Ник Хоакин - Пещера и тени

• Название: Пещера и тени
• Автор: Ник Хоакин
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002246-0

Действие романа «Пещера и тени» развертывается на фоне политического кризиса в стране, приведшего в начале 70-х гг. к введению на Филиппинах чрезвычайного положения.

---

— Когда ты видела ее в последний раз?

— О, не помню. Она перестала бывать у нас. Но накануне того дня, когда ее нашли мертвой, она звонила. Хотела знать, где Алекс. Сказала, что ей надо спросить его о чем-то важном.

— В котором часу это было?

— Часа в четыре, в пять. Я дала его личный номер, не внесенный в телефонную книгу. Вечером Алекс появился у нас, и я сказала ему об этом. Он ответил, что Ненита до него дозвонилась и он ездил к ним, как она просила, только ее не оказалось дома. Тогда он решил заехать к нам, но Чеденг задержалась на работе, а папа участвовал в каких-то церковных бдениях. Дома была я одна.

— Почоло Гатмэйтан и я ужинаем сегодня с Алексом.

— Тогда Алекс сам тебе все расскажет. Да, и еще… Впрочем, папа ждет. Ты уж лучше выкури с ним сигару, а то он обидится. Но только, Джек, постарайся, чтобы он не пил больше одной рюмки бренди.

Джек задумался о ее судьбе.

— И все-таки не могу представить тебя на кухне, — сказал он. — Я помню тебя блестящей светской дамой, ты выезжала каждый вечер.

Он снова видел ее молодой красавицей, украшенной цветами и драгоценностями, — как она проплывала мимо в облаке духов или, задержавшись на минуту, награждала его, мальчишку, благосклонным подзатыльником.

— Вот так, Джек, принцесса из замка превратилась в Золушку, окруженную горшками и сковородками. До замужества я знать не знала, что такое кухня. Теперь все это занудство — моя ежедневная порция яда. Может быть, именно это и имела в виду Ненита Куген.

4

Окна в библиотеке были занавешены, пол покрыт ковром от стены до стены. В ней словно висел полумрак давних полуночных воскурений.

— Садись, Энсон, садись, — сказал дон Андонг.

Он включил фен под потолком и предложил Джеку сигару. Они закурили. Куда он приглашает меня сесть? — удивлялся Джек: они стояли у огромного стола с единственным креслом-троном, наполовину спрятанным в его чреве; но дон Андонг уже двинулся через просторы ковра-лужайки к круглому столику, стоявшему между двух кожаных кресел. Две дальние стены за ним — библиотека имела размеры весьма внушительные — были от пола до потолка сплошь заняты рядами книжных полок. Там не было видно ни одной книги в мягкой обложке, ни одна не радовала ярким супером. Тусклое золото и шершавые коричневые переплеты возвещали, что каждый том заключает в себе старинную премудрость: кодексы общественной жизни, своды законов…

На круглом же столике весьма легкомысленно устроились лампа, пепельница и пестрые плетеные салфетки, на которых стояли две рюмки, графин и бутылка. Лампа не горела, и Джек и дон Андонг опустились в кожаные кресла в благословенном сумраке. В бутылке был бренди: «Дон Карлос Примеро».

— В наши дни молодые люди считают пристрастие к бренди причудой, — сказал старик, ласково поглаживая бутылку, — но ведь они пить его не умеют. Глотают, как пиво. Налить тебе?

— Только немного, дон Андонг… большое спасибо. Итак, все повторяется. Мы — Алекс, я и Почоло — впервые отведали вашего бренди еще мальчишками, до войны, когда нам было лет по тринадцать. За родительскими спинами — и за вашей тоже, дон Андонг, — мы совершали набеги на ледник ради, как мы говорили, «los dos dones»[39]: «Дона Карлоса Примеро» и «Дона Педро Домек». Наши отцы питали пристрастие к «донам» и употребляли их вовсю. А пиво пить мы научились лишь после войны.

— У американских солдат, так? Мы в былые времена пили пиво только за обедом.

— Особенно с бобами или солеными орешками. А вы, дон Андонг, называли это своим супом — тот бокал ледяного пива, которым вы всегда начинали обед.

— Да, мальчишкой ты часто бывал у нас. И у тебя всегда были такие изумленные глаза!

— Потому что в вашем доме меня везде подстерегали чудеса, дон Андонг. Вот здесь, в этой библиотеке, я впервые увидел Кесона. Мы подсматривали, потому что услышали, как он орет, — а до чего здорово он ругался по-испански! В другой раз видел Осменью[40], который в ярости бегал взад-вперед по комнате, а нам-то говорили, это такой уравновешенный господин. И вы представить не можете, как я был шокирован, увидев здесь еще одного гостя — архиепископа О’Дохерти.

— А, да, перед войной, когда я блокировал их предложение сделать преподавание закона божия обязательным в государственных школах. Он объявил мне тогда, что я рискую потерять голову, а я рассмеялся ему в лицо и ответил, что он может потерять улицу. Его дворец находился в Интрамуросе, на улице Арсобиспо[41], и я в шутку пригрозил, что потребую переименовать ее в улицу Вольтера или Аглипая[42]. Но с О’Дохерти мы, в общем-то, ладили. А вот того типа, который появился после войны, — первого папского нунция — я чуть не вышвырнул отсюда. Он не хотел, чтобы в школах читали Рисаля[43], и явился ко мне выразить протест против занятой мной позиции. Я ответил ему, что такова же и позиция общественности, но он усомнился, откуда мне это может быть известно — ведь я вечно пьян. И я предложил ему убраться, прежде чем я вышвырну его вон.

Дон Алехандро Мансано вышибает из дома папского нунция! Однако сейчас, рассказывая об этом, дон Андонг выглядел не столько свирепым, сколько задумчивым — голова чуть повернута к книжным полкам, словно разум его искал там поддержки. И действительно, как всегда при виде этих выстроившихся вдоль стен томов, к которым теперь никто не прикасался, он будто ощущал запах полуночных воскурений времен его политической юности. Но призраки, обитавшие здесь или некогда возвращавшиеся сюда, больше не являлись ему, ибо давно уже свет знаний, которых он вновь так жаждал на склоне лет, горел не в библиотеках.

— Воспоминания о подобных вещах вас тревожат, дон Андонг? Я имею в виду папского нунция.

Старик вздохнул, отрываясь взглядом от книг.

— Да честно говоря, нет. Я делал то, что считал правильным, хотя, как теперь погляжу, в целом воспринимал ситуацию неверно. Но политики не могут и не должны исходить из требований момента.

— Этот дом, несомненно, отвечал требованиям момента, особенно бальный зал внизу и эта библиотека, где всегда можно было наткнуться на людей, о которых кричали заголовки газет: на Кесона и Осменью перед войной, на Рохаса и Кирино[44] после войны. Я помню, как однажды вечером вы, дон Андонг, давали прием в честь Макартуров, а потом пригласили их в башню полюбоваться видом, но перед ними предстала совсем иная картина: я, Почоло и Алекс в постелях, уже раздевшиеся для сна. Как мы нырнули под кровати! Когда я оставался ночевать, мы всегда спали в башне.

— Там теперь бак для воды, — сказал дон Андонг, протянув руку к бутылке. — Еще poquito[45], Энсон?

— Пожалуй, хватит, слишком жарко. Ну да ладно, совсем немного и, пожалуйста, с водой.

— Тебя просили присмотреть, чтобы я не пил слишком много?

— Вовсе нет, дело во мне — слишком много съел за мериендой.

— Aie de mi[46], Энсон, я все такой же горький пьяница. Тебя это шокирует?

— Я, дон Андонг, абсолютно не гожусь быть судьей кому бы то ни было.

— А про себя думаешь: вот обращенный, вот новый христианин — а что в нем изменилось? Разве я выгляжу как заново рожденный? Нет, перед тобой все тот же ветхий Адам, со всеми его вожделениями и страстями, с горячей головой и скверным характером. Чувствую ли я стыд? Нет, я чувствую себя христианином. Ты улыбаешься?

— Вы не первый обращенный, дон Андонг, который чувствует, что осознание зла есть начало спасения.

— А, ты меня не понял. Дело не в том, что я осознаю зло. Зло осознает меня. Так осознает, что искушает каждую минуту, и в этом постоянном искушении мое спасение. Я оступаюсь ко благу.

— Это говорит «Дон Карлос Примеро»?

— Да, если иметь в виду старое изречение об истине в вине. Но ради бога, выслушай меня, Энсон. Год моего обращения в христианство был счастливейшим годом моей жизни. Мне перевалило за семьдесят, и я с удивлением понял, что напрасно боялся старости. Я был как распорядитель на брачном пиру в Кане Галилейской, сказавший жениху: «Ты хорошее вино сберег доселе». Я ушел от общественной жизни и убедился, что меня ждала жизнь совершенно новая, доселе неизведанная.

— Духовный медовый месяц.

— Совершенно верно. И как точно сказано: когда человек счастлив, он добродетелен. К тебе это подходит?

— Что вы имеете в виду — счастье или добродетель?

— Я имею в виду удовлетворенность самим собой. Именно она, как я теперь вижу, снизошла на меня, когда кончился медовый месяц. Я был настолько удовлетворен собой, что разрешил выставлять себя напоказ на всех праздниках христианской любви как образец человека, преображенного благодатью господней.

— Пока это не стало вызывать в вас отвращение.

— Пока я не осознал, что демонстрируется не благодать, но гордыня. Поверь мне, я не так уж бесчестен и все же заставлял себя соглашаться, не желая обидеть братьев моих во Христе. Я стал штатным лицедеем в кругу сторонников возрождения религии, чуть ли не кинозвездой. Да и как я мог отказаться, если я привлекал столько заблудших душ? Но я-то знаю, что привлекало их: мое имя, моя слава. Я был великим и знаменитым доном Алехандро Мансано, который отринул политику, чтобы стать смиренным евангелистом.