Николай Почивалин - Роман по заказу

• Название: Роман по заказу
• Автор: Николай Почивалин
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Книга рассказывает о человеке удивительной судьбы — директоре одного из пензенских детских домов Орлове Сергее Николаевиче. В трудные военные и послевоенные годы он заменил тысячам осиротевших детей родного отца.

К роману органически примыкают рассказы, написанные также на материале родной писателю пензенской земли.

---

Леонид Иванович машинально, наощупь, срывает какой-то стебелек, пожевывает его — замена явно не равноценна, не дает потребной сейчас едкой горечи, — закуривает, сильно затягиваясь.

— Иной раз спрашиваю себя: что ж она за свои семьдесят лет видела? — Опустившись на локоть, он сожалеюще качает головой: — Овдовела рано. Всю жизнь — мокрая тряпка да полы. В школах, в клубе — где придется. Вытянула меня. Полегче стало — война. Похоронила внучка. Невестка из дому последнюю утеху свела — внучку. Про меня ничего не знала: жив ли, нет ли. Письма лишь в последний год получать стала — когда я с посольством связался. Я на порог — она на пол, чуть подхватить успел. Сколько ж на старое сердце валить можно!.. Отдышалась и светится: «А я все одно знала, что объявишься. Никому не верила. Не может человек без вести пропасть». Просидели с ней весь день — пошел к Сергею. Все вроде ничего — на крыльцо еще проводила. Под утро вернулся — спит. Пронесло, думаю, — переволновалась. Мне бы ей шагу не давать ступить, — так она сама за мной, как за маленьким. На третьи сутки — с утра уж на работу собирался выходить, — сели ужинать, прямо за столом и — навзничь. Говорю, хотя бы несколько лет отдохнуть ей…

Не видел я его матери даже на фотографии, и все равно тихие слова о ней вызывают в душе отклик. Так уж почему-то ведется: самое дорогое ценишь — потеряв его; только постарев, неизбежно, в той или иной степени столкнувшись со здоровым естественным эгоизмом собственных детей, начинаешь понимать, — вместе с нарастающим ощущением вины своей, — что она значила, для каждого из нас, мать. Прав Козин: не успевают отдохнуть наши матери, никогда не успевают. Поздно, чаще всего — слишком поздно догадываемся, что надо бы им отдохнуть, как вероятней всего опоздают догадаться об этом и наши дети…

— Так вот, о Сергее, — помолчав, продолжает Леонид Иванович, — отклонился я… Не только участием помог — это уже само собой. Со всеми похоронами. Гроб у них в столярке сделали. Машина от них же. С могилкой… В такой момент поважнее это любого участия. Для меня тогда — и подавно. Куда ни кинусь — никого не знаю. После похорон и заночевал у меня. Понимал, как непросто: сразу — и один…

Опережая незаданный вопрос, который, конечно, я так бы и не задал, Козин, помолчав, спокойно, даже вроде бы скучновато говорит.

— Там же, на похоронах, и со своей бывшей супругой встретился… Пришла, поплакала… Спросил, почему дочь не привела — бабушка все-таки? Оказалось, на экскурсию куда-то там уехала. «Большая?» — спрашиваю. «Большая, замуж скоро выходит». — «Получала ли мои письма?» — «Два, говорит, получила». Что ж, мол, матери не показала? Не сказала даже? «Собиралась уже, говорит, уходить, ни к чему было — лишние разговоры. Ты же ей потом написал…» Предупредил: Юлю пришли. Или сам приду — хочешь не хочешь. Дочь… «Приходи, отвечает. Муж знает, что ты приехал». До этого еще тешил себя: что заплакала — по всему. Нет, вижу, — для приличия.

В скучноватом, очень уж спокойном голосе Козина пробивается горечь, — не поддаваясь ей, он невозмутимо пожимает плечами.

— Что ж, — никаких претензий, как говорится. Ушла и ушла. Задело меня только, что муж у нее — дьяк. Никогда она набожностью не отличалась. Расчет в этом какой-то почудится. Хотя понимаю, что и дьяк — человек. Может, и хороший… Обидно другое: дочь потерял. Вернулась из экскурсии — пошел к ним в гости. Звучит: к жене и к дочери — в гости?.. Дьяк этот — мужчина довольно представительный. С тактом: удалился по своим церковным делам. Посидели, поговорили вежливо. И — все, понимаете! Жена — ладно, но дочь, дочь! Совсем чужая. Ни малейшего движения, порыва, ни смущения — ну, ничего! Пришел — обнял, поцеловал. Уходил, не удержался — снова поцеловал. Простите за грубость: чужие с пьяных глаз искренней целуются!.. Свадьбу делали в институте, в Пензе. Приглашение передавали — не поехал. Чего ж всякие кривотолки возбуждать, в неловкое положение ставить: невеста — при двух отцах сразу!.. Мать, безответная душа, — когда я уж в дороге был, — дом продала. Помочь спешила. Помогли мне: долг Альберту перечислили. А что осталось — на приданое отдал. Это — приняли, охотно… Тогда-то и понял: близкий человек у меня один — Сергей…

Солнце наконец настигает нас и тут — под ветлой; дальше пятиться некуда, остается одно — вперед, в воду. По пути устанавливаем полнейшую тождественность желаний — есть хочется; решаем быстренько окунуться и прямиком в «Ласточку» — в ней, оказывается, Леонид Иванович постоянно и кормится. Зайдя по пояс, он останавливается и, словно заканчивая урок, подводит итоги всему нынче сказанному:

— Красивый он человек был. Не внешне. Внешне — не Аполлон. Коренастый, голова непропорционально большая. Ваш брат — литератор, такие головы лошадиными зовет. Хотя у лошадей очень красивые головы — присмотритесь. Кстати уж, к коняге вообще бы попочтительней относиться надо. Можно сказать, на ней, на лошади, Россия в люди выехала. — Леонид Иванович усмехается. — Так что бог с ней, с внешностью… Внутренне, душой, красивый был. Цельный. Озаренный. Добрый, доверчивый — все вместе. Поэтому к нему и тянулись. Одинаково — и ребятня, и взрослые… Жил красиво и умер красиво. В воскресенье, только рассвело, вышел в сад свой яблоки окапывать. Копнул разок — под той же яблоней и лег…

Вот — отмечаю я про себя — и дошел, своим ходом, рассказ об Орлове до конца — до того, чем заканчивается всякая жизнь. С той лишь разницей, что не о всякой жизни вспоминают так благодарно… Леонид Иванович меж тем затыкает уши пальцами и окунается с головой; делает он это шумно, азартно, на речке возникает шторм местного значения.

— Все, будет! — натешившись, объявляет он.

Ох, как не хочется выходить из воды, а пуще того — влезать в прокаленную, будто только что из сушилки выкинутую одежду! Подпрыгивая на одной ноге и всовывая вторую в штанину, Козин добродушно бурчит:

— С собой бы чего взять, да что возьмешь? Жареное возьмешь — прокиснет. Сырое — изжарится. Не-ет, не совершенен человек! Это что ж такое? Превыше всего в нем получается — брюхо. Ты о какой-нибудь тонкой материи размышляешь, а оно тебя перебивает, командует: набей меня! Ладно, — набил, ублаготворил, так оно опять выкобенивается: ослобони меня. То ему — поесть, то ему — попить, мясорубка ненасытная!..

Кое-как справившись с одеянием — весь какой-то расстегнутый и распахнутый — он засовывает пустую бутыль в авоську и теперь охотно доверяет ее мне.

15

В райкоме пусто, как всегда бывает пусто в сельских райкомах во время уборочной страды. Трудовой день технических работников закончился — рабочий день секретарей, заведующих отделов, инструкторов и райкомовских шоферов продолжится поздним вечером, когда они вернутся с полей на короткую оперативку и в гараж: обмыть седые от пыли «газики» с тем, чтобы на рассвете снова подать их к подъезду. Впрочем, бывает и так, что и гараж уже на замке, и весь райцентр вторые сны досматривает, а в райкоме несколько окон все светятся да светятся: значит, что-то не ладится…

Приемная первого секретаря открыта. На всякий случай трогаю обитую дерматином дверь — она легко поддается: Голованов, к моему крайнему удивлению, на месте. По-юношески стройный, черноволосый, он стоит у окна в отрешенно-задумчивой позе и, вероятно, не слышит, что к нему вошли.

— Иван Константиныч!

Голованов резко оборачивается, — сосредоточенно сомкнутые на переносице брови расходятся.

— Давненько, давненько, — здороваясь, упрекает он. — Говорят, — здесь, а что-то стороной обходите.

Объясняю, что сознательно не искал встреч — не до меня, понятно, что никак уже не надеялся застать его тут.

— А я нынче в хозяйствах не был, — со странной беспечностью признается Голованов. — Да и делать там уж особо нечего: практически уборка закончена. На месяц раньше срока.

— И что получилось?

— В среднем, по району, зерновые дали по тринадцать центнеров. В прошлом году — двадцать. По семь центнеров с каждого гектара засуха слизнула. — Нет, секретарь райкома далеко не беспечен — на этот раз в голосе его прорывается досада. — План по продаже зерна выполнили на пятьдесят процентов. Про дополнительные обязательства и говорить нечего. Вот такая чертовщина!

— Любопытно, а как у Бурова? — вспоминаю я председателя колхоза, у которого были весной; как сразу вспоминаю и его самого: высокого, худощавого, в тонких золотых очках и с могучим, изрезанным сухими морщинами лбом-лысиной.

— У него побольше — четырнадцать центнеров. — Голованов чуть приметно усмехается.

— Так в общем-то неплохо, Иван Константиныч, а? По нынешнему году-то?

— Лет десять — двенадцать назад такой урожай по здешним местам считался хорошим. — Голованов жестом приглашает к длинному полированному столу, попутно захватывает со своего, секретарского, пачку сигарет и садится напротив, с краю, готовый каждую минуту порывисто вскочить, зашагать по кабинету. — До революции да и в двадцатые годы при такой засухе колоска бы не взяли. И кончилось бы тем, чем на Руси и кончалось, — голодом.