею раньше, ни этот возглас не достигли его ушей, не разбудили от какой-то тяжёлой, поглотившей его думы.

Красивая, но уже немолодая брюнетка встала, поправила несколько раздражённым жестом спускавшееся на плечах слишком откровенное декольте, почти с презрением взглянула на своего собеседника и, шурша шёлковым платьем, направилась в зал, где раздавался ритурнель кадрили.

Иван Сергеевич даже не заметил её ухода, он продолжал сидеть в узенькой гостиной, в которой теперь остался один. Вынув часы и отвечая на своё внутреннее волнение, он проговорил почти вслух:

— Третий час! — затем встал, нервно поёжился, нечаянно взглянул на себя в зеркало и иронически улыбнулся.

Фигура его, действительно, была далеко не бальная. Среднего, хорошего роста, он был сложен довольно плотно, без юношеской уже грации в движениях, как раз на рубеже тех лет, когда про человека говорят, что он ещё нестар. Густые волосы, светлые, остриженные ершом, и самые обыкновенные глаза, красивые в настоящее время только своим глубоко человеческим взором, выражавшим и мысль, и затаённую печаль.

Подойдя к двери зала, он прислонился к косяку и внимательно, пара за парой, осмотрел танцующих. Его жены между ними не было. Тогда тихонько он вернулся назад, прошёл ту же гостиную, курильную, где играли на трёх столах в карты, затем вышел налево коридорчиком, минуя буфетную, где шумно и весело закусывали и выпивали кавалеры, угощая дам, предпочитавших хлопанье пробок и звон плоских чаш с шампанским музыке и духоте бальной залы.

Хорошо знакомый с домом Веретьевых, где давался бал, Иван Сергеевич шёл в будуар хозяйки, который в такие вечера был тоже открыт для гостей. Дойдя до спущенной портьеры, он чуть-чуть раздвинул её и поглядел.

Большой фонарь лил с потолка зеленоватый свет; пальмы, араукарии, какая-то висячая зелень и толстое стекло ширм, отделявших уголки, делали комнату похожей на аквариум. Золотые рамы картин и зеркал, хрустальные подвески фонаря блестели тускло как сквозь сон. Зелёный ковёр с ползучими ветвями каких-то цветов напоминал морское дно; мебель капризно изогнутая, обитая бледно-розовым атласом, отливала серебром и перламутром как внутренность громадных раковин.

И в этой рамке, как прелестная живая картина, на низеньком пуфе сидела совсем молодая женщина, казавшаяся девушкой от узких плеч, тонкой талии и необыкновенно светлых, серебристых волос; брови и ресницы более золотистые, тёмные придавали жизнь милому, нервному личику. Белое платье, пышное, лёгкое, без рукавов, глубоко открытое на груди, лежало на полу как мягкая молочная пена; только маленькая ножка, в золотистом башмаке, высунулась вперёд.

Против неё, касаясь её колен своими, сидел высокий, бледный офицер, брат хозяйки дома. Его холодное, длинное лицо с большими, красивыми, но пустыми глазами теперь получило смысл, окрасилось чувственной страстью от близкого тепла молодого тела, от безнаказанного одиночества и маленьких ручек, которые он мял в своих больших руках. Влажные, красные губы его открывались на белых блестящих зубах, он о чём-то молил, в чём-то уговаривал.

Кровь стучала в висках Ивана Сергеевича, он уже готов был грубо рвануть портьеру и войти, как вдруг ему стало стыдно, невыразимо стыдно за то, что они сейчас узнают, что он видел их. На глаза его даже выступили слёзы, но справившись с собою, он сделал шаг назад и вдруг, обращаясь как бы к проходившему лакею, сказал громко:

— Фёдор, ты не видал Марью Михайловну? Нет? Ну, сам найду!

И затем, уже не задерживая шага, вошёл в будуар. Первый взгляд его уловил колебание противоположной портьеры, и он убедился, что жена его одна. Она стояла перед большим трюмо, подняв кверху изящные, тонкие руки и поправляла причёску. Длинные, белые перчатки, очевидно, грубо, со страстным нетерпением сдёрнутые, почти вывернутые наизнанку, валялись тут же на полу. Не обёртываясь, она в зеркало увидела странное, взволнованное лицо мужа, и маленькая складка, не то тревоги, не то злости, легло между её бровей.

— Боже, какое у тебя всегда трагическое лицо! Можно подумать, что здесь не бал, а спектакль с благотворительной целью, и мы с тобой собираемся репетировать — я Дездемону, а ты Отелло.

— Не гожусь — ни для танцев, ни для сцены. Я просто устал — пора домой.

Голос его был так низок и хрипл, что молодая женщина пристальнее взглянула на него.

— Ты или заснул или не в меру выпил шампанского.

— Ты знаешь, что я почти не пью, а заснуть здесь трудно; поедем домой.

— Поедем домой, поедем домой! Вот вечная песня, когда мне весело! Мне жарко, я только что кончила танцевать и вошла сюда поправить волосы, я дала слово на котильон, сейчас начнут. А затем мы не останемся ужинать… Но если ты так устал… — она запнулась.

— Я очень устал.

— Так поезжай один, оставь мне карету, меня довезёт кто-нибудь.

— Кто же, например?

— Ну… ну… ну хоть брат Ольги, Николай Александрович.

— Не надо, не надо! Не играй эту комедию! Не вынуждай меня на объяснение здесь! — и сделав страшное усилие над собою, не обращая внимания на вспыхнувшее лицо жены, он добавил уже другим голосом. — Я нездоров, мы поедем сейчас.

Он поднял перчатки, продел её руку под свою и, тяжело шагая между хрупкой мебелью, повёл её к выходу.

Молодая женщина, чувствуя жар и силу его руки, угадывая в его «не надо!» раскат сдерживаемой страсти, не смела противиться. Но злость, чисто женская, бессильная и готовая разразиться криками и слезами, дрожала в каждой её жилке.

— Вечные сцены! Вечный скандал! — шептала она сквозь стиснутые зубы. — Это не жизнь, а каторга, цепи!

Из коридорчика они вышли в громадную буфетную и среди охватившего их света, голосов, весело окликавших их на пути, они шли медленно: он, по-видимому, спокойный, играя её длинными перчатками, она улыбаясь, кивая головой, рассылая приветствия направо и налево. Подобрав грациозно левой рукою шлейф, сверкая бриллиантами на тонких пальцах, она своею скользящей грацией напоминала прелестную белую кошку, возвращающуюся спокойно домой после любовного дуэта на крыше.

Также мило, весело простились они с хозяйкой дома, с тем же невинным, замечательно чистым взором она дала поцеловать кончики пальцев Николаю Александровичу в награду за то, что лишала его котильона, и когда Иван Сергеевич, взяв из рук лакея белую шитую золотом ротонду, окутывал ею плечи своей жены, до него долетел голос какого-то подвыпившего bon vivant'а [1].

— Этакое счастливое животное! В эти годы и увозит с собою, на законном основании, такую красавицу!

Марья Михайловна тоже слышала это бесцеремонное восклицание и, освободив из кружев личико, кинула на мужа взгляд, густо подчеркнувший эти годы.

Маленькая каретка, уютная, тесная, каретка для двух интимно связанных существ уносила их домой.

«С ним, а не со мною рассчитывала она ехать теперь!» — с бешенством подумал Иван Сергеевич.

Лошади мчали их туда, в роскошную барскую квартиру, где в отдалённой комнате, в кроватке за белым кружевным пологом лежала их годовая девочка, такая же беленькая как мать, но крепкая, черноглазая как отец.

Всего два года как куплена эта каретка; та же гранатная обивка, — если б звуки поцелуев, смеха, ласкового шёпота могли оживать, они наполнили бы теперь карету.

«Ведь любила ж она меня! — с отчаянием думал Иван Сергеевич. — Много ли я был моложе и красивее два года тому назад? 36 лет тогда, теперь 38, ей 18, теперь 20. Громадная разница! Но ведь тогда она была в провинции, дочь отставного превосходительства, а он был уже петербургское светило — сановник, командированный по службе во всём блеске столичного деятеля». И снова, при воспоминании виденной им сцены, бешенство с такой силой охватило его сердце, что он стиснул руки и отвернулся к окну.

«Задушить! Раздавить! — клокотало в нём. — Или… уйти, бросить… ну, словом, всё, всё — только не эта жизнь!..»

Швейцар дома Вавиловых, едва продирая глаза ото сна, бросился снимать с них верхнее платье, с видом человека, не знающего ни сна, ни отдыха в отсутствие своих господ.

— Сестрица вашего превосходительства, Анна Сергеевна изволили приехать! — вспомнил он, когда господа поднимались по лестнице.

— Анна Сергеевна приехали! — подхватила и горничная Даша, вышедшая навстречу со свечей.

— Когда? — радостно спросил Иван Сергеевич и осёкся, поймав на себе вопросительный, почти злобный взгляд жены.