Николай Почивалин - Роман по заказу

• Название: Роман по заказу
• Автор: Николай Почивалин
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Книга рассказывает о человеке удивительной судьбы — директоре одного из пензенских детских домов Орлове Сергее Николаевиче. В трудные военные и послевоенные годы он заменил тысячам осиротевших детей родного отца.

К роману органически примыкают рассказы, написанные также на материале родной писателю пензенской земли.

---

— Давай.

Из своего коротенького додетдомовского детства Люда отчетливо помнила только то, что жила у реки. Во всяком случае, при первой же попытке вспомнить что-то о детстве, — а такое желание появлялось всегда беспричинно и внезапно, порой в самой неподходящей обстановке, — при первой же попытке в воображении сразу возникала широкая большая река; этим, вероятно, и объяснялось ее неодолимое тяготение к воде — большой ли, из ее смутного детства, детством же, возможно, и увеличенной, или такой малой, зато вполне реальной и доступной, как Загоровка. Михаил, у которого период жизни до детдома был еще короче и расплывчатей, знал все это, понимал, как понял сейчас и просьбу, предложение Люды; в знак этого понимания он ласково прижал ее локоть к себе, обойдясь первыми попавшимися нейтральными словами:

— Там здорово сейчас!

Чем дальше от центра, тем пустынней становились улицы, тем меньше оставалось освещенных окон и тем, казалось, ярче, свободней, торжественней сияла луна.

Провожая, окраинные дома глядели вслед Михаилу и Люде, поблескивая окнами, — словно они были застеклены слюдяной пленкой, то тускло, в тени, то серебристо — под лунным светом сияющие. Вышли к Загоровке, и оттого, что здесь через нее был перекинут деревянный проезжий мост — на сваях-опорах и с бревенчатыми поручнями по краям, — она, мелкая, неторопливая, привольно разлившаяся меж пологих берегов, казалась настоящей рекой. Оттуда, с противоположной стороны, наносило свежие запахи ближних полей; здесь, вблизи, пахло теплой сыростью, прогретым за день песком и чем-то еще — травой ли, лопухами или, может, самим лунным светом, что торжественно, величаво, как бы обтекая гигантский, с неподвижными пушинками облаков купол неба, венчал весь этот ночной подлунный мир. Бесшумно текла, струилась, пропадая под черным проемом моста, Загоровка, то будто густо покрытая рыбьей чешуей, то словно выложенная зеркалами. Они сели на какое-то сухое замшелое бревно, либо по извечной тороватости оставленное тут при ремонте моста, либо скорей всего принесенное в полую воду Загоровкой; обычно воробью по щиколотку, весной на неделю она круто меняла нрав, доходила до окраинных домов. Стояла глубокая тишина; где-то спросонья брехнула собака, и случайный, тут же исчезнувший звук этот только углубил тишину.

Доверчиво прижавшись к Михаилу, Люда притихла, задумалась — должно быть, в спокойном свечении Загоровки снова привиделась ей река-детство. Михаил, — чтобы вывести ее из этого оцепенения, слабо пошевелился, спросил:

— Поесть хочешь?

— Эх, а где ты возьмешь? — Люда засмеялась.

— Найду.

Михаил достал из кармана пиджака сверток, развернул его — в бумаге оказалось два куска хлеба с тонкими кружками сухой колбасы, — кусочки темного неба с крупными звездами шпига.

— А ты говоришь! Держи-ка.

— Нет, правда, — где взял?

— Все он же, Сергей Николаич, дал. Ты ешь, я не хочу.

— Ну уж нет, пополам! — Люда поделила бутерброд, невольно отметила: — А у нас такой колбасы не бывает.

Где-то под самыми облаками — так высоко, что до земли донесся только слабый гул, прошел самолет, различимый лишь по красным мерцающим вспышкам, — Люда следила за ними, пока они не исчезли, негромко сказала-призналась:

— Я теперь, знаешь, о чем часто думаю?

— О чем?

— О том, как мы дальше жить будем. Хоть бы одним глазком взглянуть, — правда?

— А я знаю — как.

— Ну, если знаешь — скажи.

— Будем учиться… Кончим — всегда будем вместе. — Михаил положил руку на плечи девушки, легонько — словно просил верить ему — прижал ее к себе.

За годы ребячьей дружбы, за последний год их юношеской привязанности они о многом переговорили, многое, и самое главное для них — решили, — язык жестов, первых целомудренных ласк был для них, впервые оказавшихся наедине, в новинку, настораживал и манил, к нему еще предстояло привыкать. Люда вся словно напряглась и лишь после этого покорилась его сильной надежной руке. Но передразнила:

— Будем, будем! Я знаю, что будем. А как? Говорю — глазком бы взглянуть!

— А ты закрой оба глаза, и увидишь — как, — посоветовал Михаил.

Люда послушалась, повернув к нему лицо, — чуть запрокинутое, лунное, с опущенным полукружьем ресниц, с губами, на которых была видна каждая тончайшая нежная черточка, оно было и таким, каким Михаил всегда его знал, и почему-то таким, каким он никогда не представлял его; слабо и дивно голубела шея.

— Вот так!

Потеряв дыхание, чувствуя, как его собственное лицо словно ошпарило кипятком, а сам он взлетает куда-то ввысь, Михаил нашел, отыскал эти губы своими, припал к ним, — они судорожно сжались и тут же доверчиво раскрылись навстречу сладостным, чистым, испуганным холодком. Дважды он целовал ее и прежде — когда она сидела в комнате отдыха за одной книгой — украдкой коснувшись губами уха, вроде шепнув что-то; и — на бегу, после отбоя — замирая от ужаса, что либо дежурная воспитательница, либо кто из своих же увидит, — так, как сейчас, он поцеловал ее впервые.

— Пусти!.. — Люда, отталкивая, уперлась руками в грудь Михаила. — Нельзя так… крепко!

— Можно! Можно! — ошалев от своей смелости, от какой-то крылатости, ликовал Михаил. — Почему нельзя?

— Так — нельзя.

— Почему? — допытывался Михаил, реагируя в своем ликовании только на запрет — нельзя и все в том же ликовании не замечая оговорки — так.

— Нельзя, и все. — Придя в себя, Люда рассмеялась, сослалась на самую высокую инстанцию, решения и советы которой обсуждению не подлежали: — Сергей Николаич не велел!

— Сергей Николаевич? — поразился Михаил. — Ну да?

— Вот тебе и ну да! — Люда торжествовала, синие, сейчас почти черные глаза ее сияли так, словно в каждом из них было по звезде; сияли так ярко, лучисто и лукаво, что Михаил чуть было не потянулся к ней снова, — Когда ж он тебе это сказал?

— Когда уходили.

— Вот мужик! — Теперь засмеялся и Михаил. — Мне бутерброды дал, а тебе, видишь, сказанул что-то! А почему все-таки нельзя?

— Когда-нибудь скажу, — снова рассмеявшись, пообещала Люда, почувствовав себя в эту минуту мудрей, чем ее славный лопоухий Мишка.

По мосту, постукивая разболтанными тесинами настила, шла машина, желтые, откидываемые фарами снопы света ощупывали дорогу, скользили и вдруг на повороте резко ударили по Михаилу и Люде — словно искали их. Золотисто подрожав, луч вильнул в сторону; Люда, отведя от глаз руку, спросила:

— Интересно, что они подумали о нас?

— Позавидовали небось. Подумали: вот счастливые!

— Миш, а мы правда — счастливые?

— Конечно.

Неподвижная луна каким-то непонятным образом незаметно переместилась и поглядывала на Михаила и Люду не прямо, в упор, как недавно, а со стороны, справа; свет ее, кажется, стал еще чище, еще прозрачней. Теперь, когда Загорово — за их спиной — спало́ первым, самым глубоким сном и оттуда не доходило ни одного звука, тишина отчетливо доносила близкое слабое побулькивание воды; где-то неподалеку кроткая Загоровка обтекала камень либо корягу, тихонько дробя о них свою несильную струю. Наверное, это и есть счастье, размышляла Люда: такая ночь, такая луна, это слабое побулькивание воды — когда вроде и в самой тебе вот так же бежит, звенит какой-то ручеек, эта, наконец, рука на твоих плечах, о которую — если чуть откинуть голову — можно украдкой потереться шеей, затылком… Словно решив сложную задачку, Люда удовлетворенно вздохнула и, опустив все доказательства, весь ход решения, вслух сказала ответ:

— Красиво как!..

— На всю жизнь!

Останется, запомнится, сохранится — на всю жизнь, — Михаил не досказал ни одного из этих слов, только подразумевая их, но Люда поняла, кивнула, согласившись; и сама сказала убежденно и не очень ясно, и Михаил также понял ее:

— Для этого он и отпустил нас.

— Наверно…

У каждого в жизни должна быть — была или будет — своя майская ночь. И вовсе неважно, на какую пору она придется и где встретят ее двое. Зимой ли, в городском сквере, где вокруг редких фонарей кружатся белые пушистые бабочки и садятся, тая, на ресницы, на горячие стыдливые губы. В августе ли, на селе, когда в садах пахнет антоновкой, а степной ветер приносит с полей сытый солодовый дух свежей стерни, обмолоченного хлеба, отдыхающей, только что перевернутой лемехами земли. Или — как у Люды и Михаила — действительно в мае, на сухом замшелом бревне, у залитой жидким серебром мелкой Загоровки, что останется для них подороже всех иных рек и морей, которые им доведется еще увидеть. Неважно, в какую пору выпадет такая ночь, ибо она — всегда — майская: начало их весны. Как в такую ночь — совершенно неважно, молчится либо говорится и о чем говорится, — потому что и молчание, и любые слова полны особого, двоим лишь понятного смысла, значения. И — пусть дольше, как можно дольше длится этот единственный, неповторяющийся май!..