Исай Мильчик - Степкино детство

• Название: Степкино детство
• Автор: Исай Мильчик
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1966

В 1935–1936 годах, уже в возрасте 55 лет, Исай Исаевич Мильчик начал писать свою первую повесть для детей. До этого И. И. Мильчик писал публицистические книги и статьи для взрослых. Основной его труд — автобиография под названием «За Николаевским шлагбаумом». «Степкино детство» — это первая часть книги, задуманной И. И. Мильчиком. В основу ее в какой-то степени положен автобиографический материал.

Автор хорошо знал эпоху 90-х годов прошлого столетия, хорошо знал обстановку и быт захолустной слободки на Волге, сам был свидетелем холерного бунта, испытал тяжелую жизнь рабочего подростка, вынужденного за гроши много часов подряд, до полного истощения физических и моральных сил, крутить колесо в механической мастерской, узнал, что такое каторжная тюрьма и сибирская ссылка. Обо всем этом он и хотел рассказать в своей повести. Во время Великой Октябрьской революции И. И. Мильчик — член Совета рабочих и солдатских депутатов Петрограда от Выборгской стороны. И. И. Мильчик прошел большой трудовой путь от токаря до заместителя директора одного из ленинградских машиностроительных заводов. В 1937 году в номере 1 журнала «Костер» были опубликованы главы из повести под названием «На речке Шайтанке». Над этими главами автор работал с С. Я. Маршаком и Л. К. Чуковской. Автору не удалось закончить книгу: в феврале 1938 года жизнь И. И. Мильчика трагически оборвалась. Рукопись в виде законченных и незаконченных глав, набросков, черновиков сохранилась у жены и сына И. И. Мильчика. По просьбе издательства писательница А. И. Любарская тщательно изучила все эти материалы и подготовила рукопись к изданию.

---

И голос у него какой-то не похожий на других — не хриплый и не толстый. Аккуратный голос. И весь он ладный, шагает — как марширует, прямо Ларивошке под стать.

— Вы куда путь правите? — снова спросил незнакомец.

— Мы на бунт. А ты куда, дяденька?

— И я на бунт. Вместе идти — дорога короче.

Город уже остался далеко позади. Только по неподвижно висевшему облаку пыли можно было догадаться, в какой он стороне.

Народ валил мимо глиняных рвов, мимо низких кирпичных сараев. Оттуда выходили на дорогу перемазанные глиной кирпичники, размахивая баграми и кольями, и смешивались с конопатчиками, с бондарями, с затонскими мастеровыми.

Незнакомец пристально всматривался в каждого, словно старался хорошенько запомнить. И вдруг спросил Степку и Суслика:

— Вы, ребятки, верно, знаете этих, что на бунт идут?

«К чему это он?..» — подумал Степка.

А Суслик сказал:

— Нет, дяденька, мы их не знаем. Мы — слободские.

А кирпичники в слободке не живут. А ты нам скажи: далеко ли еще идти? Где он будет — бунт этот?

Незнакомец помолчал с минуту, потом вдруг остановился посреди дороги и ударил себя кулаком в грудь.

— Где бунт? Вот он где бунт! У всех тут бунт! — и он снова ударил себя кулаком в грудь. — И у тебя, — ткнул он Степку. — И у тебя, — ткнул он Суслика.

Ребята скосили глаза себе на грудь, потом посмотрели на чудака в шляпе, потом друг на друга.

Суслик тронул Степку локтем и шепнул:

— Порченый он. Ей-богу, порченый.

— Ну, пошли, — сказал незнакомец.

И они втроем снова зашагали дальше.

Степка украдкой поглядывал на их странного спутника.

Багровое лицо его показалось теперь Степке злым. И говорить с этим чистеньким человеком почему-то не хотелось.

А Суслик не выдержал и, забежав вперед, спросил:

— Дяденька, ты писарь или кто?

Но тот только рукой махнул.

Впереди, за холмом, скрывавшим Култук-реку, слышен был какой-то гул, треск, словно перекаты грома.

Мимо ребят, гремя железными ободьями по сухим кочкам, пронеслись телеги — шесть телег, одна за другой. Извозчики — русские и татары — стояли на передках и нахлестывали лошадей.

— Ну, а может, этих знаете? — опять спросил незнакомец в шляпе. — Ну-ка, ты, востроносый, — кивнул он на Суслика, — знаешь которого-нибудь извозчика? По имени знаешь?

«Вот смола, — подумал Степка. — И что это у него на уме?»

И вдруг спросил:

— А зачем тебе, дяденька, по имени?

Незнакомец быстро взглянул на Степку, словно хотел насквозь проткнуть его глазами, потом вздохнул и сказал торжественно:

— А затем, что нынешний день не такой, как все. Нынешний день на всю жизнь зарубка…

— Это ты верно говоришь, — раздался сзади чей-то голос.

Все трое оглянулись. Да это затонский мастеровой. Тот, что про топор-молоток ребятам втолковывал. И серьга у него в ухе. Степка сразу его узнал.

— Так, говоришь, нынешний день на всю жизнь зарубка? — повторил мастеровой. — Вот и заруби это у себя на носу. А не то я на тебе эту зарубку оставлю. Понял?

И не успели ребята опомниться, как незнакомца в шляпе точно ветром сдуло. Втянув голову в плечи, нахлобучив шляпу на самые уши, он побежал, петляя между рвами и сараями.

— Держи! Лови! — зашумели в толпе. — Шпион проклятый!

— Шут с ним! — сказал мастеровой. — Неохота время на него терять. Небось эта шляпа сюда больше не сунется!

И он зашагал вперед.

Степка и Суслик, взявшись за руки, бросились за ним вдогон, боясь упустить его из виду.

А за холмом бахало все громче и громче…

Взбежали ребята на холм и — вот оно, тут! Каменные амбары целой улицей раскинулись по берегу Култук-реки. И народу, народу — картузов, тюбетеек, малахаев — конца-края не видать.

Все тут. И бондари, и конопатчики, и рыбаки, и затонские мастеровые. И все шумят, и все кричат, и всяк по-своему.

— Сбивай замки!

— Круши рыбников!

— Вера разный — бог один. Бахай!

— Сок башка!

— Хабарда!

И длинными бревнами бахают в железные двери амбаров.

Бух-бах! Бух-бах!

Громит народ кряжистые, литого камня амбары богатеев-купцов. Амбары доверху набиты красной рыбой — белугой, севрюгой, осетром. Эту рыбу и Петербург просит, и вся Россия просит, и все чужие страны просят. Знаменитые это амбары. Из этих амбаров рыба по всему свету расходится и самая лучшая — к царскому столу идет.

Раскачиваются длинные сукастые бревна и бахают в железные двери.

Бах-бух! Бах-бух!

Земля трясется и вздрагивает от ударов.

Бунт это!

Люди в русских косоворотках, в татарских бешметах, в ушастых калмыцких малахаях гудящим роем облепили каменные амбары. Загорелые, натруженные руки будто приросли к бревнам, раскачиваются вместе с ними взад-вперед, туда-сюда. И тяжелые, кованые двери отвечают людям громом, звоном, железным лязгом…

Вот он — бунт!

Ребята опрометью бросились с холма вниз, к амбарам.

Грохот, баханье бревен, лязг железа, шум, крики сразу оглушили ребят.

Нагретый воздух, запах пота, жаркое дыхание людей горячей волной ударили в лицо.

Куда ни сунутся ребята — везде колышутся спины, качаются бревна, мелькают локти. К амбарам не подступиться. Всем народом хлынули сюда рыбаки и конопатчики, кирпичники и бондари. За их спинами амбаров и не видать.

Вдруг от одного бревна отделились какие-то двое затонских — всклокоченные, в расстегнутых синих блузах. Увидели без толку снующих ребят и поманили их к себе.

— Сыпь сюда. А мы дух переведем.

Да не успели ребята стать на место затонских и уцепиться за бревно, как кто-то крикнул:

— Эй, мастеровой народ, на себя работаешь, не на хозяина! Потом отдышитесь. Этим двум другая работенка есть.

И сразу чьи-то руки подхватили Степку под локти, подняли и понесли над толпой. У Степки заколотилось сердце: куда, зачем? Сзади среди хриплых голосов пробился тонкий крик: «Мама!» Это Суслик крикнул. Его, наверно, тоже тащат.

— Лестницу! Лестницу! — закричали в толпе.

Степка извернулся на локтях и глянул: кто это его несет?

Вот так здорово! Да это тот конопатчик, который в участке на узлах сидел.

— Стой, да куда ты меня? Дядя! — крикнул Степка.

А тот не останавливается, все прет и прет — уже к самой стене амбара дотащил. И уже какой-то лохматый, похожий на цыгана мужик примеряется с лестницей к стенке, а какой-то калмык в малахае пробует, крепки ли перекладины.

А сзади кричат:

— Лезь в окно… В окно лезь…

— Добывай записки-расписки! В конторке они!

— В конторке! Слышишь? В шкатулке с ангелом…

Какой ангел? Что за конторка? Что за расписки-записки?

Не успел Степка опомниться, а уж кто-то подпихивал его кверху:

— Лезь, сынок, выручай расписки задаточные. Выручай долги наши.

Бревна перестали бахать. Двери не гремят. Все ждут, все смотрят на Степку. И пальцами показывают на карниз: «Лезь, лезь!»

Эх, была не была! Степка взметнулся вверх, только перекладинки заскрипели под ногами. Выше, выше… Стоп. Дальше карниз. Под карнизом сквозная щель в стене. Это и есть окно? Да разве в эту щель пролезешь!

Степка заглянул в отверстие. Тихо. Темно. Глянул назад, вниз — оттуда опять: «Лезь, лезь!..»

И чей-то голос резче всех:

— Суй голову! Голова пролезет — и весь там.

Степка сунул голову в отверстие. Не лезет. Завертел башкой и так и эдак — не лезет. Что же теперь делать? Вниз съехать? Нет, стыдно. Как же быть? И вдруг услышал снизу: «Карту-уз!» Ну конечно, это картуз виноват! Это же он, собака, держит! Степка рванул с головы картуз и втиснулся ершистой головой в каменное отверстие. Сухой птичий помет обсыпал волосы, шею. В ушах зазвенело, в глазах зарябило. А все-таки проскочила головушка. Степка вспомнил: «Голова пролезет — и весь там». Он свел плечи, вытянулся в ниточку и протолкнулся в щель до пояса.

Свесившись головой и плечами внутрь амбара, Степка высвободил руки и стал шарить вокруг себя. Вот руки нащупали мокрое днище бочки. Степка крепко ухватился за ее край и спрыгнул на пол.

Не успел Степка встать на ноги, как наверху что-то зашуршало. Он вскинул голову — Суслик там. Просунулся наполовину в щель, побарахтался малость и тоже сиганул на пол. Стоит, смотрит на Степку, а Степка — на него. Где они? Куда попали?

За стеной шум, голоса гудят, бахают бревна… А тут сыро, сумеречно. Кряхтит дверь, вздрагивают стены.

Степка обвел глазами амбар. Будто притаившись, горбятся здесь накрытые рогожами бочки, маятниками качаются на жердях белужьи тешки. Пахнет мочалой, сыростью.

Не по себе стало Степке. Скорей бы уйти отсюда… Скорей бы дверь проломили..

Суслик точно угадал, о чем думает Степка. Он дернул его за рукав и зашептал:

— Конторку надо искать. Слышал — кричали?

И верно — конторка. Где она тут?