Николай Каронин-Петропавловский - Пустяки

• Название: Пустяки
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

С. Каронин (Николай Елпидифорович Петропавловский) Пустяки

До своей деревни Мирону оставалось не болѣе пятнадцати верстъ, ничего не значущихъ для свѣжихъ ногъ. Но онъ прошелъ не одну сотню верстъ, усталъ, проголодался и почувствовалъ желаніе отдохнуть. Положа на землю сапоги и котомку, болтавшіеся у него за спиной, снявъ шапку и зачѣмъ-то посмотрѣвъ въ ея нутро, онъ нѣсколько минутъ оставался въ нерѣшительности, гдѣ ему присѣсть. Но обѣимъ сторонамъ дороги торчали шаршавые кусты, въ прошломъ году дочиста обглоданные скотомъ, а нынѣ только-что покрывшіеся рѣдкою, заморенною листвой; подъ кустами зеленѣла весенняя травка, а надъ ея уровнемъ мое-гдѣ возвышались плѣшивые бугры изъ глины, сдѣланные муравьями. Неизвѣстно почему, но Миронъ выбралъ мѣсто привала возлѣ одного изъ этихъ бугровъ. Не медля ни минуты, онъ вынулъ изъ котомки съѣстные припасы, берестяный буракъ съ водой и принялся, съ нѣсколько странными пріемами, закусывать, весь сосредоточившись на этомъ занятіи. Сначала онъ отрѣзалъ тоненькій листикъ ржаного хлѣба, посыпалъ его тончайшимъ, почти невидимымъ слоемъ соли и отложилъ съ величайшею бережливостью въ сторону. Потомъ принялся лупить луковицу, слупивъ съ нея осторожно первую кожуру, онъ собралъ ее на ладони и съ задумчивымъ видомъ соображалъ, нельзя-ли и ее съѣсть? Однако, убѣдившись, что это невозможно, онъ съ сожалѣніемъ положилъ ее на траву. И тогда только рѣшился кусать листикъ хлѣба съ лукомъ. Съѣвъ первую порцію, онъ нѣкоторое время медлилъ, думая, что можетъ ограничиться такимъ обѣдомъ, но рѣшилъ еще отрѣзать немножко. Еще и еще, и такъ далѣе. Странная операція продолжалась долго и съ одинаковымъ однообразіемъ, пока луковица не была доѣдена. Тутъ ужь дѣлать было нечего. «Будетъ! и то ужь очень сладко!» — сказалъ Миронъ съ укоризной, обращенной, очевидно, къ собственному желудку. Сложивъ оставшуюся краюху ржаного хлѣба въ котомку, онъ задумался. Думалъ онъ о томъ, съѣсть-ли ему оставшееся каленое яйцо, или донести домой въ цѣлости, но искушеніе было столь сильное, что онъ поддался ему почти безъ сопротивленія. Послѣ этого онъ перекрестился, икнулъ и торопливо проговорилъ серьезнымъ тономъ:

   Богъ напиталъ,
   Никто не видалъ,
   А кто видѣлъ,
   Тотъ не обидѣлъ.

Во все продолженіе обѣда онъ не обращалъ вниманія на окружающее. Пролетѣла ворона надъ его головой, сѣла на ближайшее дерево и принялась глядѣть на него; возлѣ него черезъ дорогу пробѣжалъ сусликъ, надъ самою его головой копошились какія-то твари, въ уши, въ носъ и ротъ лѣзли ему весеннія мошки. Но только послѣ прекращенія обѣда онъ оглядѣлъ окрестность. Вдали по дорогѣ показался еще человѣкъ, но за дальностью разстоянія Миронъ долго не могъ ничего разобрать. Прохожій понуро шелъ, глядя въ землю.

— Господи! Неужели Егоръ Ѳедорычъ?! — воскликнулъ Миронъ, разинувъ ротъ отъ удивленія.

Послѣдній, внезапно окликнутый и выведенный изъ задумчивости, поднялъ голову.

— Ты-ли, Егоръ Ѳедорычъ? — продолжалъ спрашивать Миронъ.

Но на его восклицанія Егоръ Ѳедорычъ молчалъ, очевидно, не узнавая своего земляка.

— Стало быть, не признаешь?

Прохожій покачалъ головой.

— Мирона-то, говорю, не признаешь?… Я Миронъ, чай, помнишь… эка!

И на это прохожій только покачалъ головой, усиленно взглядываясь въ Мирона.

— Я Миронъ, ишь память-то у тебя отшибло!… Миронъ Уховъ, Миронъ Петровъ, а по прозванію Уховъ… эка!

Прохожій узналъ и улыбнулся. Земляки поздоровались. Егоръ Ѳедорычъ также усѣлся на травѣ и снялъ свою котомку съ плечъ. Обыкновенно при такихъ неожиданныхъ встрѣчахъ люди принимаются усиленно говорить, захлебываясь и перебивая другъ друга, но при этой встрѣчѣ говорилъ и спрашивалъ одинъ только Миронъ, а Егоръ задумчиво вглядывался въ него, протянувъ ноги и пощупывая ихъ.

— Зудятъ? — спросилъ Миронъ, указывая на ноги.

— Безпокойно, — отвѣчалъ Егоръ Ѳедорычъ.

Онъ сидѣлъ такъ же понуро, какъ и шелъ. Онъ былъ сгорбленъ, казался дряхлымъ, съ осунувшимся лицомъ, хотя жидкіе волосы его не имѣли ни одного сѣдого волоса.

— Знаю я это. Словно кто жуетъ у тебя икру. Какъ и не зудиться, братецъ ты мой, ежели ты бывалъ, чай, и въ Питерѣ, и въ Москвѣ, и въ Крыму, и у казаковъ, и въ прочихъ палестинахъ?… А ты ихъ дегтемъ мажь.

— Хорошо?

— Первое удовольствіе. Сейчасъ вытеръ больное мѣсто — и ничего, вреда нѣтъ.

Миронъ предложилъ Егору Ѳедорычу воды, видя его запекшіяся губы. Это дало новый оборотъ разговору.

— На какомъ же ты теперича положеніи сюда предъявился? За какою нуждой? — спросилъ Миронъ.

— Побывать вздумалъ.

— Значитъ, дѣло?

— Нѣтъ, такъ… заскучалъ.

— Это вѣрно. Заскучать не долго. Ужь я на что человѣкъ, можно прямо сказать, домашній, да и то даже на удивленіе!… Все думаешь, какъ тамъ лошади, благополучна-ли корова. Тоже опять ребята, хозяйка — все забота, все безпокойство. Нынче я и не чаю какъ домой прибѣжать…

— Несчастье?

— Нѣтъ, Богъ грѣхамъ терпитъ, несчастья нѣтъ. Но только вотъ мосолъ… — Говоря это, Миронъ взволнованно смотрѣлъ на собесѣдника.

— Какой мосолъ?

— Обыкновенно мосолъ, кости… Ну, только вполнѣ измучился! И во снѣ-то, ночью, все онъ мнѣ видится, чуть прикурнешь, а ужь его видимо-невидимо! А на яву безперечь думаешь, въ какой препорціи покупать, за какія цѣны продавать и прочее тому подобное…

— Да ты о чемъ говоришь? — спросилъ Егоръ Ѳедорычъ раздраженно.

— Обыкновенно, о костяхъ. Думаю я, братецъ, промышленность завести, прямо сказать — торговлю. Надоумилъ меня въ городѣ одинъ баринъ, не то, чтобы баринъ, а даже лакей въ господскомъ домѣ. Пришелъ я однова къ нему подъ лѣстницу, — тринадцать копѣечекъ полагалось съ него получить, — пришелъ и гляжу: лукошко стоитъ, а въ лукошкѣ эти кости стало быть, господа ѣдятъ убоину, а кости не трогаютъ… «Куды, спрашиваю, предназначаются»? Тутъ то я и узналъ, что кость идетъ въ пользу, хорошія деньги даетъ. Съ этой поры я и задумалъ.

— Если даетъ хорошія деньги, такъ на что лучше, — сказалъ Егоръ Ѳедорычъ.

— То-то вотъ и разсчитываю. Иной разъ, Господи благослови, въ барышѣ у меня остается рубль, иной — три, а то такъ и нѣтъ ничего… Какъ вспомнишь, что тебѣ ничего не останется за всѣ твои труды-хлопоты, какъ подумаешь, что, сохрани Богъ, ухлопаешь свои собственныя денежки на этотъ мосолъ, все равно какъ дубиной тебя долбанетъ! Ты какъ мнѣ присовѣтуешь? — съ нетерпѣніемъ и дрожью въ голосѣ спросилъ вдругъ Миронъ.

— Что-жь я тебѣ присовѣтую? — возразилъ Егоръ Ѳедорычъ. — Я толку не знаю. Самъ бы я завсегда плюнулъ на эти полоумные пустяки, а ты какъ знаешь. Это ужь твое дѣло.

Егоръ Ѳедорычъ сталъ собираться. Замолчали. Тишина невозмутная. Миронъ безпокойно поглядывалъ вокругъ, размышляя о своемъ дѣлѣ, а Егоръ Ѳедорычъ безучастно глядѣлъ вдаль.

Наконецъ, Миронъ первый нарушилъ молчаніе. Онъ предложилъ Егору Ѳедорычу идти вмѣстѣ. Оба они заразъ встали, закинули за спину свои котомки и молча зашагали по дорогѣ на родину. На полпути Егоръ Ѳедорычъ свернулъ въ сторону, объявивъ, что ему надо зайти въ другую деревню. Во все время онъ не спросилъ ничего, что дѣлается дома, ни одного слова! Миронъ нѣкоторое время слѣдилъ глазами за его сгорбленною фигурой, медленно двигавшеюся посреди кустовъ, и на мгновеніе задумался. Такое впечатлѣніе Егоръ Ѳедорычъ производилъ на всѣхъ, кто съ нимъ сталкивался.

* * *

Никто въ деревнѣ не обратилъ вниманія на возвращеніе Егора Ѳедорыча Горѣлова (такъ было его прозвище), когда онъ снова, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ отсутствія, поселился въ своемъ заброшенномъ домѣ. У каждаго было свое собственное дѣло и некогда думать о чужихъ.

Егоръ Ѳедорычъ не только не оскорблялся этимъ равнодушіемъ, но былъ радъ ему, потому что желалъ одного, чтобы его не трогали и не надоѣдали ему разными мучительными дѣлами. Одинокій, безъ семейства и безъ друзей, онъ безучастно и уединенно жилъ въ своей избѣ. Конечно, жуткій это былъ кровъ. Не говоря дурного слова о сосѣдяхъ, можно, тѣмъ не менѣе, подтвердить фактъ, что всѣ хозяйственныя постройки возлѣ избы куда-то пропали вмѣстѣ съ плетнями, заборами и воротами; послѣ нихъ на дворѣ остались однѣ груды мусора, да и тѣ заросли травой, а ветлы, посаженныя нѣкогда (давно это было) Егоромъ Ѳедорычемъ на задахъ, были срублены, и лишь корни ихъ еще виднѣлись изъ земли. Самая изба подверглась опустошенію, въ ней теперь стояла только печь, отъ которой несло холодомъ. Въ трубѣ поселились галки, въ сѣняхъ — летучія мыши.

Ни къ чему не прикасался Егоръ Ѳедорычъ по приходѣ домой. Онъ бросилъ въ одинъ уголъ охапку сѣна, служившаго ему постелью, купилъ чашку, ложку и котелокъ, въ которомъ по вечерамъ варилась жидкая кашица. Въ этомъ и состояло все его хозяйство. Странно сказать, онъ не бѣгалъ, не хлопоталъ и не имѣлъ никакого опредѣленнаго дѣла, странно потому, что всѣ въ деревнѣ бѣгали и хлопотали, все что-то такое устраивая.