Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

• Название: Мексиканская повесть, 80-е годы
• Автор: Карлос Фуэнтес
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В сборнике представлены наиболее значительные повести современных мексиканских писателей: Карлоса Фуэнтеса, Рене Авилеса Фабилы, Хосе Эмилио Пачеко и Серхио Питоля. Авторы рассказывают об острых проблемах сегодняшней Мексики, в частности противоречии между пережитками далекого прошлого и тем новым, что властно вторгается в жизнь страны.

---

По пятницам после уроков мы с Джимом ходили в «Рома», в «Ройаль», в «Бэлмори» — и кинотеатров этих теперь нет. Там показывали фильмы с Лэсси и молоденькой еще Элизабет Тэйлор. На наш самый любимый сеанс мы, должно быть, тысячу раз ходили — на нем крутили сразу три фильма: про Франкенштейна, про Дракулу и про Человека-волка. И еще был сеанс из двух лент: «Приключения в Бирме» и «Господь — мой напарник за штурвалом». А также фильм, который обожал показывать по воскресеньям в своем «Клуб Вангуардиас» падре Перес дель Валье, — «Прощайте, мистер Чипе». От него мне делалось так же грустно, как от «Бэмби». Когда я впервые попал на этот фильм Уолта Диснея (а было мне тогда года три-четыре), меня пришлось увести из зала: я рыдал безутешно — не мог пережить, что охотники застрелили маму Бэмби. А на войне в это время матерей миллионами убивали. Но я об этом не знал и не плакал из-за них и их детишек; впрочем, в «Синеландии» вместе с мультиками про Утенка Дональда, Микки — Мауса, Моряка Попейе, Сумасшедшую Птичку и Багго Бэнни крутили и кинохронику: бомбы свинцовыми гирляндами сыпались на города, прямой наводкой били пушки, шли бои, пылали пожары, а кругом — развалины и трупы.

IV. Где-то посередке

В семье нашей было много народу, и я не мог пригласить домой Джима. Мать постоянно за нами что-то прибирала, возилась на кухне, стирала; она мечтала купить стиральную машину, пылесос, соковыжималку, кастрюлю-скороварку, электрический холодильник (наш был из последних выпусков тех моделей, что работали на привозном льду, который надо было менять по утрам). В те годы на матери словно были шоры, к которым она привыкла еще в доме родителей. Она презирала всех, кто не был родом из штата Халиско. Остальные мексиканцы были для нее чужаки, особенно не любила мать живших в столице. А колонию Рома она просто ненавидела: из нее выезжали так называемые приличные семьи, вместо них селились евреи, арабы, выходцы с юга Мексики — из штатов Кампече, Чьапас, Табаско, Юкатан. Мать без конца ругала Эктора — ему было двадцать лет, он поступил в Национальный университет, а занятия пропускал, неделями не вылезал из «Свинг-Клуба», бильярдных, баров, публичных домов. Его страстью было поговорить о женщинах, политике и автомобилях. «Вот вы все на военных жалуетесь, — говорил он, — а поглядите, во что превратилась страна теперь, когда на пост президента штатского протащили. Если бы на выборах против моего генерала Энрике Гусмана не подтасовали голоса, в Мексике сейчас жилось бы так же хорошо, как в Аргентине, где у власти генерал Перон. Увидите, увидите еще, что будет в 1952 году: хочет ИРП[85] или нет — Энрике Гусман все равно станет президентом».

Отец наш безвылазно торчал на своем мыловаренном заводе, где дела шли все хуже и хуже: его душила конкурентная борьба с североамериканскими фирмами и их рекламой. По радио постоянно твердили о новых моющих средствах «Асе», «Фаб», «Вел»; уверенно заявляли: «Мыло отошло в прошлое». Мыльная пена стиральных порошков, для всех олицетворявшая чистоту, удобство, комфорт (о вредных свойствах моющих химикатов еще не знали), а женщинам обещавшая освобождение от бесконечной стирки, для нашей семьи обернулась волной, грозящей унести наше благополучие.

Архиепископ Мехико монсеньор Мартинес повелел всем верующим посвятить день молитвам и воздержанию, дабы остановить наступление коммунизма. Утро того дня мне не забыть никогда. На перемене я показывал Джиму одну из своих «Великих маленьких книг» (в изданиях этой серии, обильно иллюстрированных, в верхнем углу каждой страницы рисунок был напечатан таким образом, что, когда угол книги отгибался и страницы быстро пролистывались, рисунки сливались, фигуры на них двигались). И тогда Росалес — до этого он никогда меня не задевал — вдруг закричал: «Эй, смотрите! Эти двое как жених с невестой! Надо их проучить!» Я бросился на него с кулаками. «Сукин сын, я покажу тебе жениха и невесту, индеец вонючий!» Нас разнял учитель. У меня была разбита губа, у Росалеса — нос, вся рубашка в крови.

Эта драка дала отцу повод преподнести мне урок гражданской терпимости. Он спросил, с кем я подрался. Я ответил, при этом назвал Росалеса «индейцем». Отец сказал, что в Мексике все индейцы, даже если мы этого не знаем или не хотим ими быть, и если бы индейцы не были бедными, слово это не звучало бы оскорблением. И еще я говорил о Росалесе как о «голодранце». Отец внушал мне: никого нельзя винить в том, что он беден; сначала надо разобраться, имел ли человек равные с тобой возможности в жизни.

Рядом с Росалесом я был миллионером, а в сравнении с Гарри Азертоном — нищим. Годом раньше, тогда я еще учился в колехио «Мехико», Гарри Азертон как-то один — единственный раз пригласил меня к себе домой в Лас-Ломас. В доме были бильярдная в подвальном этаже, бассейн, библиотека с тысячами томов в кожаных переплетах, богатый погреб, гимнастический зал, паровая баня, теннисный корт, целых шесть туалетов (и почему это во всех богатых домах Мексики такое множество сортиров?). Комната Гарри окнами выходила в сад, ниспадавший террасами; в нем росли старые деревья, даже был искусственный водопад. Родители Гарри записали его не в колехио «Американо», а в «Мехико», чтобы он полностью вошел в среду, где говорят по-испански, с детства привыкал к тем, кому суждено со временем стать его подручными, вечными его учениками, слугами, людьми, которые будут одалживать ему свои имена и фамилии.[86]

Мы поужинали. Родители Гарри ко мне ни разу не обратились, все время говорили между собой на английском.

«Honey, how do you like the little spic? He’s midget, isn’t he?» — «Oh Jack, please. Maybe the poor kid is catching on». — «Don’t worry, dear, he wouldn’t understand a thing».[87]

На другой день Гарри сказал мне: «Послушай моего совета; научись пользоваться столовыми приборами. Вчера ты отбивную ел вилкой для рыбы. И не чавкай, когда ешь суп, не разговаривай, если у тебя полон рот еды, пережевывай ее медленно, маленькими кусочками».

А у Росалеса все было иначе. Я только что перешел в новую школу: на мыловаренном заводе дела шли из рук вон плохо, отцу не по карману стало оплачивать мое учение в «Мехико». Я пошел к Росалесу переписать конспект по обществоведению. Он был очень прилежным учеником, самым грамотным, у него был лучший в классе почерк, все мы часто обращались к нему за помощью. Жил Росалес в доме, который подпирали деревянные балки. Трубы давно пришли в негодность, двор затопило. В зеленоватой луже плавали нечистоты.

Матери Росалеса было двадцать семь лет, а выглядела она на все пятьдесят. Она встретила меня очень приветливо и, хотя меня не приглашали на ужин, заставила сесть с ними за стол. Ели маисовые лепешки с запеченными мозгами. Вкус у них был тошнотворный; на дне тарелки — жир, смахивающий на автомобильную смазку. Росалес спал в прихожей на раскладушке. Новый сожитель матери выгнал его из единственной комнаты.

V. Какое бы ни было море глубокое

После драки в школе Джим уверился, что я ему друг. И однажды — это была пятница — он сделал то, чего раньше никогда не делал: пригласил меня домой на полдник. Жалко, что я не мог пригласить его к себе. Мы поднялись на четвертый этаж, он сам открыл дверь. «У меня свой ключ: мама не любит, когда в доме живет прислуга». В квартире пахло духами, кругом чисто, тщательно прибрано. Мебель — шикарная, из «Сеарс Ребук». В прихожей висели фото — хозяйки дома, выполненное в ателье Семо, Джима, когда ему исполнился год (на фоне бухты Золотых ворот в Сан-Франциско), и еще несколько снимков, на которых хозяин дома был снят рядом с президентом на официальных церемониях, торжественных открытиях, в президентском поезде «Трен Оливо», в самолете «Эль Мехикано». На этих снимках «Орленок Революции»[88] позировал фотографу вместе с ближайшими сотрудниками — все они были выпускниками университетов; впервые правили страной не политиканы, а образованные специалисты, люди морально абсолютно безупречные — так утверждала пропаганда.

Я и представить не мог, что мать Джима так молода, так изящна, а главное, так прекрасна. Я не знал, что и сказать. Не могу описать свои чувства, когда она протянула мне руку. Мне хотелось стоять и смотреть, смотреть на нее. «Проходите, пожалуйста, в комнату к Джиму. Сейчас кончу готовить полдник». Джим стал показывать мне коллекцию шариковых ручек (они жутко воняли, источали вязкую чернильную жижу; эти ручки — их называли тогда «атомными» — были главным новшеством того года, последнего года, в котором мы пользовались чернилами, перьевыми ручками, промокашками); потом игрушки, купленные ему отцом в Соединенных Штатах: пушку, стрелявшую сразу несколькими ракетами, реактивный истребитель-бомбардировщик, солдатиков с огнеметами, заводные танки, пластмассовые пулеметы (пластмасса тоже только что появилась), электрическую железную дорогу «Лионель»; портативный радиоприемник. «Это я никогда в школу не ношу в Мексике ведь ни у кого таких нет». Это уж точно: мы, дети второй мировой войны, выросли без игрушек. В военные годы все предприятия работали на армию. Даже «Паркер» и «Истербрук», как я прочитал в «Риддерс-дайджест», производили что-то для военных нужд. Но до Джиминых игрушек мне и дела не было. «Послушай, как, ты сказал, маму твою зовут?» — «Мариана. Я так ее называю, а не мамой. А ты свою как?» — «Что ты, я со своей вообще на «вы» разговариваю; и она так же с дедушкой и бабушкой говорит. Нет, ты не смейся, Джим, это вовсе не смешно».