Курилов Семен - Ханидо и Халерха

• Название: Ханидо и Халерха
• Автор: Курилов Семен
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: ISBN 5-268-00609-6

В книгу вошли первая и вторая части трилогии "Ханидо и Халерха" — первого крупного прозаического произведения юкагирской литературы.

Действие романа начинается в конце прошлого века и доходит до 1915 года.

Через судьбы юноши Ханидо и девушки Халерхи писатель изображает историческую судьбу своего народа.

Предощущение революционных перемен в жизни народов Крайнего Севера — таков пафос романа.

---

Какой-то миг Пурама и Кымыыргин летели рядом, не понимая, кто из них хоть чуть отстает: ошметки снега из-под копыт и вихри пыли заставляли глядеть только вниз. Но тут что-то произошло. Кымыыргин вдруг как-то сразу скользнул вперед и исчез, а левый бур-олень Пурамы с разгона свалился в снег, правый же дернулся, словно наткнувшись на стену, и медленно поволок нарту.

Пурама соскочил на снег — и в руках у него оказалась лямка, разрезанная наискосок возле постромки. От гнева у него не было сил заскрипеть зубами или назвать сирайканом чукчу. Сердце в его груди так колотилось, что от напора крови потемнело в глазах. Дрожащими руками, ничего не видя перед собой, Пурама привязывал лямку к постромке. Он привязывал ее долго, так долго, что уже слышал крики людей, встречавших победителя гонок. Не спеша он взял вожжи и сел на нарту. И только теперь понял, что ни Едукин, ни Кымыыргин еще не успели выскочить на равнину едомы.

И Пурама проскрипел наконец зубами. Дико крикнув, он хлестнул изо всех сил левого, затем правого оленя. Потом выхватил из-под сиденья кенкель [53] и начал бить им и того и другого. Он уже хорошо видел три тонких дымка, скрестившихся в небе, видел даже толпу людей, стеной стоявших на самом высоком месте едомы. А левый олень его мучился — лямка была узковатой, с узлом, она мешала ому, и правый не мог приспособиться — то заворачивал в сторону, то отставал, несмотря на удары.

А впереди теперь было трое — Ланга тоже успел обогнать его. И Пурама от досады, наверно, заплакал бы, но глаза его уловили что-то такое, отчего снег опять сделался белым, небо синим, а солнце красным. Может, его оленей потихоньку подталкивал бог, а может, напротив, бог придерживал тех, что были ближе к кострам? Бог — не бог, но Пурама явственно видел, что расстояние между ним и Лангой сокращается и что две остальные упряжки вовсе не летят, как на крыльях. "Да ведь на взволок идем… — догадался он, трясясь будто в ознобе. — Мои отдохнули, пока стояли, — олени мои… И нарта моя самая легкая…"

Он вдруг выкинул палку — лишнюю тяжесть и с такой силой опоясал вожжами левого, что тот пригнулся и прыгнул; тотчас же он опоясал и правого — и сам едва удержался на нарте. Олени теперь летели прыжками, а Ланга наплывал на него, наплывал — будто ехал назад, в обратную сторону.

Проскочил Пурама мимо Ланги — и пошел нагонять второго, Едукина. Но лямка… Как же мешает узкая лямка оленю! И как она не развяжется!..

Поплыл на него и Едукин. Бьет Едукин палкой оленей, а они будто не чувствуют боли — все так же медленно бросают ноги.

Еще шагов двести, а там равнина. Догнать бы Едукина!

А народ кричит, машет руками, топчется, пляшет…

Есть! Уплыл Едукин назад. Но впереди Кымыыргин. "Сирайкан Кымыыргин, сирайкан! Срезал мне лямку, срезал — я всем покажу… А оленей этих я тебе, Куриль, не отдам, не отдам, если даже и проиграю…"

А у оленей нет уже сил. Они не чувствуют боли, они, наверное, знают, что все равно упадут и подохнут…

Последний перелом тундры — дальше ровное место. Пурама соскочил с нарты, побежал рядом с упряжкой.

Ха! Да ведь и олени чукчи не бегут, а тащатся! Языки-то красные вывалили — словно собаки, и дышат совсем по-собачьи. И это — на ровном месте… Пурама разбежался, прыгнул на нарту и подтолкнул ее. Стегнув по бокам своих многострадальных оленей, он начал кричать на них и крутить ременными вожжами над головой.

С победным шумом он и хотел промчаться мимо гонщика Мельгайвача, но вдруг дернул вожжу и отвалил в сторону. В руке Кымыыргина ярко блеснул на солнце прижатый к рукаву нож.

Бешеным зверем глянул шаманский гонщик на Пураму — сорвалось у него и в такой момент. И он насел на оленей — начал хлестать их по чем попало.

А толпа орет, прыгает, расступается.

— Олени мои, олени, — дрожащим голосом вслух лепечет Пурама и уже не бьет их, а только из последних сил натягивает ремни. — Немножко, еще немножко… Во-от, во-от. Отстал. Отстал, сирайкан!.. Родные мои… Выдержали… Выдержали! Выдержали!

Он ногой ловко зацепил кольцо из тальника, к которому был привязан красный лоскут — знак первого приза, — и влетел в прогалок ликующей, шумной толпы.

Бросив оленей и закрыв руками лицо, Пурама поплелся, не зная, куда и зачем. Во всем его теле от головы до пят что-то стучало, вырывалось наружу, а перед закрытыми глазами то разгоралось, то гасло желтое лучистое солнце.

Объятие дрожащих рук остановило его. Пурама открыл глаза и тихо засмеялся, глядя прямо в лицо Курилю.

— Ну, не умирай, Пурама, — весь светился, как предвесенний день, Куриль, богач Куриль, теперь слишком большой богач Куриль. — Молодец. Какой же ты большой молодец, Пурама!

— Одарить его надо, хорошо одарить! — бил его рукой по спине Мамахан.

— Можно, Апанаа, умереть. После такого дела можно! — сказал Пурама, которого вместе с богачами толпа тискала, сбивала с ног. — Только не от радости — это брехня. От стука в грудях! Да, Куриль, а Кымыыргин — сирайкан — срезал лямку на правом [54]. Иди — погляди. И второй раз срезать хотел…

Куриль и Мамахан сразу освободили гонщика, раздвинули толпу — зашагали к упряжке.

А люди в это время ласкали оленей — кто целовал их в мокрые носы, кто прижимался щекой к их глазам, кто гладил спину, брюхо, бока.

Растолкав всех, Куриль сразу увидел узел с торчащими острыми концами и, взявшись за этот узел, решительно повернул упряжку, повел ее за собой — к тому месту, где стояли упряжки Мельгайвача и Каки.

Совсем сгорбленным сидел Мельгайвач на нарте. Перед ним, опустив голову, тяжело дыша, стоял Кымыыргин. А Кака шагал туда и сюда по вытоптанному снегу. Сайрэ возле них уже не было.

У Куриля на языке крутились такие слова, от которых и Мельгайвач и Кака, наверно, провалились бы в нижний мир. Но вид совсем недавно страшно богатого чукчи мог разжалобить даже медведя: теперь Мельгайвач был никем — просто чукчей, может быть, пастухом Каки. И язык у Куриля не повернулся.

Зато у Пурамы с новой силой вспыхнула злость, и он толкнув рукой в бок Кымыыргину — в то место, где висела пустая ножна, со счастливой издевкой спросил:

— Мэй, а где же ты ножик-то потерял?

Кымыыргин схватился за ножну, но тут же опустил руку и с такой ненавистью скосил глаза на Пураму, что Курилю пришлось встать между врагами.

А Мельгайвач, но выпрямляясь, повернул голову, увидел лямку, завязанную узлом, и тихо сказал:

— Плохо… Все плохо. Теперь еще и позор. Зачем Кымыыргин сделал так? Все равно бы тебе не отдали стадо, если б и первым приехал.

— А кто доказал бы? Может, он сам разрезал…

Заметив, что Кака куда-то исчез, Куриль догадался: не Мельгайвач, а Кака натравил гонщика. И он вдруг пожалел чукчу, на которого сразу свалились такие тяжкие беды.

— Может, Мельгайвач, ты обратно возьмешь хоть немного оленей?

— Нет, нет, Апанаа, — замотал тот головой и вытер варежкой слезы. — Я рад, что мои олени попали к тебе. Не хотел я, чтобы их на восток угнали. А ты, может, и вправду употребишь их на хорошее божье дело. И грехи тогда мне отпустятся… Да если бы ты состязания не назначил, я назначил бы сам, и все равно ты выиграл бы.

— Ну, живи с богом, — сказал Куриль и отвернулся.

К нему навстречу шел Тинелькут, но он заметил медленно подъезжавшую упряжку — сильно заиндевелых оленей и усталого каюра-ламута.

— Гость? — спросил он. — Издалека? Опоздал, мэй. Кончилось все.

— Нет, Апанаа! — крикнули из толпы. — Он ищет Едукина, чтобы помочь ему стадо гнать.

— Куда гнать? — удивился Куриль.

— На Индигирку…

Толпа грохнула таким дружным и неожиданным смехом, что приезжий вздрогнул и растерялся; ламут, однако, смекнул, в какой просак он попал, — и под еще более раскатистый смех завернул оленей, щелкнул вожжой и скрылся с глаз.

— Хорошие у тебя, Куриль, олени, — сказал Тинелькут, смущенно улыбаясь. — И гонщик у тебя лихой. Если нынешняя удача поможет тебе в хороших делах, я не буду жалеть, что проиграл.

По обычаю все богачи и гонщики-победители собрались у костров, набросали в них мозгов и сала, а потом расселись на снегу, стали закусывать и пить чай.

Едома Артамона, наверное, никогда не была такой оживленной. Вся она кипела оленями и людьми; над этим подвижным, шумящим морем клубились дымы огромных, жарко горящих костров, уже хорошо заметных издалека в наступающих сумерках.

Когда чаепитие кончилось и настала пора всем расходиться, к богачам подошли пастухи и Нявал.

— Вот, значит, Куриль… — начал как будто ничего толкового не обещавшую речь Нявал. — Как ты приказывал, значит. Бог отдал тебе стадо. А мы тут говорили, что, может, через него бог и к нам ближе окажется…

— Хорошо, складно ты говоришь, — перебил его Куриль, поднимаясь. — Теперь что ж — остается проводить стадо…

Эти слова заставили Мельгайвача сильно вздохнуть и совсем согнуться над обглоданными костями. Бывший шаман и бывший богач тихонько толкнул локтем Кымыыргина — иди, мол, ты за меня. И Кымыыргин поднялся. Встали и остальные.