Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

• Название: Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
• Автор: Наталья Солнцева
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-902152-45-3

Книга посвящена личной и творческой судьбе выдающегося писателя Ивана Сергеевича Шмелева, автора таких известных произведений, как «Солнце мертвых», «Богомолье», «Лето Господне». Среди героев жизнеописания — И. Бунин, И. Ильин, А. Деникин, К. Бальмонт, А. Карташев, А. Куприн, Б. Зайцев, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Г. Адамович, Г. Иванов, С. Маковский и многие другие яркие представители русской эмиграции, — те, с кем Шмелев был непримирим, и те, с которыми он был духовно близок.

---

Причем Шмелев вовсе не стремился к написанию статей. Он будто боялся, что тем самым исказится его художественная манера. Он считал, что в основе публицистики — вспышка, после которой трудно настроиться. Ему легче было роман написать. В работе над статьей — ему казалось — нет свободы, не включается воображение. Он придумывал все новые и новые причины, по которым ему не следует становиться публицистом. Например, нет соответствующей для публицистики библиотеки: в Капбретоне только Библия и три книги Пушкина, а надо бы почитать Герцена, в котором есть и порок и совестливость… Вообще, прежде чем взяться за написание статей, надо разобраться, надо осмыслить: вот есть Герцен, а «еще язва есть — это Белинский!»[185], и ему Шмелев противопоставлял Пушкина… Так, отговаривая себя от написания статей, он сам загорался, в нем пробуждался азарт спорщика. Ильин же внушал Шмелеву: язык публицистики полон «пропусков, умолчаний и пауз»[186], но он имеет власть над читателем! Вопреки сомнениям Шмелев все-таки поддерживал издательские начинания Ильина. Он был зачарован Ильиным.

Национальные и государственные устремления Шмелева отличает его отношение к народу. Он терпеть не мог снобов, особенно тех, кто видел в народе лишь варвара. Он считал, что именно народ играет первостепенную роль в государственном строительстве России. Даже после пережитого в России он не уставал повторять в письмах, при встречах, в статьях, например в «Душе Родины» (1924), мысль о том, что будущее молодого и сильного русского народа — только с Христом.

Даже с человеком совершенно ему чуждым, З. Н. Гиппиус, он в 1923 году делился соображениями о своей вере в огромные возможности, скрытые в народе. Это он писал женщине, поэтессе, которая так страстно желала революционных потрясений и которая, увидев их, — знал ли он? — в 1917 году предрекала: «И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, / Народ, не уважающий святынь!» («Веселье»). Шмелев, наблюдая в России разгул народной страсти, в эмиграции писал о великом терпении народа, даже о его инертности и в берлинском письме уверял Бунина: «Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву»[187]. Бунин, уже в Грассе высказывая Шмелеву свои надежды на военную власть в России, аргументировал ее необходимость тем, что только она «может восстановить порядок, усмирить разбушевавшегося скота»[188]. В апреле 1921 года он в дневнике записал цитату из «Капитанской дочки» о полудиких народах, которые постоянно готовы к возмущению и не признают ни законов, ни гражданской жизни, и решил, что эта характеристика подходит ко всему русскому народу. Но он же в эмиграции написал рассказы, в которых человек из народа показан талантливым, добрым, мудрым… необъяснимо для него, Бунина, мудрым.

Народ интеллигенцию испугал. Обиженному интеллигенту легче было увидеть в народе ущербность и дремучую силу, чем понять его возмущение. Например, много сделавший для начинающего писателя Шмелева Горький — не столько обиженный, сколько испугавшийся — выпустил в 1922 году в Берлине брошюру «О русском крестьянстве», по сравнению с которой его «Две души», возмутившие в свое время Шмелева, — легкое ворчанье. Она была задумана в 1921 году. Находясь за рубежом, Горький писал Ленину 22 ноября 1921 года: «Собираюсь написать книжечку о русском народе, сиречь — о мужичке нашем, о том чужом дяде, на которого работаете Вы и который постепенно поглощает остатки революционной энергии русского рабочего. Книжечка, конечно, явится апологией советской власти — она одна только и могла поднять на ноги свинцовую массу русской деревни, и одно это вполне оправдывает все ее грехи — вольные и невольные»[189]. О «чужом дяде» и «свинцовой массе» и была написана берлинская «книжечка». В интерпретации Горького полудикий русский народ, не способный подчиниться власти — власти большевиков — жестокий зверь, которому нужна узда репрессий. Карательные меры против деревень, таким образом, оправдывались натурой самого крестьянина — патологически жестокого, скорого чинить расправу над большевиками. Каратели — не мучители народа, а благородные люди, расчищающие Авгиевы конюшни. Горький писал о русском крестьянстве как об исторически обреченном на вымирание сословии — и так ему и надо: «…как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые русские люди русских сел и деревень…»[190]. Художнику В. Каррику автор «книжечки» высказал мнение о том, что «не очень обидел мужика»: «Суть только в том, что за время революции мужик сожрал интеллигенцию и рабочий класс, т. е. — сожрал-то не только он, но — он остался хозяином страны и скоро покажет себя очень сурово-скупым, узким, не верующим ни во что человеком. В таком виде он, конечно, долго не проживет, но все же — временно — создаст весьма тяжелые условия жизни»[191].

С Горьким спорили. В частности Лев Карсавин. В том же году в Петербурге вышла его работа «Восток, Запад и русская идея», в которой об исторической судьбе русского народа говорилось совершенно иначе: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее (я-то, в противоположность компетентному мнению русского писателя А. М. Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать), русский народ велик не тем, что он еще совершит и о чем мы ничего знать не можем, а тем, что он уже сделал…»[192]. С. П. Мельгунов в книге «Красный террор в России. 1918–1923» (1923) сделал акцент на неприемлемость аргументов Горького в пользу оправдания репрессий. Известный публицист А. Яблоновский, уличая Горького в лжесвидетельстве, свою статью назвал «Адвокат дьявола» (1922). По-своему отреагировал на выступление Горького Куприн: «Когда говорят „русский народ“, я всегда думаю — „русский крестьянин“. Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял восемьдесят процентов российского народонаселения. Я, право, не знаю, кто он, этот изумительный народ. Богоносец ли, по Достоевскому, или свинья собачья, по Горькому. Я знаю только, что я ему бесконечно много должен; ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке и за все это не дал ему ни соринки»[193]. Наконец, Р. Роллан в письме Горькому от 12 октября 1922 года, возражая ему и, по сути, заступаясь за русских, заметил: для того чтобы побудить в народах Запада ту же жестокость, которую автор брошюры обличает в русском крестьянстве, требуется не так уж много.

В эмиграции Шмелев писал о народе много. В рассказе «Russia» иностранец говорит: русскому народу, этому азиату, рабу, язычнику, нужна узда. Горьковская точка зрения узнаваема. И не только его. Шмелев полемизировал со сложившейся о русских, о славянах европоцентристской позицией. Например, X. Ортега-и-Гассет в «Мыслях о романе» (1930) выскажется как об аксиоме о хаотичной природе славянских народов, что отличает их от романо-германцев, «ясных, определенных и безмятежных»[194].

После революции в среде эмигрантов мысли о великой, мессианской роли русских уже не были столь популярны, как во времена славянофилов, Ф. Достоевского, Ф. Тютчева, Л. Толстого. А. Хомяков надеялся, что Россия встанет во главе всемирного просвещения; Н. Данилевский верил, что славянам и грекам суждено быть богоизбранными; В. Соловьев, вслед за Достоевским, писал о всеединстве русских. Об этом помнили, но реалистичнее выглядела другая концепция — евразийская, к которой Шмелев, не будучи евразийцем, относился одобрительно: он полагал, что евразийство — симптом осознания национальной «поруганности и ущемленности». Это видно из его «Ответа на анкету о революции» 1927 года. Отвечающей действительности казалась и точка зрения предвосхитившего евразийцев К. Леонтьева: Россия с ее азиатскими владениями — особый государственный мир, не нашедший еще своего «стиля культурной государственности»[195]. Евразиец Карсавин в унисон Леонтьеву писал: «Проблема „Россия — Европа“ через проблему „Россия — Азия“ расширяется в идею России — Евразии, как особого культурного мира и особого континента»[196]. Утратила популярность и идея жертвенности России, ее сторожевой миссии во благо Европы — идея В. Ключевского. Споры о предназначении России велись, но очевидно, что ее столица уже не Третий Рим. И Шмелев с этим согласился, написав рассказ «Москва в позоре» (1925). Москву он противопоставил избежавшему позор Китежу: «…почему же в пожарах не сгорела, отдалась, как раба, издевке?!»

Русский человек в изображении Шмелева добр и терпелив, его судьба трагична. Он противопоставил Советскую власть и народ. Например, в рассказе «Про одну старуху» (1924). Старуха Марфа Трофимовна — одна из множества, «в каждой губернии таких старух найдется». Ее сын, злодей и пьяница, примкнул к революционерам, а она, чтобы прокормить больную невестку и внуков, отправилась по железной дороге менять ситец, ведро патоки и сапоги на муку. Так она оказывается среди прочих мешочников, и этот народ-мешочник хулит власть: «Народу сколько загублено через их…», каратели, экспроприаторы «облютели», «совесть продали», они — «палачи», «коршунье». Мытарства старухи заканчиваются трагедией: в экспроприаторе, отнимавшем у мешочников продукты, она узнает сына; тот видит уцепившуюся за мешки мать, слышит ее звериный рев — и убивает себя; в дороге измученная старуха умирает. Рассказ «В ударном порядке» (1925) — об истории, произошедшей в совхозе «Либкнехтово»: заболел породистый жеребец, и все, имеющие какое-то отношение к этому жеребцу, боятся расстрела. В рассказе «На пеньках» (1924) новых идеологов Шмелев назвал «блудниками слова и шулерами мысли».