Эрнест Геллнер - Нации и национализм

• Название: Нации и национализм
• Автор: Эрнест Геллнер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Культурология
• Год: 1991

ГЕЛЛНЕР (Gellner) Эрнест (1925–1996) — профессор социальной антропологии Кембриджского университета, член Британской академии, почетный член Американской академии наук и искусств. Раскрыл роль методологической переориентации, совершенной Б. Малиновским для социальной аитропологии. Показал, каково значение позиции Л. Витгенштейна для философской мысли всего нашего столетия. Осн. работы: «Words and Things» (1959, рус. пер. «Слова и вещи. Критический анализ лингвистической философии и исследование идеологии», (1962), «Muslim Society» (1981), «Nations and Nationalism» (1983, рус. пер. «Нации и национализм», 1991), «State and Society in the Soviet Thought» (1988), «Plough, Sword and Book. The Structure of Human History» (1988) и др.

В книге «Нации и национализм» (1983) Геллнер критикует марксистскую теорию исторических формаций, основанную на определяющей роли экономики по отношению к социальной организации, и предлагает совершенно иную периодизацию истории, напоминающую скорее структуралистскую концепцию традиционных и современных обществ (см. К. Леви-Строс; Этнология), лишает понятие нации какой-либо предметной, материальной основы (территории, хозяйства, языка, культуры) и определяет ее исключительно через сопричастность, солидарность, добровольную идентификацию и разделяемое противопоставление. Так же и национализм он считает не врожденным или усвоенным чувством, а прежде всего политическим принципом, который требует совпадения политических и национальных единиц.

---

Раньше образование было домашним делом, и человека воспитывали деревня или клан. Это время ушло, и ушло навсегда. В образовании малое теперь может быть прекрасным, только если оно незаметно опирается на большое. Экзосоциализация, производство и воспроизводство людей вне тесных локальных групп, теперь является нормой и должны ею быть. Обязательность экзосоциализации — это основной ключ к решению вопроса, почему государство и культура теперь должны быть связаны, тогда как раньше их связь была слабой, случайной, неоднозначной, неопределенной и чаще всего минимальной. Теперь она неизбежна. Вот в чем суть национализма, и вот почему мы живем в век национализма.

ПЕРЕХОД К ВЕКУ НАЦИОНАЛИЗМА

Теперь самое главное уже сказано. Человечество навеки связано с индустриальным обществом, то есть с обществом, производственная система которого основывается на постоянно совершенствующейся науке и технологии. Только такое общество в состоянии прокормить всех настоящих или будущих обитателей нашей планеты и обеспечить им тот жизненный уровень, который они сделали или стремятся сделать привычным. Аграрное общество больше не является предметом выбора, потому что его реставрация просто-напросто обречет подавляющее большинство человечества на голодную смерть, не говоря уже о страшной, непереносимой нищете, ожидающей в таком случае оставшееся в живых меньшинство. Поэтому бессмысленно применительно к нашему времени рассуждать о достоинствах и недостатках культурных и политических ценностей аграрного века: они ушли безвозвратно. Мы плохо понимаем, каков доступный набор возможностей индустриального общества и, вероятно, никогда не поймем, но нам ясны некоторые из его главных особенностей. Тот вид культурной однородности, к которому стремится национализм, — одна из них, и нам ничего не остается, как смириться с этим. Не национализм, как утверждает Эли Кедури[9], навязывает эту однородность. Скорее однородность, ставшая объективной, неизбежной необходимостью, в конечном счете проявляется в форме национализма.

Большинство человечества, прежде чем вступить в индустриальный век, проходит аграрную стадию развития. Незначительное меньшинство, которое прямо из доаграрного состояния переходит в индустриальное, не нарушает общей картины, и все наши доводы в равной мере относятся и к нему. Однако социальная организация аграрных обществ отнюдь не способствует утверждению националистического принципа, слиянию политических границ с культурными и установлению однородной, передаваемой школой культуры внутри каждой политической единицы. Напротив, как это было в средневековой Европе, она благоприятствует созданию политических единиц, границы которых либо проходят внутри, либо далеко выходят за пределы культурных. Только в редких случаях складываются династические государства, которые более или менее совпадают с языком и культурой, как в конце концов случилось на европейском побережье Атлантики. Совпадение при этом никогда не было полным. Культура в аграрном обществе гораздо многообразнее, чем ее государства, и обычно гораздо шире, чем входящие в государство мелкие сообщества.

При таких условиях, согласно нашей теории, век перехода к индустриализму неизбежно становится веком национализма, то есть периодом бурного переустройства, когда либо политические границы, либо культурные, либо и те и другие вместе должны меняться, чтобы удовлетворять новому националистическому требованию, которое впервые заявляет о себе. Поскольку правительства неохотно расстаются со своей территорией (а каждое изменение политических границ кому-то наносит ущерб), поскольку смена культуры чаще всего воспринимается очень болезненно и поскольку, кроме того, существуют враждебные культуры, борющиеся за души людей, так же как существуют враждебные центры политической власти, стремящиеся подкупать людей и завоевывать новые территории, то из нашей теории следует, что этот переходный период должен быть острым и конфликтным. Реальные исторические факты полностью подтверждают это предположение.

Тем не менее было бы неверно сосредоточивать внимание только на том влиянии, которое оказало на аграрное общество проведение в жизнь националистического принципа. Индустриальное общество вышло на историческую арену не по мановению волшебной палочки. Оно само возникло в результате перестройки, происшедшей внутри одного из аграрных обществ и протекавшей отнюдь не безболезненно. Когда же оно стало завоевывать весь мир, то ни эта глобальная колонизация, ни утрата господствующих позиций теми, кто сначала вознесся на волне индустриального превосходства, а затем лишился своего первенства, не совершались мирным путем. Все это свидетельствует о том, что в реальной истории последствия национализма обычно смешиваются с последствиями индустриализации. Хотя национализм действительно является продуктом индустриальной организации общества, но это не единственное последствие внедрения новой социальной формы, и поэтому необходимо выделять его из целого ряда родственных явлений.

Для иллюстрации этой проблемы можно провести интересную параллель между Реформацией и национализмом. Упор, который идеологи Реформации делали на грамотность и неукоснительное следование Священному Писанию как единственному источнику религиозной истины, их нападки на монополистическое духовенство (требование, как верно подметил Вебер, скорее его универсализации, нежели упразднения), их индивидуализм и связь с мобильным городским населением являются своеобразным предвестием тех социальных черт и настроений, которые, по нашей теории, приводят к появлению национализма. Роль, которую сыграл протестантизм в приближении индустриального века, — это огромная, сложная и спорная тема, и нет смысла здесь ее развивать. Но тесное сближение течений протестантского типа и национализма в тех частях света, куда индустриализм и национализм проникли позже и извне, требует серьезного изучения.

Наиболее ярко это, по-видимому, проявляется в исламе. Культурная история арабского мира и многих других мусульманских стран за последние сто лет — это в значительной мере наступление и победа реформаторства, своего рода исламского протестантизма, признающего только Коран и питающего неискоренимую ненависть ко всякому духовному маклерству, к местным посредникам между человеком и Богом (а на деле — между разными группами людей). Это движение стало играть заметную роль в исламе прединдустриального периода. Его историю едва ли можно отделить от истории арабских (и всех прочих) националистических движений. Ислам всегда имел внутреннюю склонность или предрасположенность к такой "реформированной" вере. Но она была в нем подавлена в силу того, что автономные сельские общины нуждались в особых носителях святости, без посредничества которых они не могли обходиться. В современных условиях эта потенциальная склонность к более отвлеченной вере, охватывающей анонимные сообщества равных верующих, может быть наконец реализована.

Но даже религии, которые, казалось бы, по своей сути чужды «протестантизму», тем не менее могут под натиском индустриализации и националистических движений сворачивать на этот путь. Теоретически трудно себе представить, чтобы между синтоизмом и, скажем, английским нонконформизмом существовало какое-либо заметное сходство. Однако в период бурной модернизации Японии в синтоизме на первый план вышли строгие, организующие, как бы квакерские [1] элементы (которые можно, несомненно, обнаружить или насадить везде, если поставить перед собой такую цель), вытеснившие всякие экстатические элементы и чрезмерное панибратство с божественным[10]. Если бы Древняя Греция просуществовала до наших дней, то дионисийские культы могли бы облечься в более строгие одежды, когда эллины вступили бы на путь индустриального развития.

Помимо тесной духовной связи между протестантизмом и национализмом, существуют еще и прямые последствия самой индустриализации. Мы говорили об общих и всепроникающих следствиях полной индустриализации, когда разбирали предложенную нами универсальную модель индустриального общества, устанавливающую связь между индустриальным разделением труда и осуществлением националистического принципа. Но некоторые специфические последствия ранней индустриализации, которые чаще всего недолговечны, тем не менее играют важную роль. Это — бурный рост населения, быстрая урбанизация, миграции рабочей силы, а также экономическое и политическое слияние до сих пор более или менее замкнутых сообществ благодаря единой экономике и централизованному правлению. Это означает, что хотя бы относительно стабильная, раздробленная вавилонская система аграрных обществ, замкнутых в себе, отделенных пространствами друг от друга и огромной социальной дистанцией от верхов, заменяется совершенно новым типом Вавилона, с новыми культурными границами, которые не стабильны, а находятся в постоянном и драматичном движении и которые редко освящены каким-либо обычаем.