Николай Почивалин - Роман по заказу

• Название: Роман по заказу
• Автор: Николай Почивалин
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Книга рассказывает о человеке удивительной судьбы — директоре одного из пензенских детских домов Орлове Сергее Николаевиче. В трудные военные и послевоенные годы он заменил тысячам осиротевших детей родного отца.

К роману органически примыкают рассказы, написанные также на материале родной писателю пензенской земли.

---

— Недавно я видел кинокартину — как такие же перемещенные добивались отправки домой. — Леонид Иванович закуривает, не знаю уж, какую по счету, папиросу, мельком взглядывает на часы. — Правдивая картина — так оно в действительности и было. Теперь, конечно, смешно, наивно: я согласился поехать в Калифорнию, поверив, что из Америки, где есть советское посольство, попасть домой легче всего. Если бы!..

По мере рассказа и мне начинает казаться, что смотрю знакомый фильм: переполненный вонючий трюм, в который тараном бьет разбушевавшийся океан; жесткий карантин и дотошный осмотр-обыск, — так осматривают закупленный где-то рабочий скот; изнурительная работа на плантациях, с настоящими, а не киношными надсмотрщиками. И почти обязательно на сотню измученных, ошеломленных и тоскующих по дому людей — одна какая-нибудь отпетая сволочь из предателей, как правило быстро акклиматизировавшаяся…

— Работали на сборе апельсинов, — продолжает Леонид Иванович. — Есть их приятно. А собирать, лазая, как обезьяна, по деревьям — менее приятно… Однажды сорвался, ушибся. Карабкаться по деревьям куда хуже. Устроился мойщиком посуды в ресторане.

— Но вы же педагог, математик?

— Педагоги у них свои… Позже, правда, предлагали пойти в какую-то закрытую школу — отказался. Преподавать не математику, а русский язык. К тому времени подружился я с одним русским, из семьи эмигрантов. Содержал табачную лавочку. России никогда не видел, а русское в нем было. Вот он, спасибо ему, и предупредил: не ходи, от этой школы дурно пахнет… Предлог для отказа у меня был убедительный: американского подданства я не принял. Хотя много раз и настаивали. Объяснял, что плохо знаю язык, не разобрался в конституции — у них там при этом полагается что-то вроде экзамена сдавать. Так что до самого возвращения профессия моя была мойщик посуды… Удивляетесь? Сергей тоже удивился… Из Хельсинки я поездом ехал… Как пересекли границу, так впервые спокойно и уснул. До этого — глаз не сомкнул, боялся.

— Чего, Леонид Иванович?

— Да всего. Провокаций каких-нибудь.

— А что, — могли быть?

Леонид Иванович коротко усмехается — моей наивности, вероятно.

— Конечно… Если вдуматься, все мои десятилетние скитания — тоже провокация. Большая и хорошо организованная… До самого отъезда в покое не оставляли. Вернулся из Вашингтона — мне уже и паспорт наш, советский выписали, вызова ждать велели. Сразу же какой-то господинчик и является. Выясняет, откуда взял деньги на поездку?.. Вам-то, мол, что? Не украл же. Если, сообщает, не подтвердите документом, откуда взяли, — арестую. И показывает жетон — уголовная полиция. Надо вам сказать, что с деньгами мне помог Альберт — тот самый русский, что табачную лавочку содержал. Условились: вернусь домой — вышлю. Так вот, спасибо ему, подальновидней меня оказался. Написал и справку — о том, что он деньги дал. Знал он свои порядки… Хотел этот типчик из полиции взять ее у меня. Ну, мол, это уж нет: копию, пожалуйста, снимайте, а забрать не дам. До последнего дня следили, куда пошел, с кем встретился, по пятам ходили. Пока на пароходе плыл — из каюты старался не выходить. Чего доброго, ненароком и за бортом мог оказаться…

Взглянув на часы, Леонид Иванович застегивает рубаху, поднимается.

— Выпускник у меня один перед самыми экзаменами болел. Хожу, подтягиваю. С вами — если нужно — завтра можем встретиться.

Досадую, что сегодня непременно должен отбыть, — он успокаивает.

— Тогда в следующий раз в любое время. Я, кстати, и в отпуск никуда не еду. Наездился — на всю жизнь.

— Пойдемте, я провожу вас.

Жарко в разморенной тени парка, еще жарче вне его: кажется, что сразу за калиткой налетаешь на невидимую упругую горячую стену. Улица пустовата; на переломе дня и вечера зной особенно плотен, неподвижен.

— Я почему об этом вечере так подробно? — на ходу досказывая, как-то пытается обобщить Леонид Иванович. — Помог он мне, вечер этот. Ну, во-первых, убедился, что был у меня друг и — остался. Тогда — в моем состоянии — это, как точка опоры… И еще понял, что настоящая дружба всегда меряется по-крупному. Понимаете, дружба тогда, когда можно простить какие-то мелочи. Но она не прощает, если ты покривил в главном… Вы думаете, если б я действительно нашкодил что-то там, в скитаниях своих — Сергей бы простил мне? Нет. Встретил бы, как положено. Распили мы с ним его коньяк, и сказал бы он мне: вот бог, а вот порог. Не сомневаюсь в этом. Не сомневаюсь потому, что хорошо знал его… Наконец, именно он, Сергей, задал мне вопрос, который для меня очень важным был: как дальше жить думаешь? Имея в виду, что остались мы с матерью вдвоем. Ну и, конечно, мое положение… Говорю ему: пойду работать. В школу, догадываюсь, мол, сразу не возьмут, поостерегутся. Тем более что и предлогов придумывать не надо: учебный год на носу, штаты укомплектованы. Потом — когда приглядятся, привыкнут. Пока же, говорю, пойду на любую работу. Этого я не боюсь, лишь бы делать что угодно. «Леня, говорит, согласен с тобой во всем. И даже в том, что сначала поостерегутся. Наверно. Так вот — завтра приноси мне заявление и приступай к работе. Воспитателем». Говорю ему: над тобой же тоже начальство есть. «А это, отвечает, не помеха. Приказ напишу без всяких согласований». Вы давеча спросили, откуда я многих детдомовских знаю? Александру Петровну, Уразова, Софью Маркеловну, конечно. Почти два месяца вместе работал.

Останавливаемся у дома с палисадником, Леонид Иванович кладет руку на щеколду калитки.

— Увы, математик должен быть аккуратным.

— Леонид Иванович, — удерживаю я его, — последний вопрос. Ради праздного любопытства. Как вам в первые дни — после Америки — Загорово показалось? Глушью? Контрасты разительные?

Козин отвечает недоуменным, с упреком взглядом: толковал, толковал, да так ничего ты и не понял, — означает, похож, этот выразительный взгляд.

— Контрасты разительные — это вы верно. Там я мыл грязную посуду — здесь занимаюсь любимым делом. Там бы в какой-нибудь вонючей ночлежке жизнь закончил — здесь старость моя обеспечена… А ведь есть еще другие категории. Очень простые и очень важные. Например, кругом и свое и свои… У нас даже воздух и тот другой — свой. Не замечали?

…Поздним вечером, — в ожидании последнего, ночного автобуса я сижу в номере гостиницы, перед открытым окном, и, отмахиваясь от крутящейся в потоке света мошкары, пишу:

ВТОРОЕ ПИСЬМО МОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ

Дорогой мой друг!

Вот и снова я пишу Вам из районного городка Загорово. Несмотря на поздний час, в открытое окно тянет не прохладой, а жаркой сушью; неподвижно висят темные листья тополя, подсвеченные с улицы фонарем и отсюда, изнутри, — приглушенным светом настольной лампы. Изредка, устав от оцепенения, они слабо и коротко шелестят, — сами по себе, недоумевая и терпеливо надеясь, ну если уж не дождь, так хотя бы какой-никакой ветер тряхнул их сквозящей струей, выдул бы из ветвей застойную духоту… Под вощеным колпаком абажура резвятся, мельтешат мотыльки, мошкара, упрямо тычась в горячее стекло лампочки; смотрю на их бессмысленный шабаш, и невольно приходит банальное — от многократного пользования — сравнение: не так ли и мы, люди, крутимся в своей повседневности, бездумно и безбоязненно суемся, лезем в любой, большой и малый огонь?

Столь элегическое начало вовсе не означает, что я пребываю в тихом душевном спокойствии и пишу от скуки. Нет, — наоборот: и рассеянный взор мой, попеременно устремленный то на мошкару, танцующую под абажуром, то на темные неподвижные листья за окном, — не что иное, как непроизвольное движение, помогающее собрать, уложить в четкую мысль все то, что меня сейчас наполняет и волнует. Более того, хочу обратиться к Вам с просьбой, возможно — несколько необычной. Наш быстрый век приучил нас быстро, скоропалительно и читать, да еще в самой, казалось бы, неподходящей обстановке. То, что вроде бы требует сосредоточения, уединения и тишины, мы наловчились делать — галопом проносясь по страницам, — в вагоне метро, успевая при этом бдительно следить за остановками, в тесноте громыхающего трамвая, повиснув на ременном поручне, и даже — на ходу, подталкивая перед собой коляску с дочкой или внучкой. Причем делаются попытки обучать еще более прогрессивному способу — скорочтению… Так вот, убедительно прошу: если эти строчки попадутся Вам на глаза примерно в таких «трамвайных» условиях, не читайте их, пожалуйста, отложите до более удобных, пусть и редких минут. Прошу совершенно всерьез, — потому что предмет, о котором хочется поговорить с Вами, спешки не терпит.

Поговорить — о Родине.

…Недавно, в составе небольшой группы советских писателей, мне довелось побывать во Франции. Наше двухнедельное турне по этой чудесной стране заканчивалось в Париже; вечером, после затянувшегося прощального ужина с представителями общества «Франция — СССР» я пошел побродить по городу, молча и, вероятней всего, навсегда попрощаться с ним. Прекрасен он, осенний ночной Париж, после теплого, почти летнего дождя — сиренево-лиловый, сияющий ярко освещенными мокрыми витринами, с запахом жареных каштанов в сыром воздухе, с кокетливыми цветочницами в блестящих черных накидках, продающих пучки свежесрезанной красной гвоздики…