Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

• Название: Мексиканская повесть, 80-е годы
• Автор: Карлос Фуэнтес
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В сборнике представлены наиболее значительные повести современных мексиканских писателей: Карлоса Фуэнтеса, Рене Авилеса Фабилы, Хосе Эмилио Пачеко и Серхио Питоля. Авторы рассказывают об острых проблемах сегодняшней Мексики, в частности противоречии между пережитками далекого прошлого и тем новым, что властно вторгается в жизнь страны.

---

Дни, проведенные в больнице и сразу же после выхода из нее, были для него днями некоего очищения, подлинной утраты иллюзий. И пока он ожидал выписки — в этот раз он не мог отправиться на следующий день домой, а должен был ждать больше недели, пока зарубцуется рана, в санаторной палате, где его ежедневно навещал врач, чей печальный взгляд и продуманное немногословие ясно говорили, что болезнь неизлечима, а неизбежная третья операция будет последней, — в свободные минуты между чтением Диккенса или Гальдоса, за которых он хватался как за единственную надежду, все окружающее представлялось ему столь же постыдным, а его жизнь к двадцати семи годам столь же даром растраченной, загубленной, пустой и лживой, сколь пусто и лживо было пышное красноречие, удушающее всю нацию.

Иногда ему приходило на ум — правда, об этом он подумал, уже находясь посреди Антлантики, — что каждый человек, сбившись с дороги, потерпев крушение, пытается вообразить вокруг себя пустоту: умалить собственную вину, отыскивая в окружающей действительности объяснение и причины всех своих крушений.

Морское путешествие продолжалось немногим более месяца. Высадившись в Бремене, он отправился через Ла-Манш в Лондон, так тесно связанный с его литературным чтением.

Далее последовало неизбежное увлечение Парижем, от которого он освободился, сбежав как можно скорее, и, наконец, немного ошалев и умирая от усталостй, попал в Рим, где устроился в скромной квартире на Виа Виттория. Здесь он предполагал прожить несколько недель.

Он спрашивал себя, были ли у него действительные основания ожидать с такой уверенностью наступления близкой смерти. Насколько он помнил, все врачи, к которым он обращался, решительно отвергали злокачественный характер опухоли. Неужели он доверился только врачу клиники, уклончиво намекавшему на возможность рака? И новая опухоль возникла через полгода на том же самом месте, где была вырезана первая, по чистой случайности? Или в результате нервного потрясения? И не была ли постоянная близость смерти связана с желанием уничтожить мир и вместе с ним ненавистные воспоминания, например о том, что Эльза разлюбила его, что она когда захочет может лечь в постель со студентом из Коста-Рики, с Мигелем Оливой, да вообще с первым встречным? Иной раз, сидя вечером на террасах Пинчо и созерцая город, он повторял с высокопарной печалью, что проводит здесь время в ожидании надвигающегося конца, но, как ни странно, несмотря на романтический характер подобных мыслей, это ожидание сочеталось с невероятным жизнелюбием. Он словно испугался, что ему не хватит времени узнать все, что он хотел узнать, увидеть, прочесть и даже написать. Начал он еще на грузовом судне и с удивлением наблюдал процесс создания нового рассказа, первого за долгое время. Потом, уже в Италии, он совершил молниеносные поездки, слишком утомительные из-за неудачно составленного плана, во Флоренцию, в Неаполь, Орвието и Триест; посещал библиотеки, где читал главным образом старые хроники о Риме эпохи Ренессанса; писал в парках и кафе. К вечеру приходил на Пьяцца-дель-Пополо, усаживался за столик, с любопытством разглядывал себя в зеркалах, чтобы убедиться в собственном существовании, поглаживая при этом шею, радуясь и удивляясь, что прожил еще один день без видимых признаков конца. Настал час, когда колебания между предчувствием гибели и верой в победу жизни кончились. Но для этого понадобилось совершенно неожиданное событие, происшедшее в Халапе.

Пока он посещал музеи, кино, театры, митинги — бурные итальянские политические споры представлялись ему настоящим праздником, — обходил обязательные художественные и исторические памятники, без определенной цели блуждал по улицам — иногда лишь ради удовольствия прочесть на памятной доске, кто жил или умер в этом доме, что в конце прошлого века здесь писал Томас Манн своих знаменитых «Будденброков», останавливались Гёте или Гоголь, — начало исчезать чувство, будто его жизнь сводится к пустой трате времени, хотя бы и самой приятной, в ожидании новой вспышки болезни. Пополнять свои знания, чтобы умереть! В рассказах о временах чумы, холеры, мора часто описываются сборища, устроенные, чтобы исчерпать все наслаждения перед неизбежным концом. Подобные оргии в преддверии смерти не привлекали его; случайные любовные встречи в эти первые месяцы с англичанками, скандинавками или немками — с которыми он знакомился в местах художественного паломничества, поскольку их жилища были для него недоступны, — вызывались только тем, что сам он именовал здоровой потребностью. В иной день он испытывал внезапный упадок духа: малейшая боль в горле, мигрень или бронхит — и он надолго сваливался в постель, поднимаясь лишь затем, чтобы проглотить какую — нибудь еду или сварить еще одну из своих бесчисленных чашек кофе.

Он разыскал Эухению и стал встречаться с некоторыми из живущих в Риме латиноамериканцами; через них познакомился с итальянцами и иностранцами, которые так или иначе интересовались тем же, чем и он. Не раз — до того как Билли и Рауль вернулись из Венеции, где проводили лето, — он убеждался, что не много у него было дней столь же приятных, как дни, пролетевшие в Италии, что измены его юной Крессиды[104] словно затерялись в начале времен и тоска растаяла, что пишет он с наслаждением, возродившимся во время путешествия по морю, и не только не рассеялся в своих поездках по Италии, а, напротив, вошел в колею, собрался, стал работать почти каждое утро и, закончив рассказ, начатый на «Марбурге», принялся набрасывать другой, навеянный воспоминаниями о каникулах, проведенных в детские годы на сахарной плантации близ Кордовы. Его позднее опубликовал «Орион».

Рождение этого рассказа связано с событием, которое когда-то потрясло его, и с поразительными проявлениями механизма человеческой памяти.

Получив телеграмму, извещающую о крайне тяжелом состоянии отца, он вызвал по телефону Халапу; дрожащим голосом тетя Каролина сообщила, что произошло худшее, мать удручена, убита горем. Он настоял, чтобы ее позвали к телефону. По-видимому, она сохраняла присутствие духа лучше, чем тетка; сдержанно и твердо она объяснила, что не подозревала об инфаркте, поразившем утром отца. Казалось, будто опасность миновала; врач полагал, что это лишь легкий приступ. Однако после полудня инфаркт повторился. Отец умер, сам того не сознавая, мгновенно, не успев исповедаться. Они уже послали вторую телеграмму.

Когда он прощался с родителями, ему и в голову не приходила подобная развязка. Последний раз они обедали в довольно мрачном настроении; отец не видел необходимости в этой поездке; он вообще смутно себе представлял, чем, собственно, занимался его сын все последние годы. Но мог понять, что сыну надоела столица. Еще бы! Лучше всего бы ему переехать в Халапу; он подыскал бы ему хорошее место в университете, в туристическом ведомстве, в каком-нибудь правительственном учреждении, с жалованьем побольше, чем на той работе, что он оставил в Мехико. Вместо этого нелепого путешествия он бы лучше постарался сделать карьеру на родине. Пусть отдохнет немножко, если того требует здоровье! Проведет несколько дней на ранчо в Теосило; что может быть лучше? А потом пусть предоставит все отцу. Он может в любое время поговорить с губернатором.

Всякий раз, упрекая его в нежелании работать в Халапе, отец разражался несправедливыми обвинениями и в конце концов впадал в старческую ярость. Не умеет он организовать свою жизнь! В его возрасте он уже был женат и растил детей. Все эти писания просто причуда, хуже того — глупость. Он читал его вещи, и ему ни одна не понравилась, и друзьям его тоже; никто не нашел в них и проблеска дарования; все как-то невнятно. Этим путем он ничего не добьется. Он упустил юридическую карьеру, соглашаясь на ничтожные должности. Ему все только бы и водиться с богемой. Чтобы не вступать в спор, он перевел разговор на серьезность своей болезни и на то, как мало он знает мир. Он хотел осуществить путешествие, пока силы еще позволяют, пока еще не слишком поздно.

Отец долго смотрел на него молча, словно взвешивая слова сына, словно примеряя их к тому, как он выглядит, и в конце концов сказал дрогнувшим голосом:

— Не надо так беспокоиться. Думать о болезнях — значит навлекать их на себя. Многие из моих друзей умерли оттого, что только одно и знали: сердце, артерии, печень… Что ж, может быть, ты и прав, морское путешествие пойдет тебе на пользу.

И вот он держит в руке телефонную трубку и слышит голос матери; без слез и рыданий, только с бесконечной усталостью она говорит, что отец не страдал, что все было делом нескольких секунд, что ему уже послали вторую телеграмму — он получит ее с минуты на минуту — и как жаль, что он не сообщал номера своего телефона (без упрека не обошлось!) и они не могли с ним связаться. Уже приехала его сестра Мария-Элена с мужем. Они подумали, что он, единственный сын, захочет присутствовать на похоронах. Похороны отложили на два дня. Он ответил неопределенными фразами, которые всегда кажутся нелепыми, даже тому, кто их произносит: надо смириться перед судьбой, необходимо отдохнуть, пусть примет снотворное и поспит. С ужасом подумал о том, что не поедет в Мексику, что оставляет мать в такое время одну и никуда не двинется из Рима — ведь он сам болен и ждет смерти; он дотронулся до шеи и ощутил боль в железках, которая в эту минуту была для него чуть ли не бальзамом. Да у него и денег нет на поездку; одна старинная приятельница по работе высылала ему каждый месяц определенную сумму из тех средств, что он собрал перед отъездом из Мексики. Ему понадобились бы пять месячных получек, не считая денег на билет. Если даже ему пошлют все телеграфом, он почти наверняка попадет в Халапу после похорон. Он знал, что и в том случае, если Рауль или Тереса одолжат ему нужную сумму и деньги будут в кармане, он все равно никуда не поедет. Его не вытащат из Италии раньше чем через пять месяцев, как он и наметил заранее. Он снова позвонил попозже, попросил позвать к телефону сестру, начал что-то путано объяснять насчет регистрации паспорта, которая возможна только через несколько дней, как сообщил ему сейчас один друг из посольства; его документы отправлены в консульство, в Милан, для оформления. Пусть они не ждут его, пусть скажет об этом матери, пусть заботится о ней; не дожидаясь ответа, он повесил трубку и тут же, на почте, сел писать письмо, отнявшее немало времени. Уже совсем поздно возвращаясь домой, он зашел в бар неподалеку от Пьяцца Колонна, чтобы вырваться из нравственной апатии, из паралича чувств, в котором находился все это время.