Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

• Название: Неизвестные солдаты
• Автор: Владимир Успенский
• Издательство: Издательство «Советская Россия» (Книги 1, 2); Роман-газета, № 8 2006 г. (Книги 3, 4)
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1965

Никогда не сотрутся в памяти нашего народа события первых месяцев Великой Отечественной войны, никогда не будут забыты беспримерные подвиги бойцов и командиров, которые своим мужеством и упорством обескровили немецко-фашистские войска в приграничных боях, в сражениях под Смоленском, Киевом и Ленинградом, а потом нанесли фашистам поражение под Москвой. Об этих людях и этих событиях рассказывает в своей книге В. Успенский. «Неизвестные солдаты» — роман-эпопея, охватывающий большой круг героев, от колхозников до генералов, от красноармейцев до ученых. Это люди разных характеров. По-разному складываются их судьбы во время войны. Автор показывает, как в трудные дни отступления закладывался фундамент будущей победы, как перемалывались в боях немецкие войска, как крепли в нашей стране те силы, которые остановили врага и погнали его на запад. Среди героев книги — Сталин, Жуков, Василевский, другие известные исторические личности. Но при всем этом «Неизвестные солдаты» — это, прежде всего, роман о народе, совершившем великий подвиг.

В свое время Михаил Шолохов назвал этот роман лучшим произведением о войне.

---

Большой, грузный, тяжелый, он любил отдыхать так, по-мальчишески прижавшись к ней, под ее тихий шепот. Когда он задремывал, ему начинало казаться, что женщина разрастается, становится всеобъемлющей, огромной и щедрой, как сама земля, он вбирал в себя ее теплоту и радостный трепет жизни.

Сам себе удивлялся иногда Брагин. Раскручивал он уже пятый десяток лет, немало повидал на своем веку. Были среди его знакомых женщины и умные, и красивые, вроде бы не чета Марье. А вот привязался к ней неотрывно, отвечая, наверно, на ее безоглядную любовь. Откуда только бралось у этой деревенской бабы, казалось бы, загрубевшей в работе, вытянувшей на своих плечах и детей, и хозяйство, столько нежности и заботливости!

Самостоятельная, горделивая, она так могла хлестнуть словом какого-нибудь ухажера, что тот потом огибал ее за семь верст. А сама плакала потихоньку, когда видела на лице Дорофеича хмурость или недовольство. Она не хуже мужиков управлялась с лошадьми, умела плотничать и бондарить и в то же время удивляла своей аккуратностью и чистоплотностью. Посуда у нее всегда блестела, чуть ли не каждый день затевала она стирку. Готовила ему с выдумкой: ту же кашу, да по-разному. И все это ловко, быстро и незаметно, словно промежду делом. В партизанском лагере в той же сторожке жили и дети Марьи. Бегали они сытые, ухоженные, хотя Брагин просто диву давался, когда успевает мать приглядеть за ними.

Всем взяла баба, вот только рассуждать с ней не было интереса. Грамоте училась мало, газет в занятости своей не читала. Насчет жизни — тут она могла словцо вставить, но Егор Дорофеевич любил разговор глубокий и серьезный: без спешки, за стопкой и по преимуществу о международных вопросах. Иной раз Егору Дорофеевичу становилось скучно с ней, и Марья, чувствуя это, виновато улыбалась, двигалась бочком, потихоньку, словно побитая. Брагин, спохватываясь, урезонивал себя: да где это ты видел, чтобы женщина универсалом была? Испокон веков мужики в своей компании разговором душу отводят!

Житейский опыт и прирожденная сметливость, обостренные драгоценной поздней любовью, делали Марью очень чуткой. Она безошибочно улавливала настроение Егора Дорофеевича, угадывала его колебания и сомнения. Вот и сейчас сразу определила: из землянки радиста вышел Брагин какой-то смурной. Что там услышал он в последних известиях? Неужто немцы опять верх берут?.. Нет, не похоже, об этом он сразу сказал бы. Разбередило чем-то радио душу его, ни улыбки в глазах, ни слова доброго с уст. Лежит невеселый, потяжелевший, по привычке, не замечая, гладит Марьину руку…

— Пошто печалишься, Дорофеич, родной? — шепнула она.

Брагин приподнял веки, сказал будто нехотя:

— Свистульки у нас в уезде знаменитые делали. Есть такая деревня — Филимоново. От Одуева рукой подать. Так и назывались: филимоновские свистульки. Из глины, с росписью яркой. Фигурки самые разные: и тебе человечки, и коровы, и птицы. Отец, бывало, как соберется в Волхов к родне ехать, накупит свистулек целую корзинку, для всей ребятни. А мне радость. Трясусь в телеге и пробую по очереди, у какой голос лучше. Да, — усмехнулся он, — славен, говорят, Одуев горами, Волхов — ворами, а Белев — девками легкими… Все это рядом, одна округа.

— С чего тебе вспомнилось-то, Дорофеич?

— Волхов наши освободили… Слышишь, сосны шумят на ветру? И у меня в лесничестве так же шумят. Прямо над крышей…

Ничего не ответила Марья, только ниже склонила голову, закрывая лицо черной завесью волос. Затосковал, значит, Дорофеич о доме, о родных местах.

— Ты чего вздохнула? — погладил он ее щеку.

— Неужто? А я без внимания, — постаралась улыбнуться Марья. — Да, видно, уж вздыхай не вздыхай, а кончится война, и лету моему бабьему тоже конец. Каждую птицу к своему гнезду тянет.

— Ну, какое там у меня гнездо, — неуверенно начал он, но Марья губами закрыла рот, с силой, с болью, с горестным стоном прижала к груди его голову…

Он вспомнил и до каждого слова перебрал в памяти этот разговор вечером, когда шел по тропинке в голове своего отряда. Рядом с ним, то бок о бок, то забегая вперед, шагал его связной, пятнадцатилетний Илья, старший сын Марьи, рослый и чернявый, как и она, молчаливый и послушный, всегда смотревший на Брагина такими восторженными глазами, что ему становилось неловко. Поглядывая на Илью, он будто продолжал мысленно беседовать с самой Марьей.

Что верно, то верно — тянуло его в родные края, в свои леса, где знакома каждая просека, где с детства исходил верст на тридцать все угодья вокруг, где бил зайца, охотился на волков, с замиранием сердца слушал, как токуют в ночной тиши краснобровые отшельники-глухари. Тут леса обширней и безлюдней, чем под Одуевом. Но свои — дороже! О жене Егор Дорофеевич вспоминал без волнения. Конечно, привык к ней за долгие годы, да и человек она мягкий, покладистый. Вечно занята по дому, на своей фельдшерской работе. Чужих детей выхаживала, спасала от всяких там корей и скарлатин, а своего, единственного, не уберегла.

Много было пережито вместе; много связывало его с женой. Но ведь и с Марьей не меньше. Если бы не она, может, и не выкарабкался бы он из болезни. Разве не Марья своей заботой поставила его на ноги? Потом, в сорок втором, когда начали немцы загребать осевших по деревням «зятьков», без колебания бросила дом, забрала детей и ушла с Егором в глухой лес. Бедствовали тогда до крайности в промерзавшей сторожке, муку смешивали пополам с толченой древесиной, и никакой другой еды не было ни детям, ни Егору, ни Марье. У всех опухали десны, у младшей дочки раскачала зубы цинга. Брагин с двумя бойцами (весь отряд-то состоял из трех человек при одной винтовке) пошел в деревню, убил полицейского, принес полмешка картошки и луку. Тем и спаслись.

Немцы в отместку сожгли ее дом, разорили хозяйство. Каково это бабе? А она и не охнула, только сказала: «Ильюшка, даст Бог, подрастет, после войны отстроюсь».

По случаю связала его война с этой женщиной, накрепко переплела горем их судьбы. И он уже не представлял себе, как можно остаться без нее, без доброго восторженного Ильи, который готов ходить за Брагиным, словно хвостик, без младшей девчонки Нюшки, бледной и худенькой, радостно кидавшейся навстречу ему всякий раз, когда возвращался из похода.

* * *

О «рельсовой войне» Егор Дорофеевич услышал неделю назад, когда секретарь райкома проводил зональное совещание командиров партизанских отрядов. Услышал и восхитился: вот это да, это крепко придумано! Сразу, в одну ночь, выйдут к железным дорогам брянские, черниговские, минские партизаны. Везде, на всей оккупированной территории, тысячи партизанских групп взорвут рельсы, мосты, разрушат насыпи, искалечат семафоры. Перестанет пульсировать жизнь во всем тыловом организме немецкой армии. Остановятся эшелоны с войсками, с горючим, с техникой!

Попробуй-ка восстанови разрушенное! Для этого нужны рельсы, нужны рабочие, нужно время. А через неделю партизаны снова нанесут организованный удар по всем дорогам.

«Толковая задумка», — сказал себе Брагин и попросил у секретаря райкома участок для отряда: даже показал на карте разъезд, где имелись у него надежные люди.

Вообще-то отряд Брагина активные действия вел редко. Егор Дорофеевич человек немолодой, степенный, лезть на рожон было ему не по нутру. Другие отряды то и дело ввязывались в драку: налетят, постреляют, отскочат. А Брагин сидел да ждал удобного момента, чтобы клюнуть немца по слабому месту и без потерь.

Ребята помоложе и погорячей уходили от Брагина в партизанскую бригаду, стоявшую ближе к Брянску. А в его отряде оседал народ постарше и поспокойней. Так уж повелось с прошлого лета, что командование поручало Брагину дела хозяйственные. Отряд добывал продукты по окрестным деревням, выпекал хлеб для бригады, изготовил полсотни саней, когда соседнее соединение собиралось в дальний рейд.

Кое-кто посмеивался над брагинцами, называя их отряд продовольственной командой. Но секретарь райкома оборвал на совещании одного из таких остряков: чем ты без этой команды людей кормить будешь? Брагинские снабженцы на много верст кругом картошку и зерно собирают. К нему люди сами продукты везут. А вот ты попробуй добудь!.. И приказал Брагину двое суток не отпускать этому командиру печеного хлеба.

Егор Дорофеевич сам напросился на серьезную операцию. Сказанул сгоряча, под впечатлением новой идеи, но в решении своем не раскаялся. Очень ясно представлялось ему, как разом в тысяче мест взлетят в воздух рельсы, и Брагину хотелось внести свою долю в это важное дело. Первым долгом он послал на разъезд двух разведчиков. Они прожили там сутки, прячась у рабочего с лесозавода. Сидели на чердаке, считали приходившие эшелоны, отмечали на схеме, где у немцев доты, где часовые. Возвратившись, обрисовали все точно. В поселке при разъезде стоит фашистский взвод: тридцать два рядовых и один офицер. Кроме них — взвод полицаев. Пулеметов три, минометов тоже, три. Опорные пункты в кирпичных постройках: в школе, водокачке и церкви. Все амбразуры смотрят в сторону леса, который подходит к полотну метров на триста. А с тыла тянется ровное поле. Незаметно оттуда подойти трудно, немцы нападения не ожидают.