Мигель Сихуко - Просвещенные

• Название: Просвещенные
• Автор: Мигель Сихуко
• Издательство: Азбука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-389-03396-2

Впервые на русском — дебютный роман, получивший (по рукописи) «Азиатского Букера», премию Паланки (высшая литературная награда Филиппин) и премию Хью Макленнана (высшая литературная награда Квебека), вышедший в финалисты премий Grand Prix du Livre de Montreal (Канада), Prix Jan Michalski (Швейцария), Prix Courrier International (Франция) и Премии стран Британского содружества, а также попавший в список лучших книг года, по версии «Нью-Йорк таймс».

В ясный зимний день из Гудзона вылавливают тело Криспина Сальвадора — некогда знаменитого филиппинского писателя, давно переселившегося в Нью-Йорк, постоянного фигуранта любовных, политических и литературных скандалов. Что это — несчастный случай, убийство или самоубийство? Известно, что он долгие годы работал над романом «Сожженные мосты», призванным вернуть ему былую славу, разоблачить коррумпированных политиков и беспринципных олигархов, свести счеты с его многочисленными недругами. Но рукопись — пропала. А Мигель — студент Криспина и его последний друг — решает во что бы то ни стало отыскать ее, собирая жизнь Криспина, как головоломку, из его книг, интервью и воспоминаний. И постепенно возникает ощущение, что биография автора, с неизбежными скелетами в шкафах, это метафора жизни целой страны, где выборы могут украсть, а народные протесты — слить, где президент ради сохранения власти готов инсценировать террористическую угрозу, а религиозные лидеры слабо отличимы от уголовных авторитетов…

---

На следующий день я купил билет на самолет.

* * *

Вот юноша садится в самолет. Не совсем, конечно, юноша — скорее, моложавый, похожий на юношу мужчина, как он привык о себе думать. Он садится в кресло посредине, открывает блокнот, берет ручку и летит в Манилу (я почти написал «домой», думает он с улыбкой). Ему ужасно не нравится этот перелет — и сам процесс, и момент прибытия. Прямо сейчас он пишет: «лимб меж отдаленными форпостами цивилизации».

Пока самолет тянут на буксире хвостом вперед, он думает о том, что покидает. О своем старом друге и учителе, как он сидит за пишущей машинкой, погрузившись в работу, медленно наращивая буквы, слова, предложения, складывая пазл из кусочков, разбросанных, как хлебные крошки, на его пути.

Он вернется с разбитым сердцем, одинокий, подавленный. У мальчика три брата и две сестры, и все они живут за границей, вдали от родины — на вершине холма в Сан-Франциско, под высоким небом Ванкувера, укрывшись среди веселой суматохи Нью-Йорка. Родители, которых он не помнит, лежат в могиле, и он не может собраться с духом и навестить их, поскольку знает, что их останков там нет. Бабушка и дедушка, которые воспитали его как могли, живут в Маниле, но его отношения с ними прервались из-за непереносимого эмоционального накала, сопровождавшего его отъезд. Он возвращается домой, хотя и не осмеливается признаться себе в этом; он знает, каково бывает в пустом доме и какие злые шутки может сыграть память, очутившись среди чужих отголосков.

Весь долгий перелет он старается не думать о гибели родителей и потому только об этом и думает. Он нервно листает филиппинские газеты. Просматривает свои записи, вырезки, наброски. Достает перьевую ручку, взятую из квартиры учителя. Пытается написать пролог к «Восьми жизням», биографии своего наставника. Ерзает. Задумывается. Разглядывает попутчиков. Составляет о каждом свое мнение, практикуя филиппинскую народную забаву — обоснование комплексов, личных и общих для всех. Опять читает, пытаясь найти опорные точки в мире, который никогда не казался ему на сто процентов своим. И снова что-то пишет, пытаясь себе объяснить. Потом рисует звездочку.

* * *

Сальвадора произвела на свет Леонора Фиделия Сальвадор в отдельной палате больницы Богородицы Неустанной Помощи в Баколоде. Присутствовали его восьмилетняя сестра Магдалена (сокращенно Лена), его брат Нарцисо (именуемый Нарцисито), шести лет, и их няня Урси (полное имя неизвестно). Их отец, Нарцисо Лупас Сальвадор II, среди друзей и близких именуемый Младшим, находился на борту теплохода «Дон Эстебан» пароходной кампании «Де ла Рама», следовавшего из Манилы, где Младший заседал в Национальной ассамблее[41].

Новенький Сальвадор стал представителем третьего поколения состоятельного семейства, богатство которого было настояно на смеси предприимчивости, сахара, политики и легендарной скаредности. Четыре года, которые он провел в родовом гнезде, пока японцы не оккупировали архипелаг, сыграли существенную роль в формировании его личности: всю оставшуюся жизнь Висайи[42], куда уходили его семейные корни, были для него олицетворением надежды и душевной чистоты.

Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней» (Мигель Сихуко) * * *

…свидетели говорят о двух взрывах, с интервалом примерно в тридцать секунд; оба прогремели на четвертом этаже торгового центра «Маккинли-плаза» в Макати. По сообщению представителя корпорации «Лупас-ленд», погибших нет. До сих пор ни одна организация не взяла на себя ответственность за…

Philippine-Gazette.com.ph, 19 ноября 2002 г. * * *

ИНТЕРВЬЮЕР: В 1960-х вы писали: «Филиппинская литература должна стать завоеванием нашего коллективного „я“, в отрыве от тех, чьего скептического взгляда мы так боимся». Вы до сих пор так считаете?

К. С.: Раньше я полагал, что подлинности можно добиться, лишь описывая конкретный личный опыт своими словами. Такая позиция, безусловно, основывалась на абсолютной интеллектуальной и эстетической независимости этого «я». В итоге я понял, что такой интеллектуальный изоляционизм хорош для выработки стиля, для взращивания «эго», для получения наград. Но к переменам он не ведет. Видите, я вкалывал изо всех сил, но не видел почти никаких перемен к лучшему. Что мы сеяли? Я был нетерпим к социальным проблемам, которые литература должна описывать и стараться изжить, но к тому моменту она уже не справлялась с этой своей функцией. Я считал, что необходимо призвать к деятельному участию — то есть через свои работы побуждать читателей к активности. Я думал о влиянии, которое оказали книги Хосе Рисаля на наше восстание против Испании вековой давности.[43] Вспоминал о стихах Эмана Лакабы, который в 1970-е, сменив перо на винтовку, ушел с коммунистами в джунгли, где и погиб.[44] «Босоногая армия в глуши» — так он именовал товарищей в своей знаменитой поэме. Там еще замечательный эпиграф из Хо Ши Мина: «Поэт должен уметь вести людей в атаку».

ИНТЕРВЬЮЕР: А что вас к этому побудило — вести людей в атаку?

К. С.: Гордость и страх смерти. Правда. Вы улыбаетесь, но я вовсе не шучу.

ИНТЕРВЬЮЕР: Ваше возвращение к дискуссии критика восприняла как…

К. С.: Это восприняли как два шага назад. Что ошибочно. Если все время идешь вперед, наступает момент, когда ты понимаешь, что совершил полный оборот. И тогда твоя задача становится еще труднее, потому что оступиться куда легче, — зато и конечный результат может оказаться куда более существенным. Конечно, это достаточный повод для обвинений в донкихотстве или, что еще хуже — а может, и лучше, — в мессианстве. Обратите внимание: честолюбие и тщеславие — два слова, по существу обозначающие одно и то же. Если честно, то именно стремление художника — настоящего художника — к ясности и обусловленности и сбивает критиков с толку.

Из интервью в The Paris Review, 1991 г. * * *

Еще три часа лету. До Манилы. Я почти сказал «до дома». Мне ужасно не нравится этот перелет — и сам процесс, и момент прибытия, и лимб меж отдаленными форпостами цивилизации. А помнишь, как весело было раньше летать? Когда тебе давали поиграть пилотскими кокардами и улыбчивые стюардессы показывали огромную кабину? Теперь они отбирают у нас ценные вещи и гуртом гонят через рамку металлоискателя, разутых и неспокойных; пугают нас сказками о тромбозе глубоких вен; пакуют нас, как скот, а затем на встроенных в спинку переднего кресла экранах показывают Киану Ривза, дабы убаюкать до нервического ступора. Не успеем мы заснуть, как они нас будят. Если есть еще убежденные марксисты, вряд ли кто-нибудь из них летал экономклассом на среднем сиденье в переполненном салоне дальнего рейса.

Полна жестяночка попутчиков: мы и покорная масса, и не подозревающие об этом мятежники; мы те, кто на протяжении всей истории так часто уезжал и возвращался, что в нашем языке появился термин — баликбаян[45]. Груз долгого отсутствия висит на плечах, ручная кладь топорщится от всякой всячины, не поместившейся в и без того слишком тяжелый багаж, — бесчисленных подарков для бесчисленных родственников и доказательств того, что время на чужбине было потрачено не зря.

Вот он, мой народ. (Криспин однажды назвал их «сами косолапые, душа нараспашку».) Рядом со мной приземистый, коренастый мужчина в «вареной» джинсовой куртке и сползающих наглазниках, запрокинул голову, чтоб ему вольней было храпеть. Скорее всего — строительный рабочий, один из многомиллионной диаспоры, связанной общей мечтой. По другую сторону две пожилые дамы, по виду сестры, все время ерзают и в шестнадцатый раз перелистывают журнал авиакомпании. Их надувные подушки напоминают ярмо на буйволиной шее, пардон за слишком очевидное сравнение. У одной в руке четки. Другой она переворачивает страницы, ища фотографии. Ее сестра жалуется, что слишком быстро. Через проход миниатюрная филиппиночка в туфлях на громадной платформе приклонила свою высветленную головку на плечо крупного американца техасского типа, чьи очки низко сидят на клиновидном носу. Он читает Дейла Карнеги в лужице света, на его предплечье видна татуировка — кинжал и змея. За ним — бодрый белый господин в возрасте, чьи взъерошенные седые волосы, спортивная куртка и штаны цвета хаки выдают в нем то ли отважного иезуита, то ли педофила в отпуске. Сбоку от него две домработницы беспрестанно сплетничают, продолжая свой девятичасовой марафон. Водрузив наглазники, как обручи, чтобы волосы не мешали болтать, они кивают в такт смачным россказням, напоминая голубей, клюющих зернышки риса на аллеях центральных парков крупных городов, собирающих по воскресеньям — в их законный выходной — толпы им подобных. Я дважды прослушал, что Минда сделала Линде, и трижды вздрогнул от того, каких пакостей Дотти наговорила Эдилберто. Я кое-что записал и даже улыбнулся, когда одна из них пожаловалась: «Она ударила меня ножом в спину, а ведь я даже спиной не повернулась». Шумная бесцеремонность, с которой они выступали, сложилась из долгих лет работы прислугой, из пестуемой, но мало для кого убедительной самоуверенности, из непреодолимого расстояния до всего, к чему они когда-то были так привязаны.