Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

• Название: Мексиканская повесть, 80-е годы
• Автор: Карлос Фуэнтес
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В сборнике представлены наиболее значительные повести современных мексиканских писателей: Карлоса Фуэнтеса, Рене Авилеса Фабилы, Хосе Эмилио Пачеко и Серхио Питоля. Авторы рассказывают об острых проблемах сегодняшней Мексики, в частности противоречии между пережитками далекого прошлого и тем новым, что властно вторгается в жизнь страны.

---

Молодой Пек подтолкнул Алису в угол зала и сам спрятался там за ширмой. Алиса же была настолько растерянна, что невольно приняла участие в уже начавшейся сцене. Вслед за перепуганной служанкой вошел мужчина, и в нем Алиса узнала того, кого видела днем в гондоле. По его дыханию было ясно, как быстро взбежал он по лестнице. Он был необыкновенно высок ростом, но фигуру его портило грушевидное брюшко, оттопыривающее серый жилет, все остальное в его наряде было черным, как у священника Похоже было, он вот-вот лишится чувств. Он закрыл глаза руками, не то ослепленный ярким светом после полной темноты, не то не в силах превозмочь ужас перед явившимся его взору зрелищем. Густые брови показались епде более щетинистыми, когда он отнял руки от лица. Пошатываясь, он — двинулся к сбившимся в кружок женщинам. Голос Титании остановил его, глубокий, низкий голос, привыкший повелевать. Благородство тембра, ясность выражений не вязались с искаженным, гневным лицом и пылающим взглядом женщины.

— Итак, вы осмелились прийти? Если память не изменяет мне, вы заявили, что никогда не переступите порог моего дома. Помню, вы поклялись в этом!

— Да!.. Да, это так!.. — отвечал командор, видимо сам не понимая, что говорит, и продолжал свой путь. Вдруг беззубая старуха схватила узловатую палку, которую ее перепуганная жирная подруга прислонила к креслу, подняла ее обеими руками и, словно малосильный ледокол или некая хрупкая преграда, двинулась навстречу непрошеному гостю. Теперь, когда он дошел до середины залы, под искристым светом люстр стали заметны его полное изнеможение, смертельная бледность, физическая немощь, хотя по осанке этого нельзя было ожидать. Да он старик! Такой же старик, как дряхлый Казанова из повести! — подумала Алиса, и дрожь отвращения пробежала по ее телу. Пришелец протянул руки, схватил палку за середину и быстрым сильным рывком отшвырнул в сторону старуху, вцепившуюся в ее концы; та покачнулась и упала, как перевернутый на спину жук, подле кресла с золочеными ручками. — Да, это так! Так я и говорил! — продолжал он, переведя дыхание. — Но сегодня я узнал, что вы собираетесь дать концерт и этим вечером начинаются репетиции. Музыка, всем известно, укрощает зверей, даже самых свирепых. Эта мысль и побудила меня прийти. — Он подошел к Титании и с силой сжал ее руку. В наступившей тишине слышно было только сдавленное яростное карканье упавшей старухи. Умоляющим голосом, не соответствующим его решительным, резким движениям, командор продолжал: — Титания, брось этого пажа! Еще не поздно отказаться от твоего безумия! Титания, приди в себя! — И тут же, оставив умоляющий тон, грозно закричал: — В твои годы, несчастная, безумная женщина, ты стала всеобщим посмешищем!

И тут все, от старухи, стенавшей в кресле, до ангелочков с картины Мерлоццо де Форли, словно только и ждали этих слов, перешли в наступление. Толстуха с обезьяньим лицом наконец победила охвативший ее мерзкий страх. Она встала, поискала свою палку и, не найдя, оперлась о спинку кресла. Голосом возчика она стала осыпать пришельца самой отборной, неслыханно бесстыдной бранью. Вторая достойно ее поддерживала. Они рычали и ругались, а командор по-прежнему дергал за руку Титанию, которая, казалось, только одна и была потрясена его словами. Беззубая встала, поправила свои золотистые босоножки и бесчисленные шали и, словно кошка, бросилась к этой паре.

Тут из-за ширмы появилась рука молодого человека и потянула к себе Алису — она, как загипнотизированная, не могла оторвать глаз от происходящего; юноша нетерпеливо потащил ее к двери, и они вошли в обширную сводчатую библиотеку.

— Графиня Мустацца очень отважна, но глупость губит ее и вредит Титании, — объяснил он. — Сейчас, как всегда, явится полиция. Лучше нам сбежать.

Героиня, потеряв остатки воли и решимости, дала себя увести. Ее спутник торопливо ощупал корешки томов, пока не нашел нужный ему. Он вытащил тяжелый том, сунул руку под кожаный переплет, лоискал что-то, но потом, к ее удивлению не достав никакого ключа, поставил книгу на место.

— Лучше, — сказал он, — выйти на Большой канал. Там нетрудно найти закрытую гондолу. Никому и в голову не придет преследовать нас.

Алиса почувствовала, что недомогание, мучившее ее утром и так напугавшее м-ль Виардо, возвращается: ее вновь охватил жар, веки стали тяжелыми и горели, все тело ломило. Она испугалась при одной мысли, что надо выйти на канал, оказаться среди тумана и воды; с трудом собрав всю свою волю, Алиса едва слышно проговорила, что хочет остаться, умоляла спрятать ее в каком-нибудь уголке, где можно провести ночь, клялась, что не шелохнется, будет сидеть тихо, никого не побеспокоит. Пусть бежит он, ему грозят враги!

Она же ни в чем не виновата, никого не знает; если ее спросят, единственное, в чем она может повиниться — а это не такое уж преступление, — в том, что она, не совладав с любопытством, вошла без приглашения послушать концерт…

— …для двух флейт Чимарозы, — наставительно закончил он.

В отчаянии, желая выиграть время и привести мысли в порядок, наивная Алиса рассказала своему спутнику, что прочла повесть венского автора о Казанове, но не поняла ее до конца, не могла проникнуть в смысл символов, и запомнилось ей лишь тяжкое бремя насилия, ведь, хотя повествование может показаться юмористическим, в сущности, оно полно несправедливости, крови, произвола и прочих ужасов; и все же вероломство Казановы (это она смутно поняла только сейчас) ей не так противно, как, например, тупость двух стариков, братьев Риккорди, — рядом с решительным венецианским авантюристом, который обманывает, идет к цели и губит, они кажутся бледными, жалобно стенающими призраками.

Вплоть до окончания фантастического музыкального вечера Билли Апуорд раздражающе подробно описывала каждое впечатление Алисы. Особое значение она придавала волосам своих персонажей. Возможно, для Билли в этом был заключен какой-то смысл. Когда он читал скрупулезные описания внешности Титании, молодого человека, пожелавшего называться Пеком, жирной старухи, остриженной почти наголо, и плешивой беззубой уродины, которая старательно разложила по своему черепу жалкие остатки волос отвратительно красного цвета, то не мог не вспомнить, какая разительная перемена произошла с самой Билли: вместо коротких волос цвета соломы, которые он увидел, когда познакомился с ней в Венеции в саду дворца, возможно послужившего декорацией для ее рассказа, да и видел потом, пока оставался в Риме, появилась эта буйная иссиня-черная грива, выкрашенная какой-то подозрительной краской. Однако после музыкального вечера стройность повествования нарушается, и читатель вступает в область туманного бреда. Быть может, первая часть была приближением, а вторая — бегством, согласно названию? Тысячи историй возникают с начала этого бегства и, едва народившись, гибнут под напором новых. Алиса следует за своим спутником, он отказался спрятать ее в одном из тысяч тайников, несомненно имевшихся во дворце, и смотрит на нее не без ехидства, когда она говорит о недавно прочитанной книге и о смысле жизни: чувства девушки открываются в мрачных, внезапных прозрениях. Билли заставляет Алису обойти весь этот сказочный дворец в Венеции. Молодая пара пробегает по переходам, поднимается по лестницам, прыгает в глубину темных подвалов, проникает в былые застенки, в погреба, где свалены старые кофры и бочки, мечется по подземельям, пока не находит наконец дверцу, которая ведет к домашнему причалу. Там ждет их гондола и загадочный гребец в черном трико, опоясанный алым кушаком; маска того же цвета — смешная и в то же время зловещая — закрывает его лицо. «Какие чудеса происходят в Венеции!» — думает Алиса, всматриваясь в газовые фонари, стоящие вдоль канала. До нее доносятся обрывки песен, смешиваются с еще звучащими в ушах последними аккордами концерта Чимарозы; сердце начинает бешено колотиться, когда гондола кренится, и Алиса невольно прижимается к спутнику; но от него теперь пахнет совсем по-другому: аромат одеколона и табака, который она ощущала во дворце, сменился острым и едким запахом кожи и грубой шерсти; она чуть не сказала об этом, но спохватилась, вспомнив, что даме не к лицу делать подобные замечания. Он, очевидно, угадал ее мысль и объяснил, что утром позировал для «сельского концерта», потому-то он такой всклокоченный и не успел сменить эти кожаные штаны, которые, впрочем, ему нравятся. В последний раз она вспомнила об интернате в Швейцарии, о женщине с поджатыми губами по имени Виардо и о том, что воспитанная девица не может задавать незнакомым мужчинам некоторые вопросы. Ее вдруг охватило непреодолимое томление, она замерла в объятиях юноши, прижавшись головой к его плечу, и услышала, как бурно струится жаркая кровь самца. Мимо проплывали крытые гондолы с задвинутыми на оконцах занавесками, оттуда доносились взрывы смеха, музыка лютней, виол и флейт, а когда они оказывались слишком близко, то, пожалуй, и звуки поцелуев. Она спросила у юноши, как он думает, в чем смысл жизни, в том, что он есть, или же в том, что его нет, а может, в том, чтобы ни о чем не думать и пользоваться минутами счастья, как эти маски, играющие в карты на крохотной площади, или дамы, тоже в масках, с головы до ног закутанные в блестящие атласные плащи, — они перешептываются и тихо смеются, а рядом веселые девицы кормят сыром и каштанами павлинов и рассказывают бесстыдные истории о мужских доблестях северных моряков, в чьих объятиях они теряют рассудок от боли и наслаждения, о сибаритах канониках, которые угощают их лакомствами, сдобренными восточными пряностями, и горячим ароматным вином, вызывающим такой приступ сладострастия, что несколько дней нельзя в себя прийти, и еще вспоминают они о первой несчастной любви, о неверном возлюбленном, исчезнувшем, не сказав ни слова, навеки, о другом, кому после уличной драки пришлось бежать из города, еще об одном, чья болезнь закончилась безумием, о мяснике из их квартала, о пройдохе, выдавшем себя за посланца Святой Девы, о рыбаке, о студенте, об актере, о путешественнике. Они смеялись и плакали с одинаковой легкостью. Похоже, рассказы о любви им приносили больше наслаждения, чем сама любовь. Рассказывали и смеялись, рассказывали и рыдали, и все доставляло им равное наслаждение, а умалчивали они только о двух-трех унизительных случаях, неизбежных при их занятии.