Иван Акулов - В вечном долгу

• Название: В вечном долгу
• Автор: Иван Акулов
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

---

Верхорубов, тонко улыбаясь, клонился к сидящему рядом секретарю и что-то говорил ему на ухо. Слов Мостового он, вероятно, не расслышал, но понял, что обращается к нему, и с готовностью переспросил, изобразив на лице внимание:

— Вы ко мне, товарищ Мостовой?

— Я говорю, вы опять «Яровой колос» подсекли.

Выходившие из кабинета остановились, и сразу приникла выжидательная тишина.

— Как прикажете понимать вас, товарищ Мостовой?

— Мы же, товарищ Верхорубов, в объяснительной записке к плану писали четко и ясно. — У Мостового не хватило воздуху, он передохнул, горячась: — Мы вам русским языком писали, что на наших землях, да плюс к тому без удобрений и по весновспашке, пшеница должна уступить место другим культурам: конопле, клеверу, овсу. А осенью большую часть полей надо отдать под рожь. А вы нам опять пшеницу навязываете. Неверно это…

Верхорубов напряженно выпрямился, стоя за столом; губы его сухого рта гневно упали; на воротник белой рубашки легли две тощие складки кожи насупленного подбородка. Он был несказанно раздосадован выходкой агронома-мальчишки, но не мог оборвать его, сознавая, что в своем кабинете, где и без того признается его авторитет, он должен быть вежливым и учтивым.

— Э… товарищ Мостовой. Товарищ Мостовой… — все-таки не вытерпел Верхорубов. — План для вас и для всех нас стал теперь документом, и его придется неукоснительно выполнять. Однако не в этом суть дела. Для нас, слышите, для нас важно другое. Всякий наш план — это прежде всего политическая программа действий. Страна решает сейчас зерновую проблему, и ни о какой конопле или ржи не может быть и речи. Пшеница определяет наш курс. На нее и равнение. Вот так, товарищ агроном. Прошу. Переходим, товарищи, к следующему вопросу: борьба с паводковыми водами…

Оставленный без внимания Мостовой, краснея от стыда и обиды, пошел из кабинета. Выходившие агрономы уступили ему дорогу, но он у самых дверей обернулся и, вдруг посуровевший, но убежденно спокойный, сказал:

— А я все-таки, товарищ Верхорубов, с вами не согласен. Земля должна определять наш курс.

В приемной на Мостового сразу же насел Деев. Пурхаясь в табачном дыму, как снежная куропатка в сумете, он по-братски заботливо укорял его:

— Зачем же это, Алеша? Все тебе надо по-своему…

— Ты-то хоть бы не лез.

— А я и не лезу. Как мне велят, так и делаю. Меньше спроса.

— Нисколько же ты, Степа, не поумнел.

Через грязный тамбур, грохнув привязанными к дверям кирпичами, они вышли на крыльцо исполкома. После духоты кабинета и темноты затасканных коридоров глаза ослепли от брызнувшего света. И кто ни выходил на улицу, тот и щурился радостно от солнца, от яркого пламени зеркальных тонких луж. Пахло сосновой смолой и краской на обогретой железной крыше исполкома.

— Весна, Алеша, а тебе далась эта рожь, — как ни в чем не бывало опять весело заговорил Степан Деев, заглядывая снизу вверх на Мостового. — Томление какое-то на душе. Поговорить с кем-то охота. Знаешь, сколько накипело. Слушай, а может, ты и не прав с рожью, а?

— Ты, Деев, не зуди парня. — К молодым агрономам подошел Неупокоев, надевая на нос протертые очки и строго глядя через них на Деева. — Прав Мостовой, а ты, Деев, не шатай его. Кому ее, землю-то, лучше знать, как не нам, агрономам. Мы ее знаем, и больше никто. Как сказал агроном, так тому и быть. Если и ошибка, так его, агронома, ошибка. Его и гни в бараний рог. А для таких вот, как Верхорубов, любая перепаханная земля — гектары, и все тут. Нет, дорогой мой, для нас, агрономов, земля — одушевленный предмет.

Неупокоев потрепал Мостового по плечу, поправил очки и стал спускаться с крыльца, улыбаясь чему-то.

— А там-то, Виктор Сергеич, вы почему не поддержали меня? — остановил его Мостовой.

— Там-то? — Неупокоев нахмурился и сразу почужел, и голос у него стал другим, холодным: — Скажи-ка я — сразу обвинят в сговоре. Верхорубов это дважды два смастерит. Вот он почему отмолчался, для меня удивительно. — Неупокоев кинул взгляд на Деева. — Эх, ваши бы годки мне, молодежь.

Деев и Мостовой отобедали вместе в маленькой дымной чайной, с некрашеными и отсыревшими рамами и тяжелой набухшей дверью. Несмотря на дым и сырость, в чайной все-таки чувствовался своеобычный уют, потому что на подоконниках и тумбочках по углам было много цветов. Даже к потолку перед каждым окном было подвешено по горшочку с какой-то светлой кудрявой зеленью.

— Если бы я думал остаться в колхозе, — как бы оправдываясь, говорил Деев, бегая глазами по сторонам, — мы бы могли устроить разгром Верхорубову. Но меня сейчас, ты сам понимаешь, Алеша, интересует совсем другое.

Надолго забывая о своей тарелке, Деев усердно толковал об оргнаборе, своей матери и каком-то полушубке. Но Мостовой был безучастен к его словам, и Степан, поняв это наконец, совсем бросил ложку, закурил.

— Ты вот что, друг сердечный, таракан запечный, взял еду, так уничтожай ее, — тихо, но угрожающе указал Мостовой. — Брось папиросу и жри. Я кому сказал! Сцен мне не разыгрывай. И о поездке со мной больше ни слова. Я не девчонка, не поддамся. Я, Степа, привязан к земле. И пока не думаю отрываться от нее. Дальше посмотрим, что будет. Жизнь покажет. А ты не майся. В тяготу здесь — мотай на все четыре. Будь спокоен, колхоз от твоего бегства немного потеряет. Видел, как считаются с нашим мнением? Хоть будь мы, хоть не будь нас, люди устанавливают жизнь по-своему. Тот же Верхорубов. Понимает он или не понимает, а кроит и режет на свой аршин, и к чертовой матери вся агрономическая наука. В районе чуть ли не девяносто процентов яровых пойдут по весновспашке. Это как раз к середине июня отсеемся. Скажи, пожалуйста, когда ей, пшеничке-то, расти. Августовские дожди шибанут и заглушат ее подгон. Я, Степа, предлагал в плане посеять пшеницу — без нее мы разве хлеборобы, но с таким расчетом, чтобы разместить ее по зяби, на удобренной земле. А если бы еще к этому хозяйству думой поболеть о посевах, так мы бы собрали ее больше, чем соберем сейчас со всех навязанных нам посевов. И опять остались мы без хлеба, без кормов и соломы. Все это у меня расписано, рассчитано, доказано… После такой чехарды и подумаешь, на кой черт ты, агроном, сидишь там и жрешь государственный хлеб. Хоть и невдосталь, а ведь кормят нас.

— Правильно, Алеша, — оживился Деев. — Верно. А я, думаешь, отчего убегаю? Да вот от этой чехарды. Давай вместе, Алеша…

— Меня, Степа, не трогай, я тебе сказал. Помощь в чем нужна, проси, помогу. Всегда, вечно. А ехать — не поеду.

Так и разошлись они, не договорившись.

В ожидании Луки Дмитриевича Алексей прогулялся по городу, долго рылся в сельскохозяйственной литературе книжного магазина и купил несколько книжек и брошюр по полеводству.

Из города выехали в сумерки. Легкий морозец сковал дорогу ледком, и ходок надоедливо гремел каждым своим расхлябанным болтом, словно готовился где-нибудь на полдороге, в самом глухом месте, рассыпаться по частям.

— Что с планом? — безнадежно, а потому не сразу попытал Мостовой.

— Что с планом? Что утвердили, то и есть. Неуж, думаешь, для нас с тобой будут все пересматривать? Иван Иванович, он, мужик, твердость любит. По-армейски, сказал — делай. Хм.

Долго ехали молча. Мостовой остро переживал щемящее чувство отчаянной и безнадежной тоски. За зиму в работе и заботах поросла быльем горькая история с увезенными семенами. И Мостовой, как всякий истовый хлебороб, жил весенними думами. После многих обращений в разные инстанции ему удалось все-таки получить из облсельхозуправления анализ почв, и на основе их он составил почвенную карту и карту засоренности полей. Эти документы помогли ему неотразимо доказать, что, где и когда надо сеять, чтобы земля не только хорошо родила, но и сама возрождалась, крепла, молодела. И вот с удивительной, бездумной легкостью перечеркнуты все его труды и планы. Сознание того, что колхозные поля опять будут засеваться огулом, а все разумные доводы против этого начисто отметены, угнетало агронома более всего. Всю дорогу он мучительно и упрямо думал над тем, как провести сев по своим, верным планам. Оказалось, что ничего нельзя было изменить — и по очень простой причине: для посева конопли, клевера и ржи нужны семена, а взять их негде.

Лузанов догадывался, какие мысли гложут агронома, и, считая себя немного виноватым перед ним за то, что без слов согласился с планом Верхорубова, не мог подобрать ключа для разговора. А поговорить надо было.

Нечастый лесок, подступивший к дороге справа, у братской могилы на Чертовом Яре, совсем поредел, и между деревцами маняще замигали огоньки Дядлова. Лузанов облегченно вздохнул.

— Кажется, подъезжаем. А ты чего насупился, едрена гать? — Насильно бодрясь, Лузанов ткнул локтем агронома. — Ай на исполком осердился? Напрасно. Мы с тобой к большому делу представлены, и ребячья обидчивость тут совсем ни к чему. В районе люди сидят башковитые, им виднее, как и что. Хоть и Верхорубов. Ты не гляди, что он такой сухоплюй, у него котел здорово варит. Слышал, как он выступает? У него все к месту. Хм.