Иван Акулов - В вечном долгу

• Название: В вечном долгу
• Автор: Иван Акулов
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

---

Директора МТС, который только и мог помочь дядловскому агроному, на месте не оказалось, и Мостовой, не надеясь на встречу с ним, пошел обратно домой.

Уже смеркалось. Над землею собирался туманен, и крепко пахло дорожной пылью, дымом, картофельной ботвой. Воздух был сыроват и прохладен. А на востоке, пока еще в светлом небе, уже проклюнулась первая звезда и лучилась кротко и одиноко.

У Мостового было подавленное настроение. За дорогу он почему-то несколько раз вспомнил слова Колотовкина о том, что колхозу «Яровой колос» не хватит урожая рассчитаться за работу МТС. «А ведь это может случиться и в самом деле. Тогда в ход пойдут семена. Значит, как и прежде: у колхоза ни семян, ни зяби… Тогда зачем же я, агроном? Что изменится с моим приходом?» На эти вопросы Алексей не мог ответить, и его охватило щемящее чувство тоски и отчаяния…

Переходя мост через Кулим у своего села, Алексей увидел, что возле плотика, с которого обычно хозяйки полощут белье, кто-то купался. Алексей вдруг почувствовал, что к его потным лопаткам давно прилипла рубаха, что жарким огнем горят ноги и что лицо и волосы тоже в жарком поту. Алексей спустился к воде и по сутулой фигуре узнал Колотовкина: тот стоял по пояс в воде и, крякая и ахая, растирал черными, как голенище, руками белые плечи и грудь.

— Ты, агроном? Откуда это? Пешком, что ли? Залазь, не обжигайся. Водица — щелок. На-ко вот, мочалку, спину дерни мне. Во-во, хорошо. Ух ты! Ой, да ты что, агроном, спустишь с меня всю шкуру. Вода теплая — к дождям это. А теперь давай наперегонки до того берега и обратно. Считаю.

Они бросились в воду и, вначале мешая друг другу, поплыли поперек реки. Алексей отмахивал саженками, гулко и весело хлопая ладонями по воде. Колотовкин плыл совсем тихо, расталкивая воду правым плечом. Противоположного берега достигли одновременно. Но обратно Колотовкин так сильно вырвался вперед, что обставил Мостового на полреки.

— Ты, агроном, со мной не берись, — натягивая штаны и рубаху, весело говорил Колотовкин. — Не берись. Я же моряк.. Ну. Меня на флоте никто не перешибал… Так, значит, ничего не выходил?

— Ничего.

— А мне, Алексей Анисимович, нравится это, что ты в МТС-то сходил. Теперь я начинаю понимать, что ты и в самом деле ухватисто берешься. А раз так, помогу я тебе. Черт его бей, пошлю завтра Плетнева на зябь.

На развилке дорог они разошлись. Колотовкин пошел к дому главной улицей села, а Мостовой — берегом к Обвалам.

X

Только-только он перешагнул порог избы, как Глебовна загремела печной заслонкой, ухватом и через минуту поставила на стол тарелку каши, стакан молока и хлеб. Сама присела рядом и смотрела, как жадно, едва не захлебываясь, ел Алексей.

— Видать, нигде не кормили?

— Не.

— Так-то надолго ли тебя хватит! Ты, что же, ай взялся все дела переделать?

Алексей жевал и улыбался одними глазами. А Глебовна вела речь:

— Скажу тебе, Алешка: не наполнится око зрением, ум богачеством, а мир работой.

— Это к чему?

— К тому, милый, что о себе надо подумать. Зима у ворот. Жуланчики скоро прилетят, а у нас с тобой дров ни полена, крыша опять же…

— Дров надо, верно. Дрова, тетка Хлебовна, будут.

— А крыша? С крышей-то как?

Алексей не ответил. Ушел в свою комнатушку, и не успела Глебовна убрать со стола, как раздался его заливистый храп.

— Уходился, окаянный народец.

Утром, чуть свет, Мостовой уехал в поля за Убродной падью, где должен был начать пахоту Семен Плетнев. К радости агронома, тракторист уже вел третью борозду, и Алексей, чтобы не отрывать человека от дела, повернул обратно.

Небольшая, но статная, подобранная в пахах кобылица шла под агрономом легкой полурысью, прося поводья. Справа тянулся глубокий овраг, поросший старыми и хмурыми елями. Во время ливней в овраг скатывалось много ручьев, и берег его был изъеден промоинами. Дорога то и дело огибала эти промоины и опять возвращалась к кромке берега. Местами овраг был так глубок, что деревья, вставшие с его дна, едва достигали высокого берега. Такие места облюбовало и заселило воронье.

Проехав километра два вдоль оврага, Мостовой повернул лошадь прямо в кусты и лег грудью на луку седла — в нос ударило приятным конским потом. Упрямые ветви черемухи били по ушам и осыпали каплями росы. Продравшись через кусты, Мостовой оказался на елани, засеянной пшеницей. Над хлебами стояла огромная, несокрушимая тишина, какая бывает только в осенних полях.

Мостовой въехал в село, а навстречу ему, что-то крича и махая руками, бежало двое мальчишек. Алексей понял, что ребята кричат и машут ему, поторопил коня.

— Пожар! Пожар! Хлебная сушилка горит.

Работали на сушке зерна преимущественно женщины и что-то, видимо, недоглядели. Когда Алексей подскакал к сушилке, она вся уже была окутана дымом: дым валил из вытяжных труб, в открытые настежь двери, сочился сквозь пазы стен. Евгения Пластунова, дежурившая на сушилке, вся черная от сажи, растрепанная, металась вокруг, ничего не видя белыми от испуга глазами.

— Проспала!

Алексей оттолкнул Евгению, кинулся в дышащую горячим дымом и гарью дверь сушилки и плотно закрыл ее за собою, надеясь задушить без воздуха еще не вымахнувший наружу огонь. Обливаясь потом и захлебываясь кашлем, он ощупью дополз до топки, наткнулся тут на кучу брошенных дров — от них оторвался сноп неярких искр. Потрескивая и стреляя, искрилась стена, у которой была сложена топка. Искрился нижний стеллаж с хлебом. Больно жгло лицо, и рубашка раскаленным железом прилипала к груди, а воротник огненной петлей захлестнул горло. Почти теряя сознание, Алексей в страхе шагнул назад, к дверям, но путь обратно показался ему непостижим» длинным, почти не существующим. Он покачнулся и упал, схватившись рукой за бочку. «Вода, — подсказала ему затухающая память. — Вода». Мостовой последними усилиями столкнул на пол тяжелую крышку, плеснул себе на лицо воды. Потом приподнялся и нырнул головой в бочку, захлебнулся, закашлялся, но почувствовал, что сознание и силы вернулись к нему. Он лихорадочно расплескивал воду и обливал себя. Топка, дрова, стены фыркали, шипели, трещали, стреляя искрами и горячими брызгами.

Очнулся он, лежа в траве. Над ним стоял на коленях Карп Павлович Тяпочкин и растирал ему грудь мокрой рукой.

— Ну, брат, и ну, — покачал своей лысоватой головой Тяпочкин. — Бить тебя надо, да некому. Ведь ты без малого окочурился…

— Не жужжи, ушам больно, — чуть слышно попросил Мостовой, с помощью Тяпочкина сел, и его начало рвать. Откуда-то, запыхавшись, прибежала Евгения Пластунова, все такая же растрепанная и грязная. В руках у ней была поллитровка водки. Женщина с испугом и жалостливо глядела, как тошнота ломала большое тело агронома.

Зато Тяпочкин, зная, что все страшное и опасное позади, спокойно взялся распечатывать бутылку. Когда Алексей, страдальчески морщась, поднялся на ноги, бухгалтер протянул ему бутылку:

— Глотни, Алеша. Знаю, что мутит, а все-таки держи давай. У нас, в Котельничах, если поверишь, мужики ежесубботно до смерти угорают в свойских банях и лечатся только ею вот, водочкой. Полегчает, давай.

— Испей, пожалуйста, Алексей Анисимович, — робко и умоляюще поддержала Тяпочкина Евгения.

— Как я оттуда-то?

— Ей скажи спасибо. Она тебя выволокла. Глотни еще. Не бойсь.

Алексей перевел тяжелый, медлительный взгляд на Евгению, увидел бледное, испуганное лицо ее, и на сердце агронома ворохнулось чувство жалости к ней. «Спасибо тебе», — сказали его глаза, и она поняла это.

Мостовой по настоянию Тяпочкина раза три прикладывался к бутылке и от выпитого окончательно ослабел. Но в груди теперь не слышалось тяжести, и легче было дышать. Карп Павлович обнял Алексея, как закадычного друга, и, подставляя свое сухое плечо под руку его, увел агронома задами домой.

— Окаянный ты народец, — выкатив глаза и всплескивая руками, удивилась Глебовна. — Да где ж ты так-то? Батюшки свят! Неуж он с тобой это, Карп?

— А я, что, не мужик, по-твоему?

— Мужик, мужик… Сюда его…

Вечером пришла Евгения Пластунова. Глебовна, уловив связь между выпивкой Алексея и приходом Евгении, спросила:

— Не ты ли уж устирала его, Женя?

— Я, Глебовна.

— Женечка, Христом-богом прошу тебя, пожалей ты его. Он ведь, Алешка-то, золотой. На что он тебе?

— Я по делу, Глебовна.

— Золото он, Алешка-то.

В комнатушку Алексея Евгения вошла чужая, виноватая и озабоченная. Не села.

— Пришла, Алексей Анисимович, сказать тебе: я виновата во всем.

— А поздороваться надо?

— Здравствуй.

— Если не ругаться пришла, садись.

Она села рядом с его кроватью. Спросила невесело:

— Что будет-то теперь, Алексей Анисимович?

— Судят за такие дела.

— Суд так суд, — как в полусне сказала она и, думая совсем о другом, прибавила: — От сумы да тюрьмы не зарекайся. Я ведь, Алексей Анисимович, не за этим шла… Мне, что, хоть голову пусть снимут. Я хотела только тебя увидеть. Увидала вот, и мне хорошо теперь…