Чарльз Диккенс - Рождественская песнь в прозе (пер. Пушешников)

• Название: Рождественская песнь в прозе (пер. Пушешников)
• Автор: Чарльз Диккенс
• Жанр: Классическая проза

Ча́рльз Ди́ккенс (англ. Charles Dickens; 1812—1870) —английский писатель, романист и очеркист. Самый популярный англоязычный писатель при жизни, он и в наше время имеет репутацию классика мировой литературы, одного из крупнейших прозаиков XIX века. Творчество Диккенса относят к вершинам реализма, но в его романах отразились и сентиментальное, и сказочное начало. Самые знаменитые романы Диккенса (печатались отдельными выпусками с продолжением): «Посмертные записки Пиквикского клуба», «Оливер Твист», «Дэвид Копперфильд», «Большие надежды», «Повесть о двух городах».

---

Ч. Диккенсъ Переводъ съ aнглійскаго Пушешникова Рождественская пѣснь въ прозѣ

СТРОФА I Духъ Марли

Начнемъ съ того, что Марли умеръ. Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Актъ о его погребеніи былъ подписанъ пасторомъ, причетникомъ, гробовщикомъ и распоредителемъ похоронъ. Самъ Скруджъ подписалъ этотъ акть. А имя Скруджа служило ручательствомъ на биржѣ за все, къ чему бы онъ ни приложилъ руку…

Итакъ, старикъ Марли былъ мертвъ, какъ дверной гвоздь.

Замѣтьте, — я не хочу сказать, будто я самолично убѣдился, что есть нѣчто особенно мертвое въ дверномъ гвоздѣ. Я-то склоненъ считать самой мертвой вещью изъ всѣхъ желѣзныхъ издѣлій скорѣе гробовой гвоздь. Но въ сравненіяхъ — мудрость отцовъ нашихъ, и ради спокойствія отечества не подобаетъ мнѣ недостойными руками касаться ихъ.

Позвольте же поэтому еще настойчивѣе повторить, что Марли былъ мертвъ именно какъ дверной гвоздь.

Зналъ ли Скруджъ объ этомъ? Разумѣется, зналъ. Да я могло ли быть иначе? Скруджъ и Марли были компаніонами въ продолженіе, я не знаю, сколькихъ лѣтъ. Скруджъ былъ его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ распорядителемъ, единственнымъ преемникомъ, единственнымъ наслѣдникомъ, единственнымъ другомъ единственнымъ поминальщикомъ и однако Скруджъ былъ вовсе не такъ ужасно пораженъ этимъ печальнымъ событіемъ, чтобы не оататься даже въ самый день похоронъ истымъ дѣльцомъ и не ознаменовать его одной несомнѣнно хорошей сдѣлкой.

Но упоминаніе о похоронахъ Марли заставляетъ меня вернуться къ тому, съ чего я началъ. Нѣть ни малѣйшаго сомнѣнія, что Марли умеръ. И этого никакъ нельзя забывать, иначе не будетъ ничего удивительнаго въ исторіи, которую я намѣреваюсь разсказать. Вѣдь если бы мы не были твердо убѣждены въ томъ, что отецъ Гамлета умеръ до начала представленія, то и его скитанія по ночамъ, при восточномъ вѣтрѣ, вдоль стѣнъ его же собстаеннаго замка были бы ничуть не замѣчательнѣе поступка любого господина среднихъ лѣтъ, ночью вышедшаго прогуляться куда-нибудь — ну, скажемъ, на кладбище св. Павла, — только затѣмъ, чтобы поразить своего слабоумнаго сына.

Скруджъ не стеръ съ вывѣски имя старика Марли: оно и послѣ смерти его еще долго красовалось надъ дверью конторы: «Скруджъ и Марли». Новички звали Скруджа иногда Скруджемъ, а иногда и Марли, и онъ отзывался, и на то, и на другое имя. О, это было совершенно безразлично для него, — для этого стараго грѣшника и скряги, для этой жилы и паука, для этихъ завидущихъ глазъ и загребущихъ рукъ! Твердый и острый, какъ кремень, изъ котораго никакая сталь не выбивала никогда ни единой благородной искры, онъ былъ скрытенъ, сдержанъ и замкнутъ въ самомъ себѣ, какъ устрица въ своей раковинѣ. Внутренній холодъ оледенилъ его поблекшія черты, заострилъ его носъ, покрылъ морщинами щеки, сдѣлалъ походку мертвенной, глаза красными, тонкія губы синими, и рѣзко сказывался въ его скрипучемъ голосѣ. Точно заиндевѣли его голова, его брови, его колючій подбородокъ. Онъ вносилъ съ собою этотъ холодъ повсюду; холодомъ дышала его контора — и такой же была она и въ рождественскіе дни.

Окружающее мало вліяло на Скруджа. Не согрѣвало его лѣто, не знобила зима. Никакой вѣтеръ не былъ такъ лютъ, никакой дождь не былъ такъ упоренъ, какъ онъ, никакой дождь не шелъ такъ упрямо, какъ шелъ Скруджъ къ своей цѣли, никакая адская погода не могла сломить его. Ливень, вьюга, градъ, крупа имѣли только одно преимущество передъ нимъ. Они часто бывали щедры, Скруджъ — никогда; Никогда и никто не останавливалъ его на улицѣ радостнымъ восклицаніемъ: «Какъ поживаете, дорогой мой! Когда же вы заглянете ко мнѣ?» Ни одинъ нищій не осмѣливался протянуть къ нему руки, ни одинъ ребенокъ не рѣшался спросить у него который часъ, ни единая душа не освѣдомилась у него ни разу за всю его жизнь, какъ пройти на ту или другую удипу. Даже собаки слѣпцовъ, казалось, раскусили Скруджа и, завидя его, тащили своихъ хозяевъ под ворога и во дворы, виляли хвостами и какъ будто хотѣли сказать:

«Лучше вовсе не имѣть глазъ, хозяинъ, чѣмъ имѣть такіе глаза».

Но какое дѣло было до этого Скруджу? Это-то ему и нравилось. Пробираться по тѣсной жизненной тропѣ, пренебрегая всякимъ человѣческимъ чувствомъ, — вотъ что, по словамъ людей знающихъ, было, цѣлью Скруджа.

Однажды — въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, въ сочельникъ, — старый Скруджъ работалъ въ своей конторѣ. Стояла ледяная, туманная погода, и онъ слышалъ, какъ снаружи люди, отдуваясь, бѣгали взадѣ и впередъ, колотили себя руками и топали, стараясь согрѣться.

На городской башнѣ только что пробило три часа, но было уже совсѣмъ темно: съ самаго утра стояли сумерки, и въ окнахъ сосѣднихъ конторъ красноватыми пятнами мерцали сквозь бурую мглу свѣчи. Туманъ проникалъ въ каждую щель, въ каждую замочную скважину, и былъ такъ густъ, что противоположные дома казались призраками, хотя дворъ былъ очень узокъ. Глядя на это грязное облако, опускавшееся все ниже и все омрачавшее, можно было подумать, что природа на глазахъ у всѣхъ, затеваетъ что-то страшное, огромное.

Дверь своей комнаты Скруджъ не затворялъ, чтобы имѣть возможность постоянно наблюдать за своимъ помощникомъ, переписывавшимъ письма въ маленькой, угрюмой и сырой каморкѣ рядомъ. Невеликъ былъ огонекъ въ каминѣ Скруджа, а у писца онъ былъ и того меньше: подкинуть угля нельзя было, — Скруджъ держалъ угольный ящикъ въ своей комнатѣ. Какъ только писецъ брался за лопатку, Скруджъ останавливалъ его замѣчаніемъ, что имъ, кажется, придется скоро разстаться. И писецъ закуталъ шею своимъ бѣлымъ шарфомъ и попытался было согрѣться у свѣчки, въ чемъ, однако, не имѣя пылкаго воображенія, потерпѣлъ неудачу.

— Съ праздникомъ, дядя, съ радостью! Дай вамъ Богъ всѣхъ благъ земныхъ! — раздался чей-то веселый голосъ.

То крикнулъ племянникъ Скруджа, такъ внезапно бросившійся ему на шею, что Скруджъ только тутъ замѣтилъ его появленіе.

— Гм!.. — отозвался Скруджъ. — Вздоръ!

Племянникъ такъ разгорячился отъ быстрой ходьбы на морозу и туману, что его красивое лицо пылало, глаза искрллись, и отъ дыханія шелъ паръ.

— Это Рождество-то вздоръ, дядя? — воскликнулъ онъ. — Вы, конечно, шутите?

— Нисколько, — сказалъ Скруджъ. — Съ радостью! Какое ты имѣешь право радоваться? Какое основаніе?

— Но тогда, — весело возразилъ племянникъ, — какое право имѣете вы быть печальнымъ? Какое основаніе имѣете вы быть мрачнымъ? Вы достаточно богаты.

Скруджъ, не найдясь, что отвѣтить, повторилъ только: «Гм!.. Вздоръ!»

— Не сердитесь, дядя! — сказалъ племянникъ.

— Какъ же мнѣ не сердиться? — отозвался дядя, — когда я живу среди такихъ дураковъ, какъ ты? Съ радостью, съ Рождествомъ! Отстань ты отъ меня со своимъ Рождествомъ! Что такое для тебя Рождество, какъ не время расплаты по счетамъ при совершенно пустомъ карманѣ, какъ не день, когда, ты вдругъ вспоминаешь, что постарѣлъ еще на годъ и не сдѣлался богаче ни на іоту, какъ не срокъ подвести балансы и найти во всѣхъ графахъ, за всѣ двенадцать мѣсяцевъ дефицить? Будь моя воля, — продолжалъ Скруджъ, съ негодованіемъ, — я бы каждаго идіота, бѣгающаго съ подобными поздравленіями, сварилъ бы вмѣстѣ съ его рождественскимъ пуддингомъ и воткнулъ бы въ его могилу остролистовый колъ! Непремѣнно бы такъ и сдѣлалъ!

— Дядя! — возразиль племянникъ.

— Племянникъ! — перебилъ его Скруджъ строго, — справляй Рождество по-своему, а мнѣ позволь справлять его, какъ мнѣ хочется.

— Справлять! — воскликнулъ племянникъ. — Но вѣдь вы его совсѣмъ не справляете!

— Ну, такъ и позволь мнѣ совсѣмъ не справлять его, — сказахъ Скруджъ. — А ты справляй себѣ на здоровье! Много пользы извлекъ ты изъ этихъ празднованій!

— Могъ бы извлечь, — отозвался племянникъ, — но смѣю сказать, что я никогда не стремился къ этому. Я только всегда былъ убѣжденъ, всегда думалъ, что Рождество, помимо священныхъ воспоминаній, если только можно отдѣлить отъ него эти воспоминанія — есть время хорошее, — время добра, всепрощенія, милосердія, радости, единственное время во всемъ году, когда кажется, что широко раскрыто каждое сердце, когда считаютъ каждаго, даже стоящаго ниже себя, равноправнымъ спутникомъ по дорогѣ къ могилѣ, а не существомъ иной породы, которому подобаетъ итти другимъ путемъ. И поэтому, дядя, я вѣрю, что Рождество, которое не принесло мнѣ еще ни полушки, все-таки принесло и будетъ приносить много пользы, и говорю; да, благословить его Богъ!

Писецъ въ своей сырой каморкѣ не выдержалъ и зааплодировалъ, но спохватился и сталъ мѣшать уголья въ каминѣ, при чемъ погасилъ въ немъ и послѣднюю слабую искру.

— Еще оденъ звукъ, — сказалъ Скруджъ, — и вы отпразднуете ваше Рождество потерявъ мѣсто. — Вы выдающійся ораторъ, сэръ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ племяннику. — Удивляюсь, почему, вы не въ парламентѣ.