Аугусто Бастос - Сын человеческий

• Название: Сын человеческий
• Автор: Аугусто Бастос
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1967

В 1959 году в Аргентине увидел свет роман "Сын человеческий". В 1960–1962 годах роман был отмечен тремя литературными премиями в Аргентине, США и Италии как выдающееся произведение современной литературы Латинской Америки. Христианские и языческие легенды пронизывают всю ткань романа. Эти легенды и образы входят в повседневный быт парагвайца, во многом определяют его поведение и поступки, вкусы и привязанности. Реалистический роман, отображающий жизнь народа, передает и эту сторону его миросозерцания.

Подлинный герой романа рабочий Кристобаль Хара, которому его товарищи дали ироническое прозвище "Кирито" (на гуарани Христос). Это настоящий народный вожак, руководитель одного из многих партизанских отрядов начала 30-х годов.

---

20 марта

Прибыл новый начальник в сопровождении следователя. Сайас с лицемерной угодливостью встретил его у причала. Вид у него был довольно жалкий. Капитан Киньонес не терял времени даром. Прежде всего, несмотря на воскресенье, он устроил самый тщательный осмотр заключенных, равно как и проверку их личных вещей, книг, писем и разного бумажного хлама.

Я знаю Киньонеса по военному училищу. Он был на курс старше меня, но прошло несколько лет — и мы оба стали офицерами. Мы даже поддерживали дружеские отношения и были на «ты». Теперь он притворяется, что видит меня впервые. Так-то лучше каждый точно знает свое место. Незадолго до заговора Киньонес попросил, чтобы его перевели в один из северных гарнизонов. Оттуда его прислали в Пенья-Эрмоса на смену провинившемуся Сайасу. О Киньонесе трудно сказать, что он сделал карьеру. Его это мало заботит, хотя человек он законопослушный, относящийся с уважением ко всякому предписанию, военной дисциплине, иерархии чинов.

23 марта

Следствие началось. Показания давали все без исключения. Этой процедуры избежал только попугай, немало докучавший следователю своими назойливыми и насмешливыми криками.

Левша попал впросак. На допросе он страшно волновался:

— Лейтенант Хименес — жертва тюремного произвола в нашей стране. Уж если военные так умирают в лагере, можете себе представить, сеньор следователь, какова судьба гражданских лиц в тюрьмах.

Сверкающие глаза на худощавом смуглом лошадином лице строго смотрели на дотошного следователя, как будто обвиняли и его в случившемся.

Эта выходка обошлась Левше в несколько суток карцера. Вдобавок гражданских заключенных изолировали от нас. Теперь они живут в другом бараке. Приказ Киньонеса строжайшим образом соблюдается. Отныне нам позволено встречаться с гражданскими только в столовой и в бане.

3 апреля

Сегодня утром Киньонес вызвал меня. Он разговаривал отнюдь не как старый товарищ или друг, однако отнесся ко мне с некоторой доброжелательностью.

— Я ознакомился с вашим делом, — сразу сказал он, не спуская с меня спокойных карих глаз. — Мне кажется, что судьи перегнули палку и не совсем справедливо рассмотрели этот инцидент в военном училище. Больше того: я уверен, что вы причастны к нему пo недоразумению, хотя все улики против вас… —Он протянул мне сигарету, не отрывая от меня испытующего взгляда. Потом, помолчав, продолжал: — Но скажите мне, что все-таки произошло в этом Сапукае и как получилось, что вы оказались вместе с бунтовщиками? К сожалению, я не уполномочен пересмотреть все ваше дело. Однако нам обоим было бы выгодно прийти к взаимопониманию. Я никак не могу себе представить, что вы…

Он, должно быть, почувствовал, как все во мне кипит от гнева, поэтому и осекся. Меня бесило то, что посторонний человек, хотя и движимый благими намерениями, пытается переворошить мое прошлое. О чем мне говорить с Киньонесом и о чем умолчать? Все, что мог, я уже сказал в свое время другим и умолчал о том, чего не хотел предавать огласке, хотя меня подвергли моральным и физическим пыткам. Даже себе самому я рассказал лишь то, что считал нужным, остальное вычеркнул из памяти и запретил себе думать об этом. В протоколе суда были записаны туманные слухи, будто я предал восставших гончаров и такой ценой купил свободу. Свобода — слово, лишенное для меня всякого смысла! Собственно, эти наветы были единственным свидетельством в мою пользу, и обвинение в предательстве оказалось смягчающим обстоятельством, но я отвергал это с самого начала процесса. Какой мне был прок предавать несчастных заговорщиков с болота? Впрочем, люди, клеймившие меня, в общем оказались правы, потому что напиться той ночью было равносильно доносу; по крайней мере, так рассудила моя совесть. Но именно этими соображениями я не могу поделиться ни с кем, тем более с Киньонесом, ограниченным служакой, ревнителем военной чести, образцом человеческой черствости. Мы — офицеры разной закваски; меня военная служба соблазнила только одним: франтоватой формой курсанта.

— Я согласен с приговором, — только и ответил я. — Меня выслали, и я отбуду свой срок. Я не прошу поблажек или смягчения своей участи.

Киньонес не настаивал. Он отпустил меня, не сказав больше ни слова. Но беседа с ним разбередила еще не зарубцевавшиеся раны. Целый день у меня не шла из головы эта странная и мучительная история. Что сталось с беднягами, заплатившими жизнью за мое мнимое предательство? Передо мной встают их лица, тот памятный вечер, развалившийся вагон, заброшенный в леса Коста-Дульсе. Иногда, как сегодня, мне хочется думать, что ничего этого не было. И я сразу же чувствую, как начинает болеть сердце и ныть душа.

3

27 апреля

Киньонес претворял в жизнь свои нововведения исподволь, но с железной последовательностью. Теперь Левше стало труднее распространять крамольные идеи в те редкие минуты, когда гражданские и военные заключенные сходились вместе.

— Какая жалость! — говорил Ногера. — Хоть бы на нашем захудалом островке наладилось взаимопонимание между армией и народом!

Тем не менее узники опять потихоньку готовят план побега. Даже я знаю некоторые его подробности. Моторная лодка, перешедшая теперь в распоряжение лагерного начальства, может сослужить добрую службу. Естественно, все меня сторонятся и в моем присутствии боятся разговаривать.

14 мая

Сегодня празднуется годовщина независимости Парагвая. По этому случаю — торжественная месса, поднятие флага и присяга перед знаменем. Специально приглашенный священники Киньонес по очереди краснобайствуют о любви к богу и отечеству, о свободе и почитании национальных героев. Словом, церемония, в высшей степени уместная в лагере.

Накануне вечером, когда священник исповедовал всех готовящихся к святому причастию, конвоиры, изловчившись, поймали попугая и сунули его в карцер, чтобы он не вносил сумятицы и не докучал своими назойливыми криками.

17 июня

Перед отбоем Киньонес сообщил нам о том, что сильный отряд боливийцев захватил парагвайский форт Питиантута. Небольшой гарнизон — капрал и пятеро солдат — был уничтожен. Даже на нашем островке двадцать охранников.

Общее недоумение, беспокойство. В столовой Левше было теперь о чем поразглагольствовать.

— Посмотрите на этих пацифистов из правительства! — кричал он. — В Чако боливийцы уничтожают наши гарнизоны, а в Асунсьоне полицейские расстреливают молодежь, которая просит оружия для защиты от боливийцев!

— А вы что — милитарист? — насмешливо спрашивает Вальдес.

— Нет! — горячится Левша. — Но уж коли война, так не одним же солдатам воевать.

— Все пойдем на фронт! — сказал, отодвигая пустую тарелку, артиллерист Мартинес, нелюдимый, мрачный человек. — Это наша земля, — все должны ее защищать.

— Боливийцы утверждают, что хозяева этой земли они, — вмешался Левша.

— Все дело в королевских грамотах, — заметил Вальдес.

— Или в моли, — с серьезным видом вставил Ногера.

— Какая еще моль? — спросил Миньо.

— Моль Аудиенсии Чаркас[60], — ответил тот. — Помните, мы в школе проходили по истории? Моль, которая завелась в архивах Чукисаки[61] и Асунсьона.

— Не понимаю, какое она имеет отношение к теперешним событиям. Моль! Скажет тоже, — раздраженно фыркнул Мартинес.

— Самое прямое! Это прожорливое насекомое съело королевские указы, пограничную полосу, принцип uti possidetis[62], поглотило реки, все подчистую — и теперь никто ничего не понимает. Ни наши юристы, ни их.

Больше уже никто не мог сдерживаться, и каждый хохотал во все горло.

— Мы будем сражаться за грамоты! — размахивал руками Левша, стараясь перекричать остальных. — Но не за грамоты, съеденные молью в Чаркас и Чукисаки, как говорит Ногера.

— А за какие? — оборвал его тот на полуслове.

— За грамоты и новенькие акции, хранящиеся в несгораемых сейфах помещиков, торгующих танином. Каждый из этих помещиков посильнее нашего правительства, да и всего Парагвая. Вот что вы мне скажете о Касадо? [63] Стоит нам войти в Чако, как мы сразу оказываемся в его владениях. Стало быть, мы будем просить, чтобы нам дозволили умереть за его земли.

— Этого я уж совсем не понимаю, — возмутился один штабной офицерик, по-обезьяньи жестикулируя. — Зачем же нам умирать холостяками за сеньора Касадо?

Ответом ему был общий гогот — всех рассмешила эта наивная игра слов. Левша терпеливо выжидал, пока узники угомонятся, и снова пошел в атаку.

— Нам предстоит не только сражаться за эти самые грамоты и отстаивать интересы парагвайских латифундистов, но и умирать за них и за акции заграничных нефтяных компаний.

— Нет, мы будем сражаться и умрем патриотами! — закричал Мартинес.